по их усмотрению, между всеми работающими на данном заводе.

С своей стороны, сто углекопов употребили, например, двадцать дней на добывание восьми тысяч тонн угля; поэтому тонна угля стоила бы два часа, и шестнадцать тысяч чеков по часу каждый, полученные всей артелью, были бы распределены между ее членами по их собственной оценке.

Если бы углекопы стали протестовать и сказали бы, что тонна стали должна стоить всего шестьдесят часов труда вместо восьмидесяти, или если бы врач захотел, чтобы за час его труда платили, как за два часа труда сиделки, то тогда в дело вмешались бы государство и разрешило бы их разногласия.

Такова, в немногих словах, организация, которую коллективисты хотели бы установить после социальной революции. Как видно из сказанного, их принцип — коллективная собственность на орудия труда и личное вознаграждение каждого, сообразно потраченному им на производство времени, принимая вместе с тем во внимание и производительность его труда. Что касается до политического строя, рекомендуемого коллективистами, они принимают парламентаризм, видоизмененный введением определенного, обязательного полномочия депутатам (mandat imperatif) и referendum’a, т. е. всенародного голосования (плебисцита), в котором каждый отвечает на поставленный вопрос да или нет.

Заметим, прежде всего, что этот порядок кажется нам совершенно неосуществимым.

Коллективисты начинают с признания революционного принципа — уничтожения частной собственности, а затем сейчас же отрицают его, оставляя без изменения такой способ организации производства и потребления, который сложился именно вследствие существования частной собственности на орудия производства.

Они провозглашают революционный принцип — и вместе с тем не замечают последствий, к которым он неизбежно должен привести. Они забывают, что уже самый факт уничтожения частной собственности на орудия труда (землю, фабрики, пути сообщения, капиталы и проч.) должен заставить общество вступить на совершенно новый путь; что он должен вызвать полный переворот во всем производстве — как в его целях, так и в его средствах; что как только земля, машины и все остальное станет считаться общей собственностью, все ежедневные отношения между людьми должны будут подвергнуться глубокому, существенному изменению.

«Пусть не будет частной собственности, — говорят они и тотчас же стараются удержать частную собственность в ее ежедневных проявлениях. — В отношении производства вы будете составлять Коммунистическую общину; поля, орудия, машины, все, что произведено было До сих пор: фабрики, железные дороги, гавани, копи и т. д., — все это будет ваше общее. Относительно доли участия каждого в этой общей собственности не будет подниматься никакого вопроса.

Но лишь только дело дойдет до вознаграждения за труд, вы на другой же день начнете оспаривать друг у друга долю участия каждого из вас в производстве новых машин, в разработке новых копей.

Старайтесь в точности взвесить часть, приходящуюся на долю каждого. Считайте минуты и ревниво следите за тем, чтобы минута труда вашего соседа не могла купить большее количество продуктов, чем ваша минута.

А так как часами ничего измерить нельзя, потому что на одной фабрике рабочий может смотреть одновременно за шестью ткацкими станками, тогда как на другой он может смотреть только за двумя, то вы начните взвешивать также потраченную каждым из вас мышечную силу и умственную и нервную энергию. В точности высчитайте годы, употребленные на обучение каждого работника, чтобы определить долю каждого в будущем производстве, и все это — после того, как вы сами же заявите, что в производстве прежних лет вы совершенно не намерены принимать во внимание, каково было участие того или другого из вас!»

Нам кажется очевидным, что никакое общество не может сложиться на основании двух совершенно противоположных, постоянно противоречащих друг другу начал. Страна или община, которая ввела бы у себя подобную организацию, очень скоро была бы вынуждена или вернуться к частной собственности, или превратиться в общество коммунистическое.

III

Мы уже видели, что некоторые коллективисты требуют установления различия между трудом сложным и трудом простым[34]*. Они считают, что час труда инженера, архитектора или врача должен считаться за два часа труда кузнеца, каменщика или больничной сиделки и что то же различие должно быть установлено, с одной стороны — между всеми ремеслами, требующими более или менее долгого обучения, а с другой — трудом простых поденщиков.

Но установить такое различие значит сохранить целиком неравенство, существующее в современном обществе. Это значит провести заранее черту между рабочими и теми, которые претендуют на управление ими. Это значит разделить общество на два ясно обособленные класса — аристократию знания и стоящую под нею толпу с мозолистыми руками — два класса, из которых один будет служить другому, будет работать для того, чтобы кормить и одевать людей, которые, конечно, воспользуются полученным таким образом досугом, чтобы учиться господствовать над теми, кто его кормит. Мало того: это значит взять одну из самых характерных черт современного буржуазного общества и усилить ее авторитетом социальной революции; это значит возвести в основное начало то зло, на которое мы нападаем в старом, разрушающемся обществе.

Мы заранее знаем, что нам ответят. Нам станут говорить о «научном социализме», будут ссылаться на буржуазных экономистов — а также и на Маркса, чтобы доказать, что установленная градация заработной платы имеет разумные причины, потому что «рабочая сила» инженера стоила обществу больше, чем «рабочая сила» землекопа. И в самом деле, разве экономисты не старались доказать нам, что если инженеру платят в двадцать раз больше, чем землекопу, то это происходит только потому, что издержки, «необходимые» для подготовления инженера, больше тех, которые требуются для подготовления землекопа? И разве Маркс не говорил, что то же самое различие должно логически существовать и между различными отраслями ручного труда — раз труд становится товаром? Он должен был неизбежно прийти к этому выводу, раз только он принял теорию ценности Рикардо и утверждал, вслед за ним, что товары обмениваются пропорционально общественно необходимому для производства их труду[35].

Но мы знаем, что если в настоящее время инженер, ученый или врач получают в десять или в сто раз больше, чем рабочий, и что если ткач получает втрое больше, чем крестьянин, и в десять раз больше, чем работница на спичечной фабрике, то это зависит вовсе не от «издержек на их производство», а от монополии на знание или в пользу промышленности. Инженер, ученый и врач просто эксплуатируют известный капитал — свой диплом, — подобно тому как заводчик эксплуатирует свой завод или как помещик-дворянин эксплуатирует свой дворянский титул.

Что же касается собственника завода, который платит инженеру в двадцать раз больше, чем рабочему, то он поступает так вовсе не ради оценки «издержек производства», а из простого расчета.

Если инженер может сберечь ему на производстве тридцать тысяч рублей в год, он платит ему пять тысяч: если он найдет такого надсмотрщика за рабочими, который ловко сумеет прижимать их и поможет сэкономить три тысячи рублей на плате за труд, хозяин охотно даст надсмотрщику восемьсот рублей в год. Он охотно затратит лишних несколько сот рублей, чтобы выгадать себе тысячи, и в этом существенная черта капиталистического строя. То же самое можно сказать и о различиях между разными ручными ремеслами.

Как же можно говорить в таком случае об «издержках производства», будто бы определяющих стоимость рабочей силы? Неужели студент, весело проведший свою молодость в университете, имеет право на плату в десять раз большую, чем сын углекопа, который с одиннадцати лет чахнул в угольной шахте? И неужели ткач имеет право на заработок в три или четыре раза больший, чем заработок крестьянина и крестьянки? Издержки, необходимые на производство ткача, вовсе не в три или четыре раза больше издержек на производство крестьянина; ткач просто пользуется теми выгодными условиями, в которые поставлена европейская промышленность по отношению к странам земледельческим, в которых промышленность еще не развита.

Никто никогда еще не вычислял этих издержек производства; и если, вообще говоря, тунеядец стоит обществу больше, чем рабочий, то, когда мы сравним сильного поденщика с ремесленником, то еще вопрос, не окажется ли, если принять во внимание все условия (смертность детей рабочих, изнуряющее их малокровие и преждевременную смерть), что первый обходится обществу дороже, чем второй.

Можно ли, например, допустить, что те пятьдесят копеек, которые получает в день парижская работница, или шесть пенсов (двадцать четыре копейки), зарабатываемых в день лондонскою швеею, или тот рубль, который платят в день крестьянину, представляют собою «издержки производства работницы, швеи и крестьянина»? Мы отлично знаем, что человеку часто приходится работать и за еще меньшую плату, но мы знаем также, что это происходит исключительно оттого, что при нашем великолепном общественном устройстве без этой ничтожной платы работник и работница умерли бы с голоду.

Мы думаем поэтому, что различные ступени в заработной плате представляют собою сложный результат целого ряда условий: налогов, государственной опеки, капиталистического захвата, монополии — одним словом, государства и капитала. Потому-то мы и говорим, что все теории относительно этой шкалы в заработной плате изобретены были уже после ее установления, чтобы оправдать существующую несправедливость, и что поэтому нам совершенно не нужно принимать в расчет те тонкие теории, которыми ее стараются оправдать.

Нам заметят, вероятно, что коллективистская лестница в заработной плате будет, как бы то ни было, некоторым шагом вперед. «Пусть лучше некоторые разряды рабочих, — скажут нам, — получают плату вдвое или втрое больше других разрядов, чем чтобы министры получали в один день столько, сколько рабочий не заработает и в год. Это, во всяком случае, шаг вперед в смысле равенства».

Мы думаем, что это будет, наоборот, шаг назад. Ввести в новое общество различие между трудом простым и трудом профессиональным значило бы, как мы уже говорили, узаконить революцию и возвести в основное начало тот грубый факт, которому мы подчиняемся теперь, но который мы тем не менее находим несправедливым. Это значило бы поступить подобно тем, которые 4-го августа 1789 года провозгласили с громкими фразами отмену феодальных прав, а 8-го августа узаконили эти самые права, заставив крестьян выкупать их у помещиков и поставив последних под охрану Революции. Это значило бы поступить так, как поступило русское правительство, которое в день освобождения крестьян объявило, что земля принадлежит помещикам, тогда как раньше считалось злоупотреблением распоряжаться наделами крепостных крестьян.

Или же возьмем другой известный пример. Когда в 1871 году Парижская Коммуна решила платить членам своего Совета по пятнадцати франков (около пяти рублей) в день, тогда как рабочие, дравшиеся на укреплениях, получали всего тридцать су (около пятидесяти копеек), это решение приветствовали как высшее проявление демократического равенства. В действительности же Коммуна только подтвердила старое неравенство между чиновником и солдатом, между управляющим и управляемым. Со стороны какого-нибудь парламента такая мера могла бы показаться