того, что противостоит царству дружбы. А дружба между вещами

это дружба вообще, дружба со всеми, предполагающая, в случае необходимости,

донос на каждого. Любящий своего друга или подругу любит их такими, какие

они есть; революция любит человека таким, каким он должен быть. В каком-то

смысле любовь это убийство совершенного человека, которого должна

породить революция. Ведь чтобы он появился на свет, ему уже сейчас должно

отдаваться предпочтение перед всем существующим. В царстве личностей людей

связывает между собой чувство, в Империи вещей право на донос. Град,

стремившийся стать воплощением братства, стал муравейником, где кишат

одиночки.

Кроме того, только дошедший до иррационального остервенения зверь в

человеческом обличье может додуматься до садистских пыток людей, чтобы

выбить у них согласие. В этом случае происходит как бы омерзительное

совокупление личностей, из коих одна подавляет другую. Представитель

рациональной тотальности, напротив, довольствуется тем, что позволяет

вещному началу в человеке одержать верх над личностным. Сначала посредством

полицейского промывания мозгов высшие духовные начала в человеке сводятся к

низшим. Затем следует пять, десять, двадцать бессонных ночей, в результате

которых появляется на свет новая мертвая душа, проникнутая иллюзорной

убежденностью. С этой точки зрения единственная подлинная психологическая

революция нашего времени после Фрейда была осуществлена органами НКВД и

вообще политической полицией. Исходя из детерминистской гипотезы, высчитав

все слабые точки человеческой души и степень ее податливости, эта новая

психотехника раздвинула одну из границ человеческого существа и попыталась

доказать, что индивидуальная психология отнюдь не изначальна и что общей

мерой человеческих характеров является их вещная

304

основа. Эта психотехника в буквальном смысле слова создала физику души.

Тем самым были преобразованы традиционные человеческие отношения. Эти

последовательные преобразования характеризуют мир рационального террора, в

большей или меньшей степени захлестнувшего всю Европу. На смену диалогу,

отношению двух личностей, пришли пропаганда и полемика, то есть два вида

монолога. Абстракции, присущие миру силы и расчета, заняли место подлинных

страстей, порождаемых сферой плоти и иррациональности. Хлебные карточки

заменили хлеб, дружба и любовь подчинились сухому доктринерству, судьба

плану, приговоры стали нормой жизни, производство пришло на смену живому

творчеству. Таково теперь положение вещей в этой обескровленной Европе,

населенной самодовольными или покорными призраками силы. «Достойно жалости

общество, не знающее лучшего защитника, чем палач!» воскликнул когда-то

Маркс. Но в те времена палачи еще не были философами или, по крайней мере,

не претендовали на роль филантропов во всемирном масштабе.

Основное противоречие величайшей революции в истории состоит не в том,

что она стремилась к достижению справедливости посредством бесконечной

череды беззаконий и насилия. Рабства и обмана было сколько угодно во все

времена. Ее трагедия это трагедия нигилизма, сливающаяся с драмой

современного разума, который, претендуя на универсальность, только

концентрирует в себе все человеческие увечья и уродства. Тотальность это

не единство; осадное положение, даже распространившееся на весь мир, не

означает примирения. Притязания вселенского Града сохраняются в этой

революции только за счет отрицания двух третей человечества и наследия

веков, за счет того, что природа и красота отрицаются во имя истории, а

человек лишается силы своих страстей, сомнений, радостей, творческого

воображения словом, всего, что составляло его величие. Принципы,

избираемые людьми, в конце концов берут верх над самыми благородными их

стремлениями. В силу беспрестанных словопрений, схваток, полемик, отлучении,

чисток и преследований вселенский Град свободы и братства мало-помалу

уступает место той единственной в своем роде вселенной, чьими высшими

мерилами являются история и эффективность, вселенной судилищ.

В основе каждой религии лежат понятия невинности и вины. Однако

Прометей, первый бунтовщик, отвергал право казнить и миловать. Даже сам Зевс

не был достаточно невинным для того, чтобы воспользоваться этим правом.

Первоначально бунт отвергает законность любого возмездия. Но в своем

последнем воплощении, в конце своего изнурительного пути, бунтовщик

возвращается к религиозному понятию возмездия и помещает его в центр своей

вселенной. Высший судия находится теперь не на небесах, он принимает обличье

истории, ставшей неумолимым божеством. Сама история есть не что иное, как

затянувшееся наказание, поскольку подлинные вознаграждения в ней

откладываются

305

до конца времен. Здесь мы, разумеется, далеки от марксизма и от Гегеля

и уж тем паче от первых бунтарей. И однако, всякая чисто историческая мысль

приводит именно к этим безднам Поскольку Маркс предсказывал неизбежное

появление бесклассового Града, поскольку он утверждал, таким образом, добрую

волю истории, любое замедление освободительного хода истории следует вменить

в вину злой воле человека Маркс ввел в дехристианизированный мир понятия

греха и возмездия, но соотнес их с историей. В каком-то смысле марксизм

это учение о вине человека и невинности истории. До захвата власти

коммунистами историческим воплощением этих понятий было революционное

насилие, на вершине их власти оно стало насилием узаконенным, то есть

террором и судилищем.

Впрочем, в религиозной вселенной истинное возмездие откладывается на

будущее; вовсе не обязательно, чтобы преступление незамедлительно

наказывалось, а невинность освящалась В новой вселенной, напротив, приговор,

вынесенный историей, должен быть незамедлительно приведен в исполнение, ибо

там понятие вины совпадает с поражением и наказанием. История осудила

Бухарина потому, что обрекла его на смерть. И провозгласила невинность

Сталина, поскольку тот находится на вершине власти. В настоящее время

происходит судилище над Тито, как некогда оно происходило над Троцким, чья

вина для философов исторических преступлений стала ясна лишь после того, как

на его голову обрушился ледоруб убийцы Так же обстоит дело и с Тито, о

котором пока доподлинно неизвестно виновен он или нет. Он уже обличен, но

еще не повержен Когда это произойдет, его вина будет установлена. Впрочем

временная невинность Троцкого и Тито зависела и зависит главным образом от

географии: они были слишком далеки от карающей десницы. Вот почему следует

незамедлительно судить тех, до кого эта десница может дотянуться.

Окончательный суд истории зависит от множества мелких приговоров, вынесенных

сегодня, приговоров, которые когда-нибудь будут окончательно утверждены

или отменены. В день, когда будет достроен новый мир, соберется всемирный

трибунал, обещающий нам ряд порази тельных реабилитации. Кто-то из

обвиняемых, в свое время признавший себя презренным предателем, войдет в

человечески? Пантеон. А другие навеки останутся в исторической преисподней

Но кто же будет их судить? Его величество человек, наконец-то принявший

обличье юного божества. А до тех пор этим будут заниматься только люди,

наделенные пророческим даром, способные вычитать в истории смысл, который

они сами в нее вложили, именно им надлежит выносить приговоры: смертные

обвиняемым, предварительные самим судьям. Ведь случается и так, что

бывшие судьи, Райк * например, в свой черед предстают перед судом. Значит ли

это, что Райк разучился как следует вчитываться в историю? Его падение и

гибель служат этому доказательством Но где порука тому, что теперешние судьи

тоже не превратятся

306

в предателей и не будут сброшены с высоты своих трибун на цементные

полы застенков, где корчатся в предсмертных муках заклейменные проклятьем

истории? Единственная порука в их непогрешимой прозорливости. Что служит

ее доказательством? Их неизменная удачливость. Мир судилищ это

кругообразная вселенная, где удачливость и невинность удостоверяют друг

друга, где все зеркала отражают одну и ту же ложь и мистификацию.

Существует, таким образом, нечто вроде исторического провидения, в чьи

замыслы дано проникнуть только властям предержащим, именно оно казнит и

милует подданных Империи. И нет у них иной защиты от капризов этого

провидения, кроме веры, по крайней мере той ее разновидности, что описана в

«Духовных упражнениях» Игнация Лойолы: «Дабы избежать заблуждения, мы должны

быть всегда готовы счесть черным то, что нам видится белым, если это

предписывается духовными властями». Только эта действенная вера в

представителей истины может спасти подданного Империи от неожиданных

исторических катастроф. Но и тогда он не в силах оправдаться перед вселенной

судилищ, с которой его навсегда связывает историческое чувство страха. А без

этой веры он рискует в любой миг, помимо собственной воли и при самых благих

намерениях, превратиться в объективного преступника.

В этом понятии заключена наивысшая суть вселенной судилищ. Круг

замыкается. Извращенным итогом затяжного бунта во имя человеческой

невиновности становится понятие всеобщей вины. Каждый человек, сам того не

зная, является преступником. Объективный преступник это как раз тот, кто

мнит себя невиновным. Субъективно он считает свои действия безвредными или

даже полезными для будущего справедливости. Но ему доказывают, что с

объективной точки зрения они вредят этому будущему. Следует ли считать эту

объективность научной? Нет, это объективность историческая. Кто может

сказать, например, не повредит ли будущей справедливости необдуманное

обличение теперешних беззаконий? Истинная объективность заключалась бы в

суждениях, опирающихся на результаты научных наблюдений, на факты, тенденции

развития. Что же касается понятия объективной виновности, то эта диковинная

объективность основывается на фактах и результатах, которые будут доступны

науке только в 2000 году, не раньше. А до тех пор она будет воплощаться в

беспредельной субъективности, навязываемой другим как объективность: таково

философское определение террора. Эта объективность лишена определимого

смысла, однако власть вложит в нее определенное содержание, объявив

преступным все, чего она не одобряет. Она заявит или предоставит сделать это

философам, живущим вне пределов Империи, что таким образом берет на себя

риск судить перед лицом истории, подобно тому как это делает, сам того не

зная, объективный

«Хитрость разума» в исторической вселенной покоится на проблеме зла

307

преступник. Окончательный приговор будет вынесен потом, когда уже не

останется ни жертв, ни палачей. Но такое утешение годится только для палача,

который вовсе в нем не нуждается. А пока верноподданные регулярно

приглашаются на странные пиршества, во время которых, согласно тщательно

установленным обрядам, преисполненные раскаяния жертвы приносятся в жертва

богу истории

Прямое назначение этого обряда сводится к искоренению безразличия в

вопросах веры. Это нечто вроде принудительной евангелизации. Закон,

обеспечивающий преследование подозреваемых, сам же их и производит. А

произведя, обращает в истинную веру. В буржуазном обществе предполагается,

что каждый гражданин одобряет его законы. В обществе объективной вины

считается, что он должен их отрицать. Или по крайней мере должен в любой миг

представить доказательства, что он их не осуждает. Виновность выражается там

не в действиях, а в простом отсутствии веры, чем, кстати, объясняется

внешняя противоречивость «объективной» системы. При капиталистическом строе

человек, объявляющий себя нейтральным, считается объективно благосклонным к

строю. Нейтральная позиция в Империи рассматривается как объективно

враждебная по отношению к ее режиму. И в этом нет ничего удивительного. Если

подданный Империи не верит в Империю, значит, он сам выбрал историческое

уничтожение: он клевещет на историю, он богохульствует. Внешнего исповедания

веры уже недостаточно; она должна стать основой жизни и деятельности

человека, который, кроме того, должен быть постоянно готов к изменению ее

догматов. При малейшем просчете его потенциальная виновность может стать

объективной. Завершая историю на свой лад, революция не довольствуется

расправой с любым проявлением бунтарства. Она стремится к тому. чтобы каждый

человек, не исключая последнего раба, нес ответственность за то, что в мире

существовал и продолжает существовать дух бунтарства. В этой наконец-то

завоеванной и завершенной вселенной судилищ целые толпы виновных обречены

без конца шагать к недостижимой невиновности под горьким взглядом великих

инквизиторов. Власть в XX веке неотделима от чувства тоски.

Здесь завершаются поразительные странствия Прометея. Во всеуслышание

заявляя о своей ненависти к богам и любви к человеку, он с презрением

отворачивается от Зевса и нисходит к смертным, чтобы повести их на штурм

неба. Но люди слабы или трусливы: их необходимо сплотить. Они не любят

откладывать наслаждения на завтра, они жаждут немедленного счастья: не

отказавшись от жизненных услад, они не смогут стать великими. И вот Прометей

в свой черед становится господином и наставником, сначала обучающим, а потом

и повелевающим. Борьба не прекращается, а только ужесточается. Люди

сомневаются в том,

308

что Град солнца достижим, не верят в само