Потому что он уважал бы не меня, а лишь одно из моих свойств» (413; 162). Надо уважать в другом не «человека вообще», как считают Фейербах, Бауэр и другие «гуманисты», но именно другого – утверждает Штирнер.
Мы можем отчасти согласиться с этим утверждением, но, однако, в защиту Фейербаха и Бауэра добавим, что, коль скоро человек – есть существо, потенциально способное стать личностью, то в других людях надо уважать не только их уже состоявшуюся личность, но и человека, как потенцию к личностности (ибо, любимые Штирнером в качестве примеров козы, овцы и цветы не способны в принципе стать личностью). Таким образом, уважая в другом человека, мы уважаем в нем личность, и, если не реализовавшуюся уже личность, – уникальную и единственную (другой такой не было, нет и не будет во веки веков), то потенциальную способность человека воплотиться в личность, обрести себя как личность.
«Я же делаю ударение на «я», – а не на том, что я – человек. Человек – это только мое свойство (собственность), как мужественность или женственность» (413; 169) – с категорической опрометчивостью заявляет Штирнер. Безликий Человек «гуманистов», которого высмеивает Штирнер, столь же «однобок», как и штирнеровская «личность», принижающая значение человеческой общности и солидарности. Любовь только к конкретным людям (по Штирнеру), равно как и любовь к «человечеству вообще» (по «гуманным либералам») приводит к крушению реального гуманизма, который чтит во всех людях их потенциальную и актуальную личностность и единственность.
То же самое можно сказать и об отношении Штирнера к «видовым» признакам людей. Человек становится личностью не вопреки, но благодаря своему полу, классу, нации, конфессии. Как отрицание этих «видовых», корпоративных отличий во имя «абсолютной человечности», так и их отрицание во имя пустой и бессодержательной «единственности», вело бы на деле и к «абсолютной бесчеловечности» и к «абсолютной безликости». Точка зрения Бауэра и Фейербаха: культ общего и забвение, растворение личного; или точка зрения сторонников абсолютизации «видового» начала: расистов, нацистов, сексистов, марксистов; или же, наконец, точка зрения абсолютного индивидуализма (Штирнер): апология личного при отрицании общего – все они грешат однобокостью и противоречивостью – и лишь осознание неразрывной связи «родового», «видового» и «личного» в человеке представляется нам верной позицией.
Это же рассмотрение «человека» не как «идеала» или «абстракции» (в чем сходятся и Фейербах, и Штирнер – противоположно оценивая этот «идеал»), но как потенции, помогает избежать и другой ошибки, от которой не свободны обе названные выше спорящие стороны. Если Фейербах и другие, по справедливому замечанию Штирнера, обрекают личность на самопожертвование, служение «идеалу Человека», то позиция самого Штирнера, с его полным принятием существующих личностей, как «совершенных» и отрицанием всех, даже относительных, надличностных идеалов (в чем он призывает нас следовать примеру животных) невольно приводит Штирнера к фатализму и конформизму. [60] Если понимать призыв: «стать вполне человеком» не как догматическое следование к некоторой абстрактной и застывшей цели, но как Путь – открытый, меняющийся, если понять его как призыв: «стать вполне личностью» (потенциально заложенной в каждом человеке) – не усредненной, абстрактной и лишенной «своего», но предельно конкретной и неповторимой, – то крайности и фейербаховского «религиозного» понимания «человека», и штирнеровского – пренебрежительного и самодовольного понимания «человека», могут быть преодолены. В общем, если Штирнер смело заявляет: «вывод, который я делаю, следующий: не человек – мера всему, а я – эта мера» (413; 340), то мы можем оспорить этот вывод как односторонний и поспешный. Подлинный гуманизм базируется как на признании уникальности каждой личности, так и на признании реальной (а не абстрактной только) общности людей. Если Фейербах и Бауэр игнорируют первое и абсолютизируют второе (также, как и В.Годвин), то Штирнера можно упрекнуть в прямо противоположном. «Человечность» – не «моя сущность», как полагали Фейербах и Бауэр, но и не просто «мое свойство», от которого «я» могу отказаться – как считал Штирнер.
Но, коль скоро личность – человек, а не животное или растение, коль скоро личность изменчива, как сама жизнь, то не может быть и речи о том самодовольном фатализме, о том безоговорочном принятии действительности и, в первую очередь, самого себя, – которое декларирует Штирнер (на деле, разумеется, он противоречит этой декларации – ибо вся его книга есть беспощадная критика и «совершенной» действительности, и «совершенного» «Единственного»). Этот фатализм и самодовольное обожествление «Единственным» самого себя неизбежно вытекает и из общей тенденции Штирнера к натурализации личности, и из его борьбы со всем, стоящим над личностью: «духовным и идеальным», и из его «философии жизни» в целом, и из его критики христианской идеи «грехопадения человека». Впрочем, отрицая «греховность» человека, Штирнер и не утверждает, подобно просветителям (например, Годвину) «благости» человека, ибо для него вообще сомнительны такие понятия, как «грех» или «благость»: человек – таков, каков он есть, и иным быть просто не может.
В своей книге Штирнер наглядно демонстрирует высокое искусство принимать себя, и – полное отсутствие высокого искусства – отвергать себя, демонстрирует искусство наслаждения, но отрицает искусство – страдания; опять однобокость, метафизическая абсолютизация одной стороны дела, при полном забвении другой стороны – проявляется здесь в полной мере.
Но вернемся к «Единственному», как к одному из важнейших определений личности в философии Штирнера. При всех названных выше недостатках учения Штирнера о «Единственном», совсем неверно было бы понимать его как проповедь мизантропии и эгоцентризма. Отрицая «общечеловеческое», «общее», Штирнер призывает «единственных» относиться друг к другу не как к воплощениям каких-то «священных сущностей», но именно как к «единственным» и ценить друг в друге эту единственность: «Ты сам и твое существо мне дороги, ибо существо твое не высшее, не более высоко, не более всеобще, чем ты, а единственно, как ты сам, потому что ты – твоя сущность» (413; 40). Для уважения к личности другого, по Штирнеру, не требуется, чтобы она была причастна к чему-то высшему, чем она, поскольку нет в мире ничего выше личности. И, более того: «только тогда, когда вы – единственные, вы можете общаться друг с другом, как то, что вы собой представляете» (413; 127). Здесь мы видим, что за всеми декларациями Штирнера об абсолютности и самодостаточности «Единственного» стоит вовсе не желание атомизировать общество и совсем разрушить связи между людьми, но лишь изменить характер этих связей – придав им осознанный, добровольный, динамичный и творческий характер. Тогда «единственные» дополняют друг друга, соединяются один с другим – но делают это осознанно, творчески и добровольно, сохраняя свое «своеобразие».
Из того факта, что «я» – не «космос», но – «микрокосм», следует ограниченность наших возможностей объективными условиями мироздания, а из того факта, что наших «микрокосмов» – множество, вытекает осознание глубинной взаимосвязи и солидарности личностей. И, напротив, забвение первого ведет к комическим утверждениям о всемогуществе «Единственного», забвение второго – к его изоляции, одиночеству или взаимному «поеданию». Признавая необходимость связи «Единственного» с другими личностями, взаимодополнения личностями друг друга, Штирнер верно отмечает, что в этих связях всегда присутствует потенциальная опасность отчуждения, при котором данная связь вырывается из конкретного контекста, закостеневает, становится над личностью и абсолютизируется (как Бог, Семья, Государство, Мораль и т.д.).
Переходя от «Единственного», «я» – к «ты» и «мы», Штирнер заявляет, что, признавая за собой право на своеобразие, личность признает его и за другими (см.413; 190-191). И напротив, отрицая за «Единственным» обязанность повиноваться чему-либо или кому-либо, Штирнер отрицает эту обязанность за другими «единственными» – за всеми, кто способен воспользоваться свободой, чья воля не лицемерна и у кого есть чувство собственного достоинства. Эти признания позволяют преодолеть порочный круг изоляции и замкнутости «Единственного» – но все же окончательных и определенных формулировок на сей счет Штирнер не дает. Основной пафос мыслей Штирнера о взаимоотношениях между «единственными» – подчеркивание различий между ними. Горячо выступая против идеи абстрактного, «среднего», универсального человека (а заодно, и против всевозможных каст и аристократий), справедливо подчеркивая то, что личности не равны, Штирнер не замечает того – что личности одновременно и равны; для него «равенство» людей возможно лишь либо в абстракции (как пустое слово, «идея человека»), либо – в ассоциации («союз эгоистов» – см.ниже). Если большинство классиков анархизма (особенно В.Годвин и П.А.Кропоткин) не замечают трагических различий между личностями, то Штирнер явно склонен преувеличивать и абсолютизировать эти различия.
Завершая краткий обзор характеристики «Единственного», как одного из штирнеровских определений личности, солидаризируемся с мнением марксиста М.Адлера: «Его («Единственного» – П.Р.) нельзя понимать ни как уединенного, изолированного, ни как единственного в своем роде, в смысле сверхчеловека. Его единственность есть единственность центра по отношению к точкам периферии… «Единственный», следовательно, даже не является необходимым противником всеобщности – он только не хочет быть более ее жертвой. Как господин и собственник своих идей, он хочет распоряжаться ими так, чтобы они не искажали более его жизнь» (413; 489-490).
Макс Штирнер совершил, вероятно, первую и уж, несомненно, самую радикальную и последовательную в своем роде – попытку «переоценки ценностей» (хотя и совсем не в том направлении, в котором потом к ней призывал Ницше): если до этого критериями ценности были объективные, вечные, неизменные, внеличностные Абсолюты: Разум, Природа, Бог, Мораль, Прогресс, то он гордо заявил, что «я», «Единственный», личность – и именно личность в ее уникальности, непохожести на других, в ее конкретности, – не только является главной реальностью мироздания (по крайней мере, для самой себя, – но с чьих еще позиций может она оценивать мир? – спросил бы Штирнер), но и задает всю шкалу ценностей, все понятия о добре, истине, любви и т.д. В этой «переоценке ценностей», при всех ее крайностях и слабостях, – огромная заслуга Макса Штирнера. Он сделал шаг вперед по пути освобождения пробуждающейся личности, открыл новые подходы и темы в философском понимании антропологической, этической, психологической и социологической проблематики. Если примитивные и грубо-индивидуалистические идеи: «каждый сам за себя» или «каждый для себя – Бог», высказывались еще со времен софистов, то мысль о бесконечной ценности каждого «я» и о их возможном «союзе» как основе общежития, последовательно и целостно была впервые выражена именно Штирнером. Макс Штирнер справедливо восстал против теоретического и – что еще важнее! – практического игнорирования личности, ее нивелировки, принесения ее в жертву чему бы то ни было внешнему, рассмотрения ее как сугубо механического, пассивно-страдательного начала. Он подчеркнул, что личность – первичная, главная реальность мироздания вообще и общества в частности, творческое и действующее начало, центр – а не периферия, цель, а не средство. [61] Теперь, когда мы осветили различные стороны понятия личности в философии Штирнера, подведем
