и гипотезой, которая претендует на всезнание, однако
недостоверна. Отчужденный от самого себя и от мира, вооруженный на любой
случай мышлением, которое отрицает себя в самый миг собственного
утверждения, что же это за удел, если я могу примириться с ним, лишь
отказавшись от знания и жизни, если мое желание всегда наталкивается на
непреодолимую стену? Желать значит вызывать к жизни парадоксы. Все
устроено так, чтобы рождалось это отравленное умиротворение, дающее нам
беспечность, сон сердца или отречение смерти.
По-своему интеллект также говорит мне об абсурдности мира. Его
оппонент, каковым является слепой разум, может сколько угодно претендовать
на полную ясность я жду доказательств и был бы рад получить их. Но,
несмотря на вековечные претензии, несмотря на такое множество людей,
красноречивых и готовых убедить меня в чем угодно, я знаю, что все
доказательства ложны. Для меня нет счастья, если я о нем не знаю. Этот
универсальный разум, практический или моральный, этот детерминизм, эти
всеобъясняющие категории тут есть над чем посмеяться честному человеку.
Все это не имеет ничего общего с умом, отрицает его глубочайшую суть,
состоящую в том, что он порабощен миром. Судьба человека отныне обретает
смысл в этой непостижимой и ограниченной вселенной. Над ним возвышается, его
окружает иррациональное и так до конца его дней. Но когда к нему
возвращается ясность видения, чувство абсурда высвечивается и уточняется.
Я говорил, что мир абсурден, но это сказано чересчур поспешно. Сам по
себе мир просто неразумен, и это все, что о нем можно сказать. Абсурдно
столкновение между иррациональностью и исступленным желанием ясности, зов
которого отдается в самых глубинах человеческой души. Абсурд равно зависит и
от человека, и от мира. Пока он единственная связь между ними. Абсурд
скрепляет их так прочно, как умеет приковывать одно живое существо к другому
только ненависть. Это все, что я могу различить в той безмерной вселенной,
где мне выпал жребий жить. Остановимся на этом подробнее. Если верно, что
мои отношения с жизнью регулируются абсурдом, если я проникаюсь этим
чувством, когда взираю на мировой спектакль, если я утверждаюсь в мысли,
возлагающей на меня обязанность искать знание, то я должен пожертвовать
всем, кроме достоверности. И чтобы удержать ее, я должен все время
34
иметь ее перед глазами. Прежде всего я должен подчинить достоверности
свое поведение и следовать ей во всем. Я говорю здесь о честности. Но прежде
я хотел бы знать: может ли мысль жить в этой пустыне?
Мне уже известно, что мысль иногда навещала эту пустыню. Там она нашла
хлеб свой, признав, что ранее питалась призраками. Так возник повод для
нескольких насущных тем человеческой рефлексии.
Абсурдность становится болезненной страстью с того момента, как
осознается. Но можно ли жить такими страстями, можно ли принять
основополагающий закон, гласящий, что сердце сгорает в тот самый миг, как
эти страсти пробуждаются в нем? Мы не ставим пока этого вопроса, хотя он
занимает в нашем эссе центральное место. Мы еще вернемся к нему.
Познакомимся сначала с темами и порывами, родившимися в пустыне.
Достаточно их перечислить, сегодня они хорошо известны. Всегда имелись
защитники прав иррационального. Традиция так называемого «униженного
мышления» никогда не прерывалась. Критика рационализма проводилась столько
раз, что к ней, кажется, уже нечего добавить. Однако наша эпоха
свидетельствует о возрождении парадоксальных систем, вся изобретательность
которых направлена на то, чтобы расставить разуму ловушки. Тем самым как бы
признается первенство разума. Но это не столько доказательство эффективности
разума, сколько свидетельство жизненности его надежд. В историческом плане
постоянство этих двух установок показывает, что человек разрывается двумя
стремлениями: с одной стороны, он стремится к единству, а с другой ясно
видит те стены, за которые не способен выйти.
Атаки на разум, пожалуй, никогда не были столь яростными, как в
настоящее время. После великого крика Заратустры: «Случай это старейшая
знать мира, которую возвратил я всем вещам… когда учил, что ни над ними,
ни через них никакая вечная воля не хочет» *, после болезни и смерти
Кьеркегора, «той болезни, у которой последнее есть смерть и смерть в которой
есть последнее» *, последовали другие, знаменательные и мучительные, темы
абсурдной мысли. Или, по крайней мере, этот нюанс немаловажен темы
иррациональной и религиозной мысли. От Ясперса к Хайдеггеру, от Кьеркегора к
Шестову *, от феноменологов к Шелеру *, в логическом и в моральном плане
целое семейство родственных в своей ностальгии умов, противостоящих друг
другу по целям и методам, яростно преграждает царственный путь разума и
пытается отыскать некий подлинный путь истины. Я исхожу здесь из того, что
основные мысли этого круга известны и пережиты. Какими бы ни были (или не
могли бы быть) их притязания, все они отталкивались от неизреченной
вселенной, где царствуют противоречие, антиномия, тревога или бессилие.
Общими для них являются и вышеперечисленные темы. Стоит отметить, что и для
них важны прежде всего следствия из открытых ими истин. Это настолько важно,
что заслуживает особого внимания.
35
Но пока что речь пойдет только об их открытиях и первоначальном опыте.
Мы рассмотрим только те положения, по которым они полностью друг с другом
согласны. Было бы самонадеянно разбирать их философские учения, но вполне
возможно, да и достаточно, дать почувствовать общую для них атмосферу.
Хайдеггер хладнокровно рассматривает удел человеческий и объявляет, что
существование ничтожно. Единственной реальностью на всех ступенях сущего
становится «забота». Для потерявшегося в мире и его развлечениях человека
забота выступает как краткий миг страха. Но стоит этому страху дойти до
самосознания, как он становится тревогой, той постоянной атмосферой ясно
мыслящего человека, «в которой обнаруживает себя экзистенция». Этот
профессор философии пишет без всяких колебаний и наиабстрактнейшим в мире
языком: «Конечный и ограниченный характер человеческой экзистенции первичнее
самого человека». Он проявляет интерес к Канту, но лишь с тем, чтобы
показать ограниченность «чистого разума». Вывод в терминах хайдеггеровского
анализа: «миру больше нечего предложить пребывающему в тревоге человеку» *.
Как ему кажется, забота настолько превосходит в отношении истинности все
категории рассудка, что только о ней он и помышляет, только о ней ведет
речь. Он перечисляет все ее обличья: скука, когда банальный человек ищет,
как бы ему обезличиться и забыться; ужас, когда ум предается созерцанию
смерти. Хайдеггер не отделяет сознания от абсурда. Сознание смерти является
зовом заботы, и «экзистенция обращена тогда к самой себе в своем собственном
зове посредством сознания». Это голос самой тревоги, заклинающий экзистенцию
«вернуться к самой себе из потерянности в анонимном существовании».
Хайдеггер полагает также, что нужно не спать, а бодрствовать до самого
конца. Он держится этого абсурдного мира, клянет его за бренность и ищет
Ясперс отрекается от любой онтологии: ему хочется, чтобы мы перестали
быть «наивными». Он знает, что выход за пределы смертной игры явлений нам
недоступен. Ему известно, что в конце концов разум терпит поражение, и он
подолгу останавливается на перипетиях истории духа, чтобы безжалостно
разоблачить банкротство любой системы, любой всеспасительной иллюзии, любой
проповеди. В этом опустошенном мире, где доказана невозможность познания,
где единственной реальностью кажется ничто, а единственно возможной
установкой безысходное отчаяние, Ясперс занят поисками нити Ариадны,
ведущей к божественным тайнам.
В свою очередь Шестов на всем протяжении своего изумительно монотонного
труда, неотрывно обращенного к одним и тем же истинам, без конца доказывает,
что даже самая замкнутая система, самый универсальный рационализм всегда
спотыкаются об иррациональность человеческого мышления. От него не
ускользают все те иронические очевидности и ничтожнейшие противоречия,
которые обесценивают разум. И в истории человеческого
36
сердца, и в истории духа его интересует один-единственный,
исключительный предмет. В опыте приговоренного к смерти Достоевского, в
ожесточенных авантюрах ницшеанства, проклятиях Гамлета или горьком
аристократизме Ибсена * он выслеживает, высвечивает и возвеличивает бунт
человека против неизбежности. Он отказывает разуму в основаниях, он не
сдвинется с места, пока не окажется посреди блеклой пустыни с окаменевшими
достоверностями.
Самый, быть может, привлекательный из всех этих мыслителей Кьеркегор
на протяжении по крайней мере части своего существования не только искал
абсурд, но и жил им. Человек, который восклицает: «Подлинная немота не в
молчании, а в разговоре», с самого начала утверждается в том, что ни одна
истина не абсолютна и не может сделать существование удовлетворительным. Дон
Жуан от познания, он умножал псевдонимы и противоречия, писал одновременно
«Назидательные речи» и «Дневник соблазнителя», учебник циничного
спиритуализма. Он отвергает утешения, мораль, любые принципы успокоения. Он
выставляет на всеобщее обозрение терзания и неусыпную боль своего сердца в
безнадежной радости распятого, довольного своим крестом, созидающего себя в
ясности ума, отрицании, комедианстве, своего рода демонизме. Этот лик,
нежный и насмешливый одновременно, эти пируэты, за которыми следует крик из
глубины души, таков сам дух абсурда в борьбе с превозмогающей его
реальностью. Авантюра духа, ведущая Кьеркегора к милым его сердцу скандалам,
также начинается в хаосе лишенного декораций опыта, передаваемого им во всей
его первозданной бессвязности.
В совершенно ином плане, а именно с точки зрения метода, со всеми
крайностями такой позиции, Гуссерль и феноменологи восстановили мир в его
многообразии и отвергли трансцендентное могущество разума. Вселенная духа
тем самым неслыханно обогатилась. Лепесток розы, межевой столб или
человеческая рука приобрели такую же значимость, как любовь, желание или
законы тяготения. Теперь мыслить не значит унифицировать, сводить явления
к какому-то великому принципу. Мыслить значит научиться заново видеть,
стать внимательным; это значит управлять собственным сознанием, придавать,
на манер Пруста *, привилегированное положение каждой идее и каждому образу.
Парадоксальным образом все привилегировано. Любая мысль оправдана предельной
осознанностью. Будучи более позитивным, чем у Кьеркегора и Шестова,
гуссерлевский подход тем не менее с самого начала отрицает классический
метод рационализма, кладет конец несбыточным надеждам, открывает интуиции и
сердцу все поле феноменов, в богатстве которых есть что-то нечеловеческое.
Этот путь, ведущий ко всем наукам и в то же время ни к одной. Иначе говоря,
средство здесь оказывается важнее цели. Речь идет просто о «познавательной
установке», а не об утешении. По крайней мере поначалу.
Как не почувствовать глубокое родство всех этих умов? Как не
37
увидеть, что их притягивает одно и то же не всем доступное и горькое
место, где больше нет надежды? Я хочу, чтобы мне либо объяснили все, либо
ничего не объясняли. Разум бессилен перед криком сердца. Поиски
пробужденного этим требованием ума ни к чему, кроме противоречий и
неразумия, не приводят. То, что я не в силах понять, неразумно. Мир населен
такими иррациональностями. Я не понимаю уникального смысла мира, а потому он
для меня безмерно иррационален. Если бы можно было хоть единожды сказать:
«это ясно», то все было бы спасено. Но эти мыслители с завидным упорством
провозглашают, что нет ничего ясного, повсюду хаос, что человек способен
видеть и познавать лишь окружающие его стены.
Здесь все эти точки зрения сходятся и пересекаются. Дойдя до своих
пределов, ум должен вынести приговор и выбрать последствия. Таковыми могут
быть самоубийство и возражение. Но я предлагаю перевернуть порядок
исследования и начать со злоключений интеллекта, чтобы затем вернуться к
повседневным действиям. Для этого нам нет нужды покидать пустыню, в которой
рождается данный опыт. Мы должны знать, к чему он ведет. Человек
сталкивается с иррациональностью мира. Он чувствует, что желает счастья и
разумности. Абсурд рождается в этом столкновении между призванием человека и
неразумным молчанием мира. Это мы должны все время удерживать в памяти, не
упускать из виду, поскольку с этим связаны важные для жизни выводы.
Иррациональность, человеческая ностальгия и порожденный их встречей абсурд
вот три персонажа драмы, которую необходимо проследить от начала до конца
со всей
