реставрированного атриума без лар и пенат видится уже не анархия, не уничтожение власти, государства, а строгий чин, с централизацией, с вмешательством в семейные дела, с наследством и с лишением его за наказание. (…) Античная семья ведет естественно за собой античное отечество со своим ревнивым патриотизмом, этой свирепой добродетелью, которая пролила вдесятеро больше крови, чем все пороки вместе. (…) Безответно спаянная, заклепанная наглухо семья Прудона, неразрывный брак, нераздельность отцовской власти, – семья, в которой для общественной цели люди гибнут, кроме одного, свирепый брак, в котором признана неизменность чувств, кабала обету» (85; Т.6, 193-195). Возражая Прудону, Герцен заявляет: «Справедливость не есть мое призвание, работа – не долг, а необходимость, для меня семья совсем не пожизненные колодки, а среда для моей жизни, для моего развития» (85; Т.6, 194).
Каковы причины такого неожиданного проявления деспотизма и такого чудовищного подавления личности – в анархическом мировоззрении П.Ж.Прудона? Во-первых, догматическая и слепая вера Прудона в фетиш Справедливости. Во-вторых, общая патриархальность и крестьянские корни самого Прудона, повлиявшие на его этические и эстетические взгляды. Третья причина – общий пессимизм Прудона, наблюдающего «упадок нравов» и духовное рабство своих современников. Об этом А.И.Герцен отозвался так: «Прудон, через край освободивши личность, испугался, взглянув на своих современников, и, чтобы эти каторжные, ticket of leave (досрочно освобожденные – англ. П.Р.) не наделали бед, он ловит их в капкан римской семьи» (85; Т.6, 194).
III. Личность и общество. Личность в истории, в науке и в искусстве.
Говоря о роли личности в истории, П.Ж.Прудон прежде всего отрицает тезис, распространенный в его время (см., например, работы Т.Карлейля, «наполеоновскую легенду» и пр.) о том, что историю двигают «великие личности», «герои». Напротив, по Прудону, «великих личностей» не существует, а прогресс ведет к дальнейшему уравниванию личностей. «Я проповедую равенство мысли и смеюсь над великими людьми» – утверждает французский анархист (313; 217). «Что такое великий человек? Есть ли великие люди? (…) …одним из результатов прогресса в обществе, организованном на демократических началах, есть то, что различие между людьми постепенно пропадает и это происходит по мере того, как масса развивается под влиянием науки, искусства и права. Поэтому, с точки зрения революции 1789 года и прогресса, идея великих людей не имеет никакого смысла, и исчезновение их служит одним из залогов нашего будущего освобождения от гнета всякого рода» (313; 161). На наш взгляд, Прудон подходит к вопросу о «великих людях» чересчур упрощенно и полемически.
Фатализм, провиденциализм и недооценка личностного фактора ярко проявляются в прудоновских историософских воззрениях. Общество, Провидение, «социальный гений» – двигатель и субъект исторического процесса, тогда как личность – лишь средство, инструмент, орган и воплощение его воли: «Социальный гений не действует, подобно идеологам, путем бесплодных абстракций, он не заботится ни о династических интересах, ни о государственных соображениях, ни об избирательных правах, ни о теориях народного представительства, ни о гуманитарных или патриотических чувствах. Он всегда персонифицирует или реализует свои идеи; его система развивается путем ряда воплощений и фактов. Чтобы конституировать общество, он обращается всегда к индивидууму» (цит. по 232; 265). «Социальный гений» идеализируется Прудоном: «общее сознание» – «в противоположность нашим отсталым и переходным законодательствам, всегда бывает непреложно и непогрешимо в своих суждениях» (319; 122). При этом Прудон подчеркивает, что, в то время как личности присуща свобода, обществу, учреждению, идее – присуща фатальность и необходимость. Безличные институты подчиняются вечным законам, неизменной логике, тогда как личность может допускать произвол, имеет определенную автономию в своих действиях. [84] По Прудону, «творческое проявление общественной коллективности», несомненно, преобладает над индивидуальностью во всех отношениях (по мощи, силе, истине, непогрешимости).
В этой связи интересно рассмотреть прудоновское учение о революциях, сочетающее «органическую теорию», видящую в революции проявление народной стихии, и рационалистическое учение о большой роли науки и ученых в общественной жизни. «Народ только до тех пор держится своих учреждений и законов, пока они соответствуют идеалу, им самим выработанному; как скоро этот идеал будет потрясен, общество тотчас преобразовывается» (315; 137) – здесь Прудон предвосхищает бакунинские размышления об «идеале», спонтанно вырабатываемом в недрах народной жизни. Прудон подчеркивает: революция «не приводится в исполнение волей учителя, располагающего готовой теорией, не осуществляется под диктовку вдохновенного проповедника. Настоящая органическая революция – продукт всеобщей жизни; она имеет, конечно, своих исполнителей и избранников, но ее нельзя назвать чьим-нибудь исключительным делом» (319; 67). И: «Народ без всяких теорий, при посредстве своего стихийного творчества, изменяет, улучшает, усваивает проекты политиков и доктрины философов, и, без конца создавая новую ситуацию, непрестанно меняет базу политики и философии» (цит. по 207; 19). Но вместе с тем, Прудон полагает: «Без сомнения, идеи, волновавшие во все времена массы, рождались прежде всего в голове мыслителей. В деле идей, мыслей, верований, заблуждений, массы никогда не были первыми по времени и, разумеется, не будут первыми и в настоящее время. Во всяком умственном деле первенство принадлежит личности» (319; 76). Таким образом, по Прудону, «социальный гений» сперва вдохновляет новой идеей нескольких ученых, мыслителей, которые увлекают массы, в свою очередь, вырабатывающие свой идеал. Так в учении о революции Прудона сочетаются «органическая выработка идеала» в народе, подвижническая работа мыслителей-одиночек и, стоящий за всем и надо всем этим замысел «социального гения» (в духе Гегеля).
Если, говоря о ранних работах Прудона, советский автор Ю.Стеклов отмечает: «Мы встречаем у него на каждом шагу преклонение перед «народной логикой», «народным разумом», перед стихийностью и т.п.» (358; 9), то в конце жизни Прудон уже не склонен обвинять во всех грехах одно государство (как В.Годвин до него, и П.А.Кропоткин – после), но исследует рабскую психологию народа, самый «демократизм» которого проникнут монархизмом, самая «революционность» которого насквозь централистична. Тема внутреннего рабства масс – и в эпоху Великой Революции, и в современной ему Франции – очень волнует Прудона, который в своих сочинениях то увлекаясь, идеализирует народ [85], его правоту, идеал, творчество, то, вновь увлекаясь, горько проклинает и клеймит его за непротивление деспотизму и упадок нравов. Прудон страстно желает, чтобы трудящиеся из объекта манипуляций, эксплуатации и управления, стали субъектами, осознавшими свои интересы и берущими свою жизнь в свои руки. В письме к А.И.Герцену (от 23 июля 1855 г.) Прудон писал: «Не следует ли прежде, чем нападать на деспотизм притеснителей, напасть на деспотизм освободителей?» (316; Т.7, 506), подразумевая всех «революционеров»: либералов, якобинцев, социалистов-государственников, идущих на компромиссы с властью, жаждущих господства, верящих в благодетельность «социалистической» казармы и государственного централизма. Прудон наконец приходит к пониманию того, что «в определенных случаях может случиться так, что народ как целое может быть осужден большинством народа» (цит. по 120; 398).
Говоря о субъектах исторического процесса в учении Прудона, необходимо отметить, что мыслитель, следуя «органической теории», рассматривает в качестве таковых субъектов, помимо собственно личности, также общину, нацию, класс и все человечество в целом, причем говорит о них, как о «коллективных личностях», «коллективных индивидуальностях» – живых и действующих организмах, обладающих своим самосознанием и волей. Вот что, например, П.Ж.Прудон пишет о человечестве: «Человечество подобно обширному мозгу, в котором могут рождаться всякого рода мысли, но в конце концов истина торжествует над заблуждением (…) Люди ничтожны: они могут только до некоторой степени потревожить ход вещей и этим сделать вред только самим себе. Только одно человечество – велико, оно – непогрешимо» (312; Т.2, 304). Прудон представляет себе человечество «единой, бессмертной личностью», «великаном с тысячью рук», который «одушевлен одним сознанием, одной мыслью и волей, и в тесной связи его трудов проявляется единство и тождество его личности… Во всех обстоятельствах своей жизни это чудное существо остается неизменным, и можно сказать, что всякое его действие, всякое движение уравновешивается другим» (319; 113-114).
Точно также, как и человечество, Прудон гипостазирует, мистифицирует и олицетворяет в качестве реального существа, – и нацию, и общину, и класс. Так, он говорит, что рабочий класс, – «лицо юридическое, нравственное и свободное», лицо, достигающее самосознания, принимающее решения, устанавливающее контроль над обществом (см. 319; 51), а «Община, в сущности, подобно человеку, всякой разумной и моральной индивидуальности или коллективности, есть существо самодержавное» (314; 85). Наконец, народ, нация тоже рассматривается Прудоном как единый организм, со своей идеей, эволюцией, самосознанием. При этом народ, будучи самодостаточным и «самодержавным», однако, точно также требует дополнения себя в других народах, в целом человечестве, как единичная личность требует дополнения себя другими личностями: «Один народ не в силах сделать то, что требует усилий всего человечества. Мы не можем спастись без помощи, точно также, как и другие не спасутся без нас» (314; 14).
Разумеется, при такой расширенной трактовке «личности», понимание специфически личностного, индивидуально-человеческого у Прудона затушевывается и затемняется. Прудон фактически ставит человеческую личность, общество в целом, общину, нацию и класс, – на один уровень, как субъектов истории, самоценных, обладающих сознанием и волей, равновеликих, находящихся в равновесии между собой. При этом, конечно, община, нация и, тем паче, человечество в целом, как «организмы» и «коллективные личности», превосходят индивидуальную личность по своим возможностям, силе и значению, подчиняются фатальным законам и отличаются непогрешимостью, тогда как индивидуальная человеческая личность, напротив, пользуется определенной свободой (произволом) и имеет ничтожные силы и возможности.
Впрочем, к чести Прудона надо сказать, что он, явно отдавая предпочтение общему над индивидуальным, сохраняет в данном вопросе такт и не выстраивает иерархии ценностей, но, строя свое социальное учение подобно монадологии Лейбница, заявляет о самоценности каждого составляющего общество элемента: от индивида до человечества в целом, и о равновесии и балансе сил между этими субъектами общества. Собственно, отсюда непосредственно и вытекает прудоновский федерализм, как согласование всех интересов, без подавления кого бы то ни было: будь то единичная личность, община, город или нация. Последовательно проводя свой принцип равновесия, Прудон признает как права каждого субъекта общества, каждой «личности» – «индивидуальной» и «коллективной», так и их взаимосвязь, взаимодействие, выступает против гипертрофии какого-то одного начала или субъекта. Он стремится к такому устройству, при котором «эгоизм в социальной экономии примиряется с общественной пользой. Индивидуум имеет свои права, общество – свои» (315; 108). И демократию Прудон критикует именно исходя из двух аксиом: о неотчуждаемости суверенитета личности (а демократия есть власть над личностью, подавление личности от имени большинства, манипулирование личностями) и о неотчуждаемости суверенитета народа.
Народ является, по мнению Прудона, единой личностью, и борющиеся за власть партии разрывают эту личность на части, чтобы установить над ней свой диктат; поэтому федерализм предполагает представительство не от партий, а от организованных групп населения (местностей, общин, предприятий и пр.). Демократия –
