и всяких возвышенных фетишей прошлого, прикрывавших гнусные мотивы и чудовищную по своей низости реальность. У Штирнера, как и у русских нигилистов-шестидесятников, напротив, декларативно «низменное», «эгоистическое», приземленное объяснение дается возвышенным и человеколюбивым идеям и поступкам. Штирнер говорит о своей любви к человечеству, о своих симпатиях к пролетариям – как о простой эгоистической прихоти, а не как об императиве, – и этим ставит себя в странное положение. Итак, у нашего мыслителя любовь к людям «случайно совпала» с «эгоизмом». Но как быть с ненавистью к людям – может ли она «случайно совпасть» с «эгоизмом»? Об этом Штирнер ничего не говорит. Это противоречие, вызванное драматизмом эпохи с ее антирелигиозной полемикой и болезненным изживанием «сакрального» в сознании, мы встречаем и у русских нигилистов, которые шли на смерть и страдание за мещанский, грубо материалистический «рай на земле», религиозно – исповедовали атеизм, живя аскетически и свято, говорили об эгоизме и наслаждении.
Перейдем теперь к этическим взглядам Штирнера в связи с его учением о личности. Мы уже говорили об общеметодологическом противоречии у Штирнера, одновременно и категорически объявляющего весь мир фатально заданным, а людей – «совершенными» и – столь же категорически отрицающего и критикующего и этот мир и этих людей, проповедующего одновременно самодовольство и революцию, всеобщее принятие и всеобщий бунт; это противоречие, отчасти, восходит к аналогичному противоречию между революционным и консервативным элементами в философии Гегеля. С одной стороны, Штирнер призывает разрушить, отринуть существующее, похоронить «нашу дорогую Германию», отказаться от идеологических «призраков», сокрушить Государство, чтобы на его руинах могла воцариться самоосвободившаяся личность; с другой стороны, – заявляет, что все, что есть, таково, каково оно есть, и иным быть не может, а мы – совершенны, следовательно, нет ни должного, ни идеалов, ни развития, ни альтернатив, и уж, конечно, нет места для критики и борьбы. [64]
Это общеметодологическое противоречие философии Штирнера ведет в этике к натурализации личности и к противоречию между тотальным конформизмом (мещанством) и тотальным нонконформизмом (бунтарством), которые оба могут быть обоснованы на основании штирнеровского учения. Пафос критики, апология борьбы и самоосвобождения личности резко сталкивается с апологией самодовольства и фатализма. Отрицая «служение» навязанным нам идеалам, сакральную «иерархию» и религиозное «раздвоение» человека на «грешную» (реальную) и «святую» (недосягаемую) часть, Штирнер невольно впадает в крайность отрицания всяких идеалов, должного, возможности и нужности самосовершенствования, что надо признать ошибочным с теоретической и вредным – с практической точки зрения. Отменяя «идеалы» не только в их абсолютности и вечности, но и в их относительности, в их качественной определенности, Штирнер тем самым обожествляет все «грешное», «земное» и «настоящее» – в полном противоречии со своей замечательной критикой существующего. «Овцы» и «собаки», на которых так часто ссылается Штирнер, не могут быть примером именно потому, что человек – не животное, он не самотождественен ( он есть то, что он есть и, одновременно, не есть то, что он есть), и он не «свободен» от идеалов, долга, стремления быть не тем, что он сегодня собой представляет, именно потому, что потенциально его способность к самосовершенствованию безгранична. Эти соображения мы можем противопоставить штирнеровской тенденции к этическому фатализму и конформизму – но, как мы уже отметили, в его книге присутствует и прямо противоположная тенденция. Правда «философии жизни», последовательно прилагаемой Максом Штирнером к вопросам этики – в реализме, трезвости, развенчании мифов и кумиров, лицемерия и фразерства, в призыве, обращенном к индивиду, бороться за свои права. Но при этом «идеальная» этическая компонента выпадает, и появляется опасность цинизма, релятивизма, натурализации этики и признания «законов джунглей». Таковы основные противоречия штирнеровской этики в целом.
Итак, какие этические принципы Штирнер предлагает принять личности? Прежде всего, Штирнер полностью отрицает как существующую мораль – буржуазную или христианскую, так и вообще претензии морали на абсолютность и сакральность. Коль скоро нет «высшего» и «низшего», «доброго» и «злого», а все люди – «эгоисты» и таковы, какими они только и могут быть, то невозможны торжественные и незыблемые догматы этики. Подобно праву, мораль претендует на абсолютность, вечность, неизменность и, подобно праву, – покоится на лояльности, насилии, привычке, она меняется и трансформируется. Развенчание идеи «человека вообще», показ внутренней противоречивости заповедей любви, самопожертвования, бескорыстия, позволяет Штирнеру поставить под вопрос основы морали. Итак, мораль, как нечто постоянное, объективное и навязанное извне индивиду, рушится.
Но означает ли это, что Штирнер вообще отрицает мораль и проповедует аморализм? Разумеется, Штирнер является горячим противником морализаторства, филантропии, напыщенного лицемерия. Понятия «справедливого-несправедливого» Штирнер заменяет понятиями «естественного-неестественного». И все же Штирнера правильнее было бы назвать не аморалистом, но – имморалистом (как и Ницше). Будучи имморалистом, он не стремится к полному разрушению морали и к апологии преступления; но он и не желает видеть в морали «святое», готов поставить мораль под вопрос, осознать мораль как проблему. Его этика опирается на новые – непринудительные, несакральные, неотчужденные, индивидуальные основания.
Отрицая существующую мораль: лицемерную, несвободную, застывшую, навязанную обществом личности, Штирнер, быть может, сам того не желая, провозглашает новые ценности, новую мораль. Хотя все – «эгоисты», и, значит, это ни «плохо», ни «хорошо», но – «зрячесть», честность, открытость, сознательность, понимание своего своеобразия, свобода, добровольность, а также сила, воля и сознательность «эгоизма» – новые ценности, предлагаемые мыслителем – противостоят декларируемым нынешней моралью «любви, справедливости, самопожертвованию» (под которыми Штирнер находит рабство, слабость, слепоту, самообман, бессилие, рабство воли и – лицемерный, несвободный эгоизм)1. Всегда единичная, «своеобразная» и «сознательно-эгоистичная» мораль противопоставляется Штирнером существующей сейчас «морали заповедей» – обязательной, абсолютной, мифологизированной и всеобще-принудительной. Следовательно, выделяя основы «эгоистической этики» Штирнера, мы можем отметить, что она основана на осознании реальных интересов, потребностей и своеобразия каждой личности и на их добровольном, осознанном и творческом удовлетворении – без внешних «идеалов», «долга» и т.д., но с императивами: «честно познать себя», «наслаждаться собой», «утвердить себя».
Когда же речь заходит о взаимоотношениях между личностями, о «союзе эгоистов», об объединении и координации усилий людей (в первую очередь, пролетариев) в совместной борьбе, труде и общении, то Штирнер говорит о выполнении личностью добровольно взятых на себя обязательств – то есть, фактически, речь идет о договоре (хотя, конечно, теория свободного договора не была разработана Штирнером так детально и подробно, как Прудоном). Именно договор является у Штирнера практическим принципом согласования деятельностей «единственных» в их совместном общежитии.
При всем штирнеровском этическом релятивизме мыслитель явно противопоставляет честность – лицемерию, осознанность – «одержимости», субъективность – отчужденности, силу – слабости, своеобразие и свободу – обезличенности и рабству. А затем появляются и идеи сотрудничества личностей в «союзе эгоистов», любовь к человечеству и другим людям (правда, не как «заповедь», но как «прихоть» Штирнера), сочувствие к борьбе пролетариев против буржуазии и государства. Впрочем, в книге нередко появляются и высказывания иного рода: апология бюргерского самодовольства, взаимной борьбы и «поедания» личностей, мелочного меркантилизма. В вопросах этики обнаруживается обычная для Штирнера противоречивость и двусмысленность. И все же, новое, ценное в его воззрениях «перевешивает», помогает разрешить противоречия.
Цель практического поведения личности, по Штирнеру, – наиболее полное наслаждение собой и миром: не мелочное наслаждение, не служение одной какой-то страсти или прихоти, но полное и максимально широкое наслаждение. «Пользуясь жизнью тем самым пользуются собой, живым, потребляя и уничтожая ее и себя. Наслаждение жизнью – вот «цель жизни»» (413; 308). Но, признает Штирнер, необходимая предпосылка «наслаждения» личности – наличие у нее некоего минимума материальных благ. Иначе, говорит Штирнер, вся жизнь превращается в поддержание жизни: «Кто должен тратить свою жизнь на то, чтобы кое-как перебиваться, тот не может наслаждаться жизнью, а кто ищет свою жизнь, тот ею не обладает, и тоже не может наслаждаться: и здесь, и там нищета…» (413; 309-310).
Никаких обязанностей, навязанных личности обществом, Штирнер не признает. Если даже кто-то и открывает другим какую-то ценную для них истину, то все равно делает это ради себя, ради удовлетворения своей потребности (см.413; 125): «я не имею никаких обязанностей по отношению к другому, а по отношению к себе самому (например, обязанности самосохранения, а не самоубийства) только постольку, поскольку отличаю себя от себя самого (свою бессмертную душу от смертного существа и т.д.)» (413; 306). Все, что личность делает, в конечном счете, она делает для себя: «Так не должно ли все быть для эгоиста средством, конечная цель которого – он сам, и должен ли он защищать и поддерживать то, что ему совершенно не нужно, например, должен ли пролетарий поддерживать государство?» (413; 160). Вопрос этот для Штирнера, разумеется, риторический.
Все этические нормы, по Штирнеру – конкретны и относительны. «Морали вообще» – объективной, абстрактной и вечной, нет: есть мораль «моя» – ситуационная, уникальная, как сама жизнь. Сами по себе, заповеди не должны довлеть над нами, – в конкретных случаях они могут соблюдаться или нет. Например, с друзьями надо держать добровольно данное слово, а с врагами – нет: «Презренно не оправдать доверия, которое мы добровольно вызвали; но эгоисту не стыдно обмануть надежды всякого, кто захочет захватить нас в свою власть посредством клятвы…» (413; 290).
С подобных же позиций рассматривает Штирнер и вопрос о любви и дружбе между людьми. Штирнер выдвигает ряд антитез: «своя», действенная любовь противопоставляется «либеральной» абстрактно-созерцательной; любовь, направленная на конкретных, единичных личностей, противопоставляется любви, направленной на «человека вообще» и подавляющей «человека в частности»; любовь «своекорыстная» (то есть понятая как моя личная потребность) противопоставляется «бескорыстной» лицемерной любви, то есть той, где завуалированный, неосознанный эгоизм рядится в тогу высоких фраз и обращается в любовь «одержимую», несвободную, слепую, навязанную извне, как «долг». Обращаясь к своим оппонентам, Штирнер бросает им в лицо такое обвинение: «Вы любите людей, поэтому истязаете единичную личность, эгоиста; ваша любовь к человеку – истязание человека. Если я вижу, что любимый человек страдает, то я сострадаю ему и не успокоюсь, пока не испробую всего, что может его утешить и ободрить; если я вижу, что он радостен, то и я радуюсь его радости» (413; 280). Но «любовь как заповедь» Штирнер отрицает: «Семейная любовь, например, к которой обычно относятся с «благоговением», – религиозная любовь; любовь к отечеству, которую проповедуют как «патриотизм» – тоже религиозная любовь» (413; 282). В одних случаях любовь, будучи одним из «моих» чувств, вполне оправдана – говорит Штирнер, в других – нет; ставить же ее вне критики и навязывать личности как долг – есть насилие, отчуждение и ложь!
Сам Штирнер в следующих словах признается в своей симпатии к человечеству: «И я люблю людей не только единичных, но и всякого человека. Но я люблю
