Солнечной системы совершается согласно неизменным законам, законам

разума», яростно ополчаясь на спинозовский рационализм, Шестов делает

правомерный вывод о тщете разума. Отсюда следует естественный, хотя и

неоправданный поворот к утверждению превосходства иррационального ‘. Но

переход не очевиден, поскольку к данному случаю применимы понятия предела и

плана. Законы природы значимы в известных пределах, за которыми они

оборачиваются против самих себя и порождают абсурд. В дескриптивном плане,

независимо от оценки их истинности в качестве объяснений, они также вполне

законны. Шестов приносит все это в жертву иррациональному. Исключение

требования ясности ведет к исчезновению абсурда вместе с одним из

терминов сравнения. Абсурдный человек, напротив, не прибегает к такого рода

уравнениям. Он признает борьбу, не испытывает ни малейшего презрения к

разуму и допускает иррациональное. Его взгляд охватывает все данные опыта, и

он не предрасположен совершать скачок, не зная заранее его направления. Он

знает одно: в его сознании нет более места надежде.

То, что ощутимо у Льва Шестова, еще в большей мере характерно для

Кьеркегора. Конечно, у такого писателя нелегко найти ясные определения. Но,

несмотря на внешнюю противоречивость его писаний, за псевдонимами, игрой,

насмешкой сквозь все его труды проходит некое предчувствие (а одновременно и

боязнь) той истины, что заканчивается взрывом в последних его произведениях:

Кьеркегор тоже совершает скачок. Христианство, которым он был так запуган в

детстве, возвращается под конец в самом суровом виде. И для Кьеркегора

антиномия и парадокс оказываются критериями религии. То, что когда-то

приводило в отчаяние, придает теперь жизни истинность и ясность.

Христианство это скандал; Кьеркегор попросту требует третьей жертвы

Игнация Лойолы *, той, что наиболее любезна Богу: «жертвоприношение

интеллекта» 2. Результаты скачка своеобразны, но это не должно

нас удивлять. Кьеркегор делает из абсурда критерий мира иного, тогда как он

просто остаток опыта этого мира. «В своем падении, говорит Кьеркегор,

верующий обрящет триумф».

‘ А именно в связи с законом исключенного третьего, и в частности

против Аристотеш

2 Можно подумать, что я пренебрегаю здесь самой существенной

проблемой, то есть проблемой веры Но в мои цели не входит исследование

философии Кьер кегора, Шестова или Гуссерля (это потребовало бы другой

работы и другого подхода) Я беру лишь одну тему, чтобы исследовать вопрос о

выводимых из нее следствиях, соответствующих ранее установленным правилам

Все дело в упорстве.

43

Я не задаюсь вопросом о волнительных проповедях, связанных с данной

установкой. Мне достаточно спросить: дают ли зрелище абсурда и присущий ему

характер основания для подобной установки? Я знаю, что не дают. Если вновь

обратиться к абсурду, становится более понятным вдохновляющий Кьеркегора

метод. Он не сохраняет равновесия между иррациональностью мира и бунтующей

ностальгией абсурда. Не соблюдается то соотношение, без которого, собственно

говоря, нет смысла говорить о чувстве абсурдности. Уверившись в неизбежности

иррационального, Кьеркегор пытается, таким образом, спастись хотя бы от

отчаянной ностальгии, кажущейся ему бесплодной и недоступной пониманию.

Возможно, его рассуждения по этому поводу не лишены оснований. Но нет

никаких оснований для отрицания абсурда. Заменив крик бунта неистовством

согласия, он приходит к забвению абсурда, который ранее освещал его путь к

обожествлению отныне единственной достоверности иррационального. Важно,

как говорил аббат Галиани госпоже д’Эпине *, не исцелиться, но научиться

жить со своими болезнями. Кьеркегор хочет исцелиться это неистовое

желание пронизывает весь его дневник. Все усилия ума направлены на то, чтобы

избежать антиномии человеческого удела. Усилие тем более отчаянное, что

временами он понимает всю его суетность: например, когда говорит о себе так,

словно ни страх господень, ни набожность не могут дать покоя его душе. Вот

почему потребовались мучительные уловки, чтобы придать иррациональному

обличье, а Богу атрибуты абсурда. Бог несправедлив, непоследователен,

непостижим. Интеллекту не погасить пламенных притязаний человеческого

сердца. Поскольку ничто не доказано, можно доказать все что угодно.

Кьеркегор сам указывает путь, по которому шел. Я не хочу здесь

пускаться в догадки, но как удержаться от того, чтобы не усмотреть в его

произведениях знаки почти добровольного калечения души, наряду с согласием

на абсурд? Таков лейтмотив «Дневника». «Мне недостает животного, также

составляющего часть предопределенного человеку… Но дайте мне тогда тело».

И далее: «Чего бы я только не отдал, особенно в юности, чтобы быть настоящим

мужчиной, хотя бы на полгода… мне так не хватает тела и физических условий

существования». И тот же человек подхватывает великий крик надежды, идущий

сквозь века и воодушевлявший столько сердец кроме сердца абсурдного

человека. «Но для христианина смерть ничуть не есть конец всего, в ней

бесконечно больше надежды, чем в какой бы то ни было жизни, даже исполненной

здоровья и силы». Примирение путем скандала все же остается примирением.

Возможно, примирение это позволяет вывести надежду из ее

противоположности, из смерти. Но даже если подобная установка может вызвать

симпатию, ее чрезмерность ничего не подтверждает Скажут, что она

несоизмерима с человеком и, следовательно, должна быть сверхчеловеческой Но

о каком «следовательно

44

» может идти речь, если здесь нет никакой логической достоверности

Невероятным является и опытное подтверждение. Все, что я могу сказать,

сводится к несоизмеримости со мною. Даже если я не могу вывести отсюда

отрицания, нет никакой возможности брать непостижимое в качестве основания.

Я хочу знать, могу ли я жить с постижимым, и только с ним. Мне могут еще

сказать, что интеллект должен принести в жертву свою гордыню, разум должен

преклониться. Но из моего признания пределов разума не следует его

отрицание. Его относительное могущество я признаю Я хочу держаться того

срединного пути, на котором сохраняется ясность интеллекта. Если в этом его

гордыня, то я не вижу достаточных оснований, чтобы от нее отрекаться. Как

глубокомысленно замечание Кьеркегора, что отчаяние не факт, а состояние:

пусть даже состояние греха, ибо грех есть то, что удаляет от Бога. Абсурд,

будучи метафизическим состоянием сознательного человека, не ведет к Богу ‘.

Быть может, понятие абсурда станет яснее, если я решусь на такую

чрезмерность: абсурд это грех без Бога.

В этом состоянии абсурда нужно жить. Я знаю, каково его основание: ум и

мир, подпирающие друг друга, но неспособные соединиться. Я вопрошаю о

правилах жизни в таком состоянии, а то, что мне предлагается в ответ,

оставляет без внимания его фундамент, является отрицанием одного из терминов

болезненного противостояния, требует от меня отставки. Я спрашиваю, каковы

следствия состояния, которое признаю своим собственным; я знаю, что оно

предполагает темноту и неведение, а меня уверяют, что этим неведением все

объясняется, что эта ночь и есть свет. Но это не ответ, и экзальтированная

лирика не может скрыть от меня парадокса. Следовательно, необходим иной

путь.

Кьеркегор может восклицать и предупреждать: «Если бы у человека не было

вечного сознания, если бы в основании всех вещей не было ничего, кроме

кипения диких сил, производящих в круговороте темных страстей все вещи, будь

они великими или малыми; если бы за всем скрывалась только бездонная,

незаполнимая пустота, то чем бы тогда была жизнь, как не отчаянием?» Этот

вопль не оставит абсурдного человека. Поиск истины не есть поиск

желательного. Если для того, чтобы избежать вызывающего тревогу вопроса:

«Чем тогда будет жизнь?» следует не только смириться с обманом, но и

уподобиться ослу, жующему розы иллюзий, то абсурдный ум бестрепетно

принимает ответ Кьеркегора: «отчаяние». Смелому духом довольно и этого.

Я решусь назвать экзистенциальный подход философским самоубийством. Это

не окончательный приговор, а просто удобный способ для обозначения того

движения мысли, которым она

45

Я не говорю «исключает Бога», так как это было бы уже утверждением

отрицает самое себя и стремится преодолеть себя с помощью того, что ее

отрицает. Отрицание и есть Бог экзистенциалиста. Точнее, единственной опорой

этого Бога является отрицание человеческого разума ‘. Но, как и виды

самоубийства, боги меняются вместе с людьми. Имеется немало разновидностей

скачка главное, что он совершается. Искупительные отрицания, финальные

противоречия, снимающие все препятствия (хотя они еще не преодолены) , все

это может быть результатом как религиозного вдохновения, так и как ни

парадоксально рациональности. Все дело в притязаниях на вечность, отсюда

и скачок.

Еще раз заметим, что предпринятое в данном эссе рассуждение совершенно

чуждо наиболее распространенной в наш просвещенный век установке духа: той,

что опирается на принцип всеобщей разумности и нацелена на объяснение мира.

Нетрудно объяснять мир, если заранее известно, что он объясним. Эта

установка сама по себе законна, но не представляет интереса для нашего

рассуждения. Мы рассматриваем логику сознания, исходящего из философии,

полагающей мир бессмысленным, но в конце концов обнаруживающего в мире и

смысл, и основание. Пафоса больше в том случае, когда мы имеем дело с

религиозным подходом: это видно хотя бы по значимости для последнего темы

иррационального. Но самым парадоксальным и знаменательным является подход,

который придает разумные основания миру, вначале считавшемуся лишенным

руководящего принципа. Прежде чем обратиться к интересующим нас следствиям,

нельзя не упомянуть об этом новейшем приобретении духа ностальгии.

Я задержу внимание только на пущенной в оборот Гуссерлем и

феноменологами теме «интенциональности», о которой уже упоминал.

Первоначально гуссерлевский метод отвергает классический рационализм.

Повторим: мыслить не значит унифицировать, не значит объяснять явление,

сводя его к высшему принципу. Мыслить значит научиться заново смотреть,

направлять свое сознание, не упуская из виду самоценности каждого образа.

Другими словами, феноменология отказывается объяснять мир, она желает быть

только описанием переживаний. Феноменология примыкает к абсурдному мышлению

в своем изначальном утверждении: нет Истины, есть только истины. Вечерний

ветерок, эта рука на моем плече у каждой вещи своя истина. Она освещена

направленным на нее вниманием сознания. Сознание не формирует познаваемый

объект, оно лишь фиксирует его, будучи актом внимания. Если воспользоваться

бергсоновским образом, то сознание подобно проекционному аппарату, который

неожиданно фиксирует образ. Отличие от Бергсона * в том, что на самом деле

нет никакого сценария, сознание последовательно высвечивает то, что лишено

внутренней последовательности. В этом волшебном фонаре все образы самоценны.

Сознание заключает в скобки объекты

‘ Уточним еще раз: под вопросом здесь не утверждение о существовании

Бога, а логика, которая к нему ведет.

46

, на которые оно направлено, и они чудесным образом обособляются,

оказываясь за пределами всех суждений. Именно эта «интенциональность»

характеризует сознание. Но данное слово не содержит в себе какой-либо идеи о

конечной цели. Оно понимается в смысле «направленности», у него лишь

топографическое значение.

На первый взгляд здесь ничто не противоречит абсурдному уму. Кажущаяся

скромность мысли, ограничивающейся описанием, отказ от объяснения,

добровольно принятая дисциплина, парадоксальным образом ведущая к обогащению

опыта и возрождению всей многоцветности мира, в этом сущность и абсурдного

подхода. По крайней мере на первый взгляд, поскольку метод мышления, как в

данном случае, так и во всех других, всегда имеет два аспекта: один

психологический, другой метафизический ‘. Тем самым метод содержит в себе

две истины. Если тема интенциональности нужна только для пояснения

психологической установки, исчерпывающей реальное вместо того, чтобы его

объяснять, тогда тема эта действительно совпадает с абсурдным умом. Он

нацелен на перечисление того, что не в состоянии трансцендировать, и

единственное его утверждение сводится к тому, что за отсутствием какого-либо

объяснительного принципа мышление находит радость в описании и понимании

каждого данного в опыте образа. В таком случае истина любого из этих образов

имеет психологический характер, она свидетельствует лишь о том «интересе»,

который может представлять для нас реальность. Истина оказывается способом

пробуждения дремлющего мира, он оживает для ума. Но если данное понятие

истины распространяется за свои пределы, если для него изыскивается

рациональное основание, если таким образом желают найти «сущность» каждого

познаваемого объекта, то за опытом вновь обнаруживается некая «глубинность».

Для абсурдного ума это нечто непостижимое. В феноменологической установке

ощутимы колебания между