себе.
МЕРА И БЕЗМЕРНОСТЬ
Революционное заблуждение объясняется прежде всего незнанием или
систематическим непониманием того предела, который неотделим от человеческой
природы и которую как раз и выявляет бунт. Нигилистическая мысль,
пренебрегающая этой границей, в конце концов превращается во все
убыстряющийся поток. Тогда уже ничто не в силах противостоять произвольности
ее выводов, и она начинает оправдывать всеобщее разрушение или бесконечное
завоевание. Теперь, завершая это обширное исследование бунта и нигилизма, мы
знаем, что революция, не знающая иных границ, кроме исторической
эффективности, означает безграничное рабство. Чтобы избежать такой судьбы,
революционный дух если он хочет остаться живым должен окунуться в
истоки бунта и вдохновиться той единственной мыслью, которая осталась верной
этим истокам, мыслью о пределах. Если предел, открытый бунтом, способен
преобразовать все, а любая мысль, любое действие, перешедшие известную
черту, становятся самоотрицанием, ясно, что существует некая мера вещей и
человека. В истории, как и в психологии, бунт сравним с разлаженным
маятником, стремящимся набрать бешеную амплитуду, к которой он влеком своим
глубинным ритмом. Но это еще не все. Ось этого маятника неподвижна. Выявляя
общую всем людям природу, бунт обнаруживает также меру и предел, лежащие в
ее основании.
Любая современная мысль, как нигилистическая так и позитивная, подчас
сама того не сознавая, порождает эту меру вещей, подтверждаемую самой
наукой. Квантовая теория, теории относительности и неопределенности все
это относится к миру, чья реальность поддается определению только на уровне
средних величин, доступных нам, людям ‘. Идеологи и правители нашего миpa
1 См. об этом замечательную и любопытную статью Lazare Bickel. «La
physique confirme la philosophic» / Empedode. N 7.
347
родились во времена абсолютных научных величин. А наши теперешние
реальные познания позволяют нам мыслить лишь в категориях величин
относительных. «Разум, говорит Лазар Бикель, это способность не доводить
до конца то, что мы думаем, чтобы у нас осталась вера в реальность».
Неокончательная мысль является единственной производительницей реального ‘.
Это не касается материальных сил, которые в своем слепом движении не
способны выявить собственную меру. Вот почему бесполезно желать отказа от
техники. Прялка отжила свой век мечта о ремесленной цивилизации пустая
мечта. Машина плох; только с точки зрения ее теперешнего употребления. Нужно
принимать приносимую ей пользу, отвергая связанное с нею опустошение.
Грузовик, днем и ночью ведомый своим шофером, не унижает водителя, который
знает его как свои пять пальцев, относится к нему с любовью и эффективно
использует. Истинная и бесчеловечная безмерность заключается в разделении
труда. Но в силу самой этой безмерности приходит день, когда машина,
выполняющая сотню операций и руководимая всего одним человеком, целиком
производит один предмет. И тогда этот человек, хотя бы отчасти и на ином
уровне, обретает творческую силу, которой он обладал во времена ремесленного
производства. Безымянный производитель сближается с творцом. У нас,
естественно, нет уверенности, что индустриальная безмерность пойдет именно
по этому пути. Но уже самим своим функционированием она доказывает
необходимость меры и наводит на размышления, способные эту меру выявить.
Либо мы воспользуемся этой предельной ценностью, либо современная
безмерность разрешится лишь всеобщим разрушением.
Этот закон меры равным образом распространяется и Не. все антиномии
революционной мысли. Действительное не целиком разумно, а разумное не вполне
действительно. На примера сюрреализма мы видели, что стремление к единству
требует не только всеобщей разумности. Иррациональное также не должно
приносить в жертву. Нельзя сказать, будто ничто не имеет смысла поскольку
тем самым мы уже утверждаем некую ценность, освящаемую самим нашим
суждением; равным образом, нельзя утверждать, что смыслом наделено все,
поскольку слово «все> не имеет для нас значения. Иррациональное служит
границе рационального, а то в свою очередь наделяет его своей мерой Наконец,
есть вещи, обладающие смыслом, который мы должны отвоевать у бессмыслицы.
Точно так же нельзя сказать, что бытие возможно только на уровне сущности
‘ Современная наука предает свои истоки и отрицает собственные
достижения соглашаясь идти на службу государственному терроризму и духу силы
Наказанием за это служит ее упадок и неспособность производить в абстрактном
мир» ничего, кроме средств разрушения и порабощения Но когда будет достигнут
предел, наука, быть может, еще послужит целям индивидуального бунта Эта
чудовищная необходимость послужит ей поворотной точкой.
348
, как не на уровне существования и становления? Но нельзя сказать, что
бытие это только существование. Бесконечное становление не может
сделаться бытием, для этого ему нужно какое-то начало. Бытие может выявить
себя только в становлении, становление же ничто без бытия. Мир не
является чистой неизменностью, но он и не только движение. Он и движение, и
неизменность. Историческая диалектика, например, не может до бесконечности
стремится к неведомой ценности. Она кружится вокруг предела, вокруг первой
ценности. Гераклит, открыватель становления, положил, однако, предел этой
вечной текучести. Его символизировала Немезида, богиня меры, преследующая
всякую безмерность. Именно у этой богини должен просить вдохновения тот, кто
пожелал бы осмыслить современные противоречия бунта.
Моральные антиномии тоже начинают проясняться в свете этой опосредующей
ценности. Добродетель не может отделиться от действительности, не
превратившись при этом в злое начало. Не может она и полностью с нею
отождествиться, не отрицая самое себя. И, наконец, моральная ценность,
выявленная бунтом, не может ни поставить себя над жизнью и историей, ни
потерпеть того, чтобы они были поставлены над ней. Строго говоря, она
становится реальностью истории лишь в том случае, когда человек посвящает
себя ей или жертвует ради нее жизнью. Якобинская и буржуазная цивилизация
полагают, что ценности выше истории; при этом оказывается, что ее формальная
добродетель служит основанием для гнусной мистификации. Революция XX века
постановляет, что ценности смешаны с историческим движением; таким образом,
ее исторический разум оправдывает новый вид мистификации. Мера,
противостоящая этому разладу, учит нас, что любой морали должен быть присущ
реализм, ибо добродетель в чистом виде пагубна, и что всякий реалистический
подход не должен быть чужд морали, ибо цинизм тоже губителен. Вот почему
гуманистическая болтовня не более основательна, чем циничная провокация.
Человека нельзя считать полностью виновным ведь не с него началась
история; но и полностью невиновным его тоже не назовешь ведь он ее
продолжает. Те, кто минуют эту грань и утверждают его тотальную невинность,
в конце концов начинают с пеной у рта кричать об окончательной виновности.
Бунт же, напротив, настаивает на относительной виновности человека.
Единственная, но необоримая надежда бунта в предельных случаях воплощается в
невинных убийцах.
На этом пределе формула «мы существуем» парадоксальным образом
соотносится с новым индивидуализмом. «Мы существуем» перед лицом истории
и история должна считаться с этим утверждением, которое в свою очередь
должно оправдываться историей. Я нуждаюсь в других, а они во мне и в
каждом человеке. любое совместное действие, любое общество предполагают
Дисциплину, и человек, противящийся этому закону, оказывается ужаком,
изнемогающим под гнетом враждебного ему коллектива, отрицая формулу «мы
существуем», общество и дисциплина
349
теряют свое назначение. В каком-то смысле я являюсь единоличным
носителем общечеловеческого достоинства, не позволяя унизить его ни в самом
себе, ни в других. Такой индивидуализм не прихоть, а вечная битва, а
иногда и несравненная радость, вершина гордого сострадания.
Полуденная мысль
Что же касается вопроса, находит ли подобная позиция свое политическое
воплощение в современном мире, то здесь в качеств всего лишь одного примера
можно привести то, что обычно называется революционным синдикализмом. Разве
этот синдикализм сам по себе не действен? Ответ прост: именно благодаря ем
за какое-нибудь столетие коренным образом улучшилась жизнь трудящихся, их
рабочее время сократилось с шестнадцати часов, в день до сорока часов в
неделю. Идеологическая Империя повернула социализм вспять и растоптала
большинство завоеваний синдикализма. Ибо синдикализм исходил из конкретного
основания, профессии, которая по отношению к экономическому строю является
тем же, чем община по отношению к строю политическому, живой клеткой,
на которой зиждется организм, тогда как цезарианская революция исходит из
доктрины и насильно вталкивает в нее действительность. Синдикализм, как и
община, есть отрицание абстрактного и бюрократического централизма в пользу
действительности ‘. Революция XX века, напротив, утверждает, будто опирается
на экономику, но прежде всего является политикой и идеологией. Она по сути
своей не может избежать террора и насилия, творимых над действительностью.
Вопреки своим утверждениям, она моделирует действительность, исход:: из
абсолюта. Бунт же опирается на действительность, чтобы устремиться на вечную
борьбу за истину. Первая направлена сверху вниз, второй снизу вверх.
Далекий от всякого романтизма, бунт становится на сторону подлинного
реализма. Если он и жаждет революции, то не вопреки жизни, а ради ее блага.
Вот почему он опирается прежде всего на самые конкретные реальности, на
профессию и на деревню, в которых наиболее ярко просвечивает бытие, живое
сердце вещей и людей. Политика, с этой точки зрения, должна подчиняться
данным истинам. В конечном счете, когда бунт движет историю вперед и
облегчает участь людей, он обходится без террора, а то и без насилия, причем
в самых разных политических условиях 2.
‘ Толэн *, будущий коммунар, писал: «Люди обретают свободу только внутг
: естественных групп».
2 Современные скандинавские обществаограничимся только
одним эти : примеромслужат доказательством того, сколько искусственного и
опасного кроется в чисто политических противоречиях. Плодотворнейший
синдикализм сочетающийся там с конституционной монархией, реализует
приближение к справедливому обществу. Первой заботой исторического и
рационального гocударства было, напротив, стремление навсегда уничтожить
профессиональна ячейку и общинную автономию.
К оглавлению
350
Этот пример более многозначителен, чем может показаться. Как раз в тот
день, когда цезарианская революция восторжествовала над духом синдикализма и
анархизма, революционная мысль утратила некий присущий ей противовес, без
которого она не может обойтись. Этот противовес, этот дух, служащий мерой
жизни, издавна одушевлял то, что принято называть солнечной мыслью, в
которой со времен античности природа уравновешивала становление. История
Первого Интернационала, в рамках которого немецкий социализм беспрестанно
боролся с французским, испанским и итальянским анархизмом, это история
борьбы между немецкой идеологией и духом Средиземноморья ‘. Община против
государства, конкретное общество против общества абсолютистского, разумная
свобода против рациональной тирании и, наконец, альтруистический
индивидуализм против закабаления масс все эти антиномии лишний раз
отражают затянувшееся противостояние меры и безмерности, со времен
античности движущее историю Запада. Глубочайший конфликт нашего века
состоит, быть может, не столько в противоречии между немецкими историческими
теориями и христианской политикой, которые с известной точки зрения
действуют заодно, сколько в несовместимости германских грез со
средиземноморской традицией, юношеского буйства со зрелой силой, тоски,
порожденной книжными знаниями, с мужеством, выкованным и просветленным в
ходе жизни, и, наконец, истории с природой. Но немецкая идеология в этом
отношении всего лишь наследница. Она завершает двадцать веков бесплодной
борьбы с природой во имя историчного бога и обожествленной истории.
Христианство не могло стать истинно кафоличным, не усвоив из греческой мысли
всего, .что ему было доступно. Но, расточив свое средиземноморское наследие,
церковь сделала упор на истории в ущерб природе, способствовала торжеству
готики над романским стилем и, преступив в самой себе некую грань,
устремилась к мирской власти и историческому динамизму. Природа, переставшая
служить объектом созерцания и восхищения, могла стать лишь полем
деятельности, направленной на ее преобразование. Именно эти тенденции, а не
идеи посредничества, составлявшие истинную силу христианства,
восторжествовали в наше время, обернувшись, как и следовало ожидать, против
него самого. Бог и в самом деле был изгнан из этой исторической вселенной, и
немецкая идеология зародилась там, где действие перестало быть
совершенствованием, превратившись в чистое завоевание, то есть в тиранию.
Но, несмотря на все свои победы, исторический абсолютизм никогда не
переставал сталкиваться с необоримой потребностью человеческой натуры,
потребностью, чью тайну хранит Средиземноморье, где разум издавна породнился
с беспощадным солнечным
Ср. письмо Маркса Энгельсу от 20 июля 1870 г. с пожеланием победы
Пруссии над Францией: «Его (немецкого рабочего класса.- Авт.) перевес на
