беспорядок времени. Они формулируют и формируют страсти
современников. Стало быть, художнику недостаточно подражать г-же де Лафайет
в ту эпоху, когда у наших хмурых владык нет больше времени на любовные
забавы. Теперь, когда коллективные страсти возобладали над личными, стало
возможным подавлять неистовства любви посредством искусства. Но неизбежная
проблема состоит также и в том, чтобы научиться подавлению коллективных
страстей и исторической борьбы. Несмотря на сетования подражателей, объектом
искусства стала не одна психология, но весь человеческий удел. Когда
страсть, присущая данному времени, задевает целиком весь мир, творчество
стремится целиком подчинить себе судьбу. Тем самым оно утверждает единство
перед лицом тотальности. Но при этом подвергает себя опасности, исходящей
как от него самого, так и от тотальности духа. Творить сегодня значит
творить в условиях постоянной угрозы.
Чтобы обуздать коллективные страсти, нужно хоть в какой-то мере
испытать и пережить их. Но, испытывая эти страсти, художник рискует быть ими
поглощенным. Из чего следует, что наша эпоха это скорее эпоха репортажей,
чем произведений искусства. Она приучает нас только попусту тратить время. И
наконец, привычка к таким страстям влечет за собой большую вероятность
гибели, чем во времена любви и тщеславия: ведь единственный способ подлинно
пережить коллективную страсть это принять смерть от нее и ради нее. Чем
выше сегодня шансы подлинности тем выше и вероятность краха для
искусства. Если творчество невозможно среди войн и революций, у нас не
останется творцов, потому что войны и революции стали нашим уделом. Как туча
чревата
=
333
грозой, так миф о неограниченном расширении производства чреват войной.
Войны опустошают Запад, убивая таких поэтов, как Пеги *. А едва восстав из
развалин, махина буржуазного общества видит, что на нее надвигается махина
революционная. У Пеги нет времени, чтобы возродиться; грозящая нам война
расправится со всеми, кто, быть может, стал бы новым Пеги. А если творческий
классицизм, несмотря ни на что, возможен, хотя бы в лице своего
единственного представителя, то требует он трудов целого поколения.
Вероятность краха в век разрушения может быть компенсирована только
численной вероятностью, то есть вероятностью того, что из десятка подлинных
художников уцелеет хотя бы один и, подхватив недосказанные слова своих
братьев сумеет найти в собственной жизни как время для страстей, так и время
для творчества. Художник, хочет он того или нет, больше не может быть
одиночкой он одинок разве что в осознании своей горького триумфа, которым
он обязан всем сотоварищам. Бунтующее искусство также завершается формулой
«мы существуем» вместе с тем обретая путь к отчаянному смирению.
А тем временем победоносная революция, ослепленная нигилизмом, угрожает
тем, кто вопреки ей стремится сохранить единство в мире тотальности. Смысл
сегодняшней, а тем более завтрашней истории отчасти заключается в схватке
между художниками и новыми завоевателями, между свидетелями творческой
революции и устроителями революции нигилистической. Суждения об исходе этой
схватки обманчивы. Ясно одно: ее необходимо продолжать. Современные
завоеватели в силах убивать, но творить они, по-видимому, не способны.
Художники же умеют творить, но убивать на самом деле не могут. Убийцы среди
них исключение. Стало быть, искусство в революционных обществах обречено
на отмирание. Но это означает, что и революция отжила свое. Убивая в
человеке художника, которым тот мог бы стать, она всякий раз понемногу
истощает собственные силы. Если в конце концов завоеватели и подомнут мир
под свой закон, тем самым будет доказано не торжество количества, а то, что
мир есть ад. Но даже в этом аду место искусства не будет пусто: его займет
побежденный бунт, проблеск слепой надежды в череде безнадежных дней. В своем
«Сибирском дневнике» Эрнст Двингер * рассказывает о пленном немецком
лейтенанте, проведшем долгие годы в концлагерном голоде и холоде: он
соорудил там из деревянных планок нечто вроде беззвучного фортепьяно и
исполнял на нем странную музыку, слышимую лишь ему самому в этом царстве
страданий, среди оборванных узников, И пусть даже мы будем низвергнуты в ад
но и там в таинственных мелодиях и жестоких образах отжившей красоты до
нас, вопреки злодействам и безумствам, будут доноситься отзвуки той мятежной
гармонии, что из столетия в столетие свидетельствует о величии человека.
Но ад не вечен, когда-нибудь жизнь начнется снова. Истории, быть может,
и положен предел, но наша задача состоит не в том. чтобы завершать, а в том,
чтобы творить, следуя образу того, что
334
мы считаем истинным. Искусство учит нас, по меньшей мере, тому, что
человек несводим целиком к истории и что именно этим оправдано его
существование в царстве природы. Великий Пан для него не умер *. Самые
подспудные из его бунтарских порывов, наряду с утверждением ценности общего
для всех достоинства, ради утоления жажды единства упорно требуют той
неуязвимой части бытия, которая зовется красотой. Можно отвергнуть любую
историю, но жить при этом в ладу с морем и звездами. Бунтари, не желающие
знать о природе и красоте, приговаривают себя к изгнанию из истории, которую
они хотели бы сделать залогом достоинства труда и бытия. Все великие
реформаторы стремились воплотить в истории то, что уже было создано в
творениях Шекспира, Сервантеса, Мольера и Толстого: мир, способный утолить
свою жажду к свободе и достоинству, неискоренимую в каждом человеческом
сердце. Красота, разумеется, не совершает революций. Но приходит день, когда
революции чувствуют в ней необходимость. Ее закон, бросающий вызов
действительности в то самое время, как он придает ей единство, есть закон
бунта. Можно ли без конца отвергать несправедливость, не переставая при этом
восхищаться природой человека и красотой мира? Наш ответ будет
положительным. Только эта мораль, одновременно и непокорная и верная, может
озарить нам путь к подлинно реалистической революции. Став на сторону
красоты, мы подготавливаем тот день возрождения, когда цивилизация сделает
сутью своих забот не формальные принципы и выродившиеся исторические
ценности, а ту живую добродетель, что является общей основой вселенной и
человека, добродетель, которой нам предстоит теперь дать определение перед
лицом ненавидящего ее мира.
335
ПОЛУДЕННАЯ МЫСЛЬ
Далекие от этой добродетели, этого источника жизни, Европа и революция
корчатся в самоубийственных и выставленных напоказ судорогах. В прошлом
столетии человек покончил с религиозным принуждением. Но, едва освободившись
от него, изобрел новые. куда более нестерпимые формы гнета. Добродетель
умирает, чтобы тут же возродиться в еще более грозном обличье. И вопиет на
всех перекрестках о своем неумолимом милосердии, о той любви к дальнему, что
сделала посмешище из современного гуманизма. В своей неумолимости
добродетель эта способна теперь производить только разрушения. Наступает
день, когда она вконец озлобляется, становясь орудием в руках полиции,\
вот уже ради спасения человека начинают разводиться зловещие костры.
Кульминация современной трагедии знаменуется обыденностью злодейства. Истоки
жизни и творчества кажутся иссякшими. Страх сковывает Европу, населенную
призраками да машинами. В промежутке между двумя кровопролитными войнами в
глубине подземелий возводятся эшафоты. Палачи в обличье гуманистов в
молчании справляют там свой новый культ. Чей вопль их потревожит? Даже
поэты, узнав о гибели собрата, гордо заявляют, что их руки чисты. Теперь
весь мир рассеянно отворачивается от подобных злодеяний, а высшая кара для
жертв состоит ныне в том, что их судьба не внушает ничего, кроме скуки. В
древние времена кровавое убийство вызывало, по меньшей мере, священный ужас,
освящавший, таким образом, цену жизни. А в нашу эпоху, напротив, приговор
справедив именно тогда, когда наводит на мысль о его недостаточной
кровавости. Кровь сделалась незримой, она уже не хлещет прямо в лицо нашим
фарисеям. Нигилизм дошел до такой крайности, когда слепое и яростное
убийство кажется пустяком, а тупой преступник сущей овечкой в сравнении с
интеллигентными палачами.
Издавна убедив себя в том, что можно бороться против Бога в союзе со
всем человечеством, европейский дух наконец-то понял, что во избежание
собственной гибели ему надлежит заодно бороться и против людей. Бунтари,
ополчившиеся против смерти во имя неистребимости рода человеческого, с
ужасом осознали, что и они в свой черед вынуждены убивать, что отступление
для них равносильно собственной смерти, а наступление
336
убийству других. Бунт, отвергший свои истоки и подвергшийся циничной
перелицовке, всегда колеблется между самопожертвованием и убийством. Его
правосудие обернулось самосудом. Царство благодати было уничтожено, но и
царство справедливости рушится тоже. И вместе с ними гибнет обманутая
Европа. Ее бунт был направлен в защиту невинности человека, а теперь она
подавляет в себе чувство собственной вины. Метнувшись в сторону тотальности,
она тут же получает в удел отчаянное одиночество. А возжелав стать
сообществом, она должна год за годом собирать одиночек, порознь шагающих к
единству.
Так следует ли отречься от любого бунта, либо приняв отжившее общество
со всеми его несправедливостями, либо цинично решив направить против
человека ускоренный ход истории? Если бы логика наших размышлений совпадала
с трусливым соглашательством, мы смирились бы с ним, как иным семьям
приходится подчас сносить неизбежный позор. Если же эта логика была бы
призвана оправдать любые посягательства на человека и даже его
систематическое истребление, нам оставалось бы только согласиться с подобным
самоубийством. Чувство справедливости в конце концов нашло бы в нем свое
оправдание: то была бы гибель мира лавочников и полицейских.
Но живем ли мы до сих пор во взбунтовавшемся мире; не стал ли бунт
всего-навсего оправданием новых тиранов? Можно ли содержащуюся в бунтарском
порыве формулу «мы существуем» без всяких уловок и оговорок увязать с
убийством? Положив угнетению предел, за которым начинается общее для всех
людей достоинство, бунт определил свою первую ценность. Она основывалась в
первую очередь на несомненной общности людей, на единстве их природы, на
солидарности, рождающейся в цепях, на общении между людьми, на всем, что
способствует их схожести и содружеству. Таким образом, она сделала первый
шаг по направлению к духу, враждующему с абсурдным миром. Но следствием
этого прогресса было также и обострение проблемы, которую теперь ей
приходится решать перед лицом убийства. Ведь если на уровне абсурда убийство
порождает лишь логические противоречия, то на уровне бунта оно превращается
в надрыв. Ибо речь идет о том, можно ли убить первого встречного, которого
мы только что признали похожим на нас самих и тем самым освятили его
неповторимость. Суждено ли нам, едва успевшим вырваться из одиночества,
снова, и на этот раз окончательно в нем оказаться, узаконив акт, отделяющий
нас от всех? Принудить к одиночеству того, кто только что узнал, что он не
одинок, разве это не наихудшее преступление против человека?
Логически рассуждая, на все это нужно ответить, что убийство и бунт
противоречат друг другу. Если хотя бы один господин будет убит бунтовщиком,
этот бунтовщик лишится права взывать к общности людей, в которой он черпал
свое оправдание. Если этот мир лишен высшего смысла, если человек может
найти отклик ишь в душе другого человека, то достаточно одному напрочь
337
изгнать другого из общества живых, чтобы самому оказаться вне его. Убив
Авеля, Каин бежит в пустыню. А когда убийц становится много, в пустыне
оказывается все их скопище, живущее в скученности, которая куда хуже
одиночества.
Нанося удар, бунтовщик раскалывает мир надвое. Восставший во имя
тождества людей, он приносит его в жертву, освящая рознь пролитой им кровью.
Живя среди нищеты и угнетения, он всем своим существом стремился к этому
тождеству. А теперь то же стремление отторгает его от бытия. Он может
сказать, что кое-кто или почти все остались вместе с ним. Но если хоть
одному существу не находится места в мире братства, можно считать, что этот
мир обезлюдел. Если не существует нас, не существует и меня: этим
объясняется бесконечная печаль Каляева и молчание Сен-Жюста. Бунтовщикам,
