и искусство, он не станет продавать за ничтожную плату свою рабочую силу. Для обогащения такого Ротшильда не найдется нужной бедноты. Его деньги будут не больше как куски металла, пригодные для разных поделок; но плодиться и рожать новые золотые и серебряные кружки они больше не смогут.
* * *
Этот ответ на возражение определяет вместе с тем и пределы экспроприации. Экспроприировать — взять назад в руки общества — нужно все то, что дает возможность кому бы то ни было — банкиру, промышленнику или землевладельцу-присвоивать себе чужой труд. Оно просто и понятно.
Мы вовсе не хотим отнимать у каждого его пальто, но мы хотим отдать в руки рабочих все — решительно все, что дает возможность кому бы то ни было их эксплоатировать. И мы сделаем все от нас зависящее, чтобы никто не нуждался ни в чем и чтобы, вместе с тем, не было ни одного человека, который был бы вынужден продавать свою рабочую силу, чтобы обеспечить существование свое и своих детей.
Вот что мы понимаем под экспроприацией и вот как мы смотрим на наши обязанности во время революции — революции, до которой мы надеемся дожить не через сто лет, а в недалеком будущем.
III
Анархические идеи вообще и идея экспроприации в частности встречают среди людей независимых и среди людей, которые не считают праздность высшею целью жизни, гораздо больше сочувствия, чем обыкновенно думают. «Но берегитесь, — часто говорят нам такие друзья, — не заходите слишком далеко; человечество не меняется в один день, и не следует слишком торопиться с вашими планами экспроприации и анархии. Вы рискуете таким образом не добиться никаких прочных результатов».
По отношению к экспроприации если мы чего боимся, то уже во всяком случае не того, чтобы люди зашли слишком далеко. Мы боимся, наоборот, что экспроприация произойдет в слишком незначительных размерах для того, чтобы быть прочною, что революционный порыв остановится на полдороге, что он разменяется на мелочи, на полумеры. Полумеры же никого не удовлетворят, а только произведут в обществе очень сильное потрясение и нарушат его обычное течение, но окажутся в сущности мертворожденными, как все полумеры, и, не вызвав ничего кроме всеобщего недовольства, приведут неизбежно к торжеству реакции.
Дело в том, что в нашем обществе существуют известные установившиеся отношения, которые совершенно невозможно изменять по частям. Все части того механизма, который представляет собою наше хозяйственное устройство, так тесно связаны между собою, что невозможно дотронуться до одной из них, не затронув вместе с тем всего остального. В этом убедятся революционеры при первой же попытке экспроприировать что бы то ни было.
Представим себе, что в какой-нибудь местности происходит такая частичная, ограниченная экспроприация; что экспроприируют, например, крупных земельных собственников, не касаясь фабрик, как предлагал некогда Генри Джордж[11]*; или представим себе, что в каком-нибудь городе экспроприируют дома, не обращая в то же время в общую собственность съестных припасов; или же что в какой-нибудь местности экспроприируют фабрики, не трогая крупной поземельной собственности. Результат будет всегда один и тот же: огромное потрясение во всей хозяйственной жизни при отсутствии возможности перестроить эту хозяйственную жизнь на новых началах; приостановка в промышленности и обмене без возвращения к принципам справедливости; невозможность для общества восстановить гармонию целого.
Если крестьянин освободится от барина, а в то же время промышленность не освободится от власти капиталиста, купца и банкира, то результата не получится никакого. Крестьянин страдает в настоящее время не только оттого, что ему приходится платить аренду собственнику земли, но и от всей совокупности современных условий: от подати, которую с него взимает фабрикант, продающий ему за рубль заступ, который стоит — сравнительно с работой крестьянина — не больше полтинника; от налогов, которые взимает с него государство, существование которого невозможно без целой толпы чиновников; страдает он от издержек на содержание войска, которое нужно государству, потому что капиталисты всех народов ведут между собой непрерывную войну за рынки и что из-за права обирать ту или другую часть Азии или Африки каждый день может вспыхнуть война. Крестьянин страдает в Западной Европе от обезлюдения деревень, из которых молодежь уходит в большие города, куда ее привлекают временно более высокая заработная плата, получаемая на производстве предметов роскоши, или же удовольствия более живой жизни; он страдает, кроме того, от искусственного поощрения промышленности в ущерб сельскому хозяйству; от торговой эксплоатации других стран; от биржевых спекуляций, от трудности улучшить почву и усовершенствовать свои орудия и т. д. и т. д. Словом, земледелие страдает не только от того, что приходится платить аренду (постоянно повышаемую) за землю, но от всей совокупности условий существования наших обществ, основанных на эксплоатации. И если бы даже экспроприация дала возможность каждому обрабатывать землю и пользоваться ее плодами, не платя никому земельной ренты, земледелие хотя и почувствовало бы некоторое временное облегчение, но, во всяком случае, быстро бы вернулось назад к тому же подавленному состоянию, в каком находится теперь. Все пришлось бы начинать сначала, только к прежним затруднениям прибавились бы еще новые.
То же самое и с промышленностью. Попробуйте завтра передать фабрики в руки рабочих, т. е. сделайте то, что было сделано для некоторых крестьян, ставших собственниками земли; попробуйте уничтожить фабрикантов, но оставьте землю в собственности помещиков, деньги — в собственности банкиров, биржу — в собственности торгашей. Сохраните, одним словом, всю массу тунеядцев, живущих за счет труда рабочего, и всех существующих посредников, живущих с чуждого труда, а также сохраните государство с его бесчисленными чиновниками, — и вы увидите, что положение промышленности нисколько не улучшается. Не находя покупателей в массе крестьян, оставшихся бедняками, не имея сырого материала и не обладая возможностью вывозить свои продукты, отчасти вследствие застоя в торговле, главное же вследствие того, что все страны начинают сами производить то, что им нужно, промышленность неизбежно будет едва прозябать. Фабрики начнут закрываться, массы рабочих будут выброшены на улицу, и голодные их толпы будут готовы подчиниться первому встречному политическому пройдохе, вроде Наполеона III, или даже вернуться к старому порядку, лишь бы им обеспечили правильную плату за труд.
Или — попробуйте экспроприировать земельных собственников и передать фабрики в руки рабочих, не касаясь при этом толпы посредников, которые сбывают продукты наших мануфактур и спекулируют в крупных городах на муку, на хлеб, на мясо — на все! Обмен тогда приостановится, продукты перестанут двигаться по стране. Париж останется без хлеба, а Лион не будет находить сбыта для своего щелка — и реакция воцарится опять с ужасающей силой на трупах рабочих, опустошая картечью города и деревни, среди оргий, казней и ссылок, как это и было в 1815-м, 1848-м и 1871-м годах.
В нашем обществе все так тесно связано между собой, что невозможно коснуться одной какой-нибудь отрасли хозяйства, без того чтобы это не отозвалось на всех остальных. Как только частная собственность будет уничтожена в одной какой-нибудь форме — поземельной или промышленной, — ее нужно будет уничтожить и во всех остальных. Самый успех революции сделает это необходимым.
Впрочем, мы не могли бы ограничиться частичной экспроприацией, даже если бы хотели этого. Как только самый принцип «священной собственности» будет поколеблен, никакие теоретики не смогут помешать ее исчезновению под ударами ее взбунтовавшихся рабов — земледельческих, промышленных, железнодорожных, торговых. Если какой-нибудь большой город, например, Париж, возьмет в свою собственность дома или фабрики, то он самою силою вещей будет вынужден отвергнуть и права банкиров на взимание с Парижа пятидесяти миллионов годового налога в виде процентов на прошлые займы. Точно так же, вступивши в сношения с земледельческими рабочими, ему придется побудить их освободиться от поземельных собственников. Придется экспроприировать землю, хотя бы в окрестностях Парижа. Чтобы кормиться и работать, городу придется также экспроприировать железные дороги; и наконец, чтобы пищевые продукты не тратились зря и чтобы не оставаться во власти спекулянтов на хлеб — как это случилось с коммуной 1793 года, — самим гражданам Парижа придется заняться устройством запасных магазинов и распределением хлеба и всякой пищи.
* * *
Некоторые специалисты, однако, попытались ввести еще одно различие. «Хорошо, — говорили они, — пусть экспроприируют землю, угольные копи, фабрики и заводы. Это — орудия производства, и они должны по справедливости рассматриваться как общая собственность. Но кроме этого существуют еще предметы потребления: пища, одежда, жилище, которые должны остаться в частной собственности».
Народный здравый смысл быстро порешил с этим слишком тонким различием. Во-первых, мы не дикари и не можем жить в лесу, в убежище из ветвей; для работающего европейца нужна комната, нужен дом, нужна кровать, нужна печка. Для того, кто ничего не производит, кровать, комната, дом — это среда для безделья. Но для человека работающего отопленная и освещенная комната является таким же средством производства, как какой-нибудь инструмент или машина. Это — место, где восстанавливаются его мускулы и нервы, которые он завтра будет тратить на работе. Отдых производителя — это подготовление машины к действию.
По отношению же к пище это еще очевиднее. Тем якобы экономистам, о которых мы говорим, никогда не приходило в голову утверждать, что уголь, сгорающий в машине, не входит в число предметов, столь же необходимых для производства, как и сырой хлопок или железная руда. Почему же пища, без которой человеческая машина не способна на малейшее усилие, исключается из предметов, необходимых для производителя? Что это? Остаток религиозной метафизики?
Обильный и утонченный обед богача, конечно, представляет собою потребление предметов роскоши.
Но обед производителя есть такое же необходимое условие производства, как и сжигаемый паровою машиной уголь.
То же самое и по отношению к одежде. Если бы экономисты, устанавливающие это различие между орудиями производства и предметами потребления, ходили в костюме новогвинейских дикарей, тогда это было бы еще понятно. Но людям, которые сами не могут написать ни строчки, не надевши рубашки, совсем непригоже устанавливать такое резкое различие между рубашкой и пером. И если богатые туалеты их жен действительно предметы роскоши, то тем не менее существует известное количество полотна, бумажной и шерстяной ткани, без которых производитель не может производить.
Блуза и обувь, без которых рабочему нельзя идти на работу, одежда, которую он наденет по окончании своего рабочего дня, и фуражка, которая у него на голове, так же необходимы ему, как молот или наковальня.
К счастью, народ понимает революцию именно так. Как только ему удастся смести различные правительства, он прежде всего постарается обеспечить себе здоровое помещение, достаточное питание и достаточную одежду, не платя никому за это никакой дани. И он будет прав. Его способ действия будет
