перемена рыночных условий порождала у рабочих чувства большей собственной значимости и востребованности. Даже крайне консервативные протестантские священники в Восточной Пруссии приветствовали тот факт, что баланс сил изменился в сторону лучшего отношения к труду, и не только в материальном аспекте, но также в части уважения к достоинству работников. Символично, что юнкера оставили привычку обращаться к своим рабочим с бесцеремонным и презрительным «du» («ты»)[134].
По сравнению с крестьянским семейным фермерством помещичий управленческий аппарат был чрезмерно велик и лишен гибкости. При низкой цене на зерно землевладельцы были вынуждены по-прежнему выплачивать ту же заработную плату, тогда как крестьяне могли работать усерднее, сократить расходы и даже ограничиться самыми необходимыми средствами существования. Однако в дворянском сельском хозяйстве главнейшим источником расходов был, по-видимому, сам аристократ. Слова, брошенные Ллойд-Джорджем в 191 Поду, что герцог стоит больше линкора, имели под собой основание. Немногие крупные аристократы имели возможность — а иногда и желание — финансировать сельское хозяйство за счет других доходов, но большинство брали от земли гораздо больше, чем ей давали. Приличествующий джентльмену образ жизни, тем паче славу земельного магната, непросто было поддерживать за счет доходов от промышленности, которые стремительно шли на убыль, не говоря уже о сравнительно падающих доходах от других источников. Правда, ввиду депрессии аристократический стиль жизни можно было ограничить. Роберта Маннинг описывает, как в 1890-х годах младшее поколение русской знати решило сохранить и развить свое достояние, ведя скромный образ жизни, вкладывая доходы обратно в сельское хозяйство. В Англии во время депрессии сокращались расходы, а в некоторых случаях даже сдавали внаем на большую часть года поместные особняки. Но ни один аристократ не мог уменьшить свои траты до уровня крестьянина, не отказавшись от всех притязаний на положение и уважение в обществе, не говоря уже о том, что ему пришлось бы стать свидетелем того, как его собственность рушится в пух и прах. Прежде крестьянина он вынуждаем был распродать свое имущество и искать счастья в городе[135].
Хотя депрессия в равной степени ударила по сельскому хозяйству Британии, Германии и России, но о последней стоит сказать особо. Вплоть до 1914 г. сельское хозяйство России, по английским и германским меркам, в целом оставалось отсталым. В то же время проблема, перед которой оказались Германия и Британия, старавшиеся прекратить засилие на внутреннем рынке дешевого иностранного зерна, русских не коснулась. Напротив, Россия сама была крупным экспортером зерна, причем до 1914 г. самым крупным в мире.
Проводя отмену крепостного права в 1861 г., русское правительство наметило стратегию, которая в общих чертах совпадала с планами аграрной реформы, разработанными мятежником-декабристом П. И. Пестелем и другими радикалами в 1825 г. Вся земля делилась приблизительно пополам. Предполагалось, что община с ее надельным земледелием и запретом продажи своего надела предохранят русских крестьян от дифференциации, обнищания и пролетаризации, которые стали уделом большинства их прусских собратьев. На некоторое время они будут хотя бы частично ограждены от мощи капиталистического рынка. А когда экономика разовьется настолько, чтобы обеспечить бывшим крестьянам рабочие места в промышленности, с общиной можно будет покончить, безболезненно и мирно. Тем временем на своей половине земли русское дворянство могло следовать примеру своих прусских собратьев по классу, развивая капиталистическое сельское хозяйство[136].
Но эта стратегия провалилась. Община сдерживала развитие крестьянского земледелия, а огромный прирост сельского населения вызвал в некоторых районах сильный земельный голод. Да и большинство дворянских поместий не превратилось в современные капиталистические предприятия. На пути к эффективному сельскому хозяйству стояло множество препятствий. Среди них — извечные проблемы русского земледелия: неплодородные северные почвы, суровый и непредсказуемый климат, короткий сельскохозяйственный сезон. В ряде районов также и доступ на рынки был долгое время сопряжен с трудностями. Большая часть дворян никогда не были предпринимателями, и им было трудно справиться со строгими правилами капиталистического сельского хозяйства[137]. Работники сплошь и рядом не отвечали требованиям: они были неквалифицированны, разболтаны и дисциплинировать их было невозможно. Учитывая размер дворянских владений, отношение капитала к выраженной в акрах площади земли нередко было весьма низким, а управление огромными латифундиями порождало административные проблемы. Если бы у советских руководителей достало ума и терпения изучить некоторые уроки дворянского земледелия конца девятнадцатого века, они, право, избежали бы многих провалов крупномасштабного коллективного хозяйства.
Пожалуй, самое большое по значению препятствие развитию капиталистического сельского хозяйства в России по прусскому образцу заключалось в пугающем контрасте между большими трудностями и риском, с которыми сталкивался крупный капиталистический фермер, в особенности в период депрессии, и гораздо более простыми путями, доступными русским помещикам, жаждавшим надежного дохода и спокойной жизни. Даже такому выдающемуся специалисту по сельскому хозяйству, как помещику Сергею Бехтереву, который владел превосходным поместьем в Орловской губернии в конце девятнадцатого века, было крайне трудно поддерживать дворянский образ жизни на доходы, получаемые при ведении хозяйства по капиталистическому образцу. А при том, что стоимость земли с 1861 по 1914 гг. стремительно возрастала, искушение продать свои земельные владения частично или целиком, чтобы поместить вырученные деньги в облигации или долевой капитал, было слишком велико. «В период между 1862 и 1912 гг. дворянские земли повысились в цене на 443 процента, в размерах же сократились более, чем наполовину <…>, в 1910 г. из 137825 дворян, проживающих в С.-Петербурге, 49 процентов существовали на доходы от ценных бумаг»[138].
С другой стороны, дворянин мог не распродавать свои поместья, а наблюдать, как взвинчиваются на них цены, и получать гарантированный доход, сдавая землю в аренду местным крестьянам и не подвергая себя неоправданным расходам и риску капиталистического хозяйствования. В то время, как в Англии цены на землю в период Великой депрессии падали, в Уэльсе они оставались стабильными, и Ф. М. Л. Томпсон объясняет это различие «постоянным земельным голодом среди крестьянства», арендная плата за землю, которую должны были вносить крестьяне, делало доходное капиталистическое хозяйство невозможным. Но во многих регионах России и Украины земельный голод вынуждал их идти на это. В результате дворянам, распоряжавшимся землей подобным образом, пришлось заплатить политической ценой. В стране, где крестьяне никогда не испытывали уважения к частной собственности, а среди интеллигенции были сильны социалистические симпатии, дворянство, превратившее свои поместья в образцовые сельскохозяйственные предприятия, могло бы укрепить законность своего благосостояния. Разве трудно было увидеть, что эксплуатация крестьянского земельного голода посредством ренты ничто иное, как паразитизм. Но и положение мелкопоместного дворянина было нелегким. При дефиците земли землевладелец, который отказывался сдавать ее в аренду и сам занимался сельским хозяйством, лично осуществляя надзор над работниками и стараясь обеспечить усердный труд и дисциплину, также, скорее всего, не нашел бы поддержки в обществе. Растущая классовая напряженность и шаткое положение в деревне, приведшие к взрывам 1902–1906 гг., лишний раз побуждали дворян избавляться от своей земли. Вслед за событиями 1905 г., в районах, которые более всего пострадали от беспорядков, началась массовая продажа земель[139].
К началу двадцатого века роль дворян в русском сельском хозяйстве была уже второстепенной. К 1914 г. подавляющее большинство крупного рогатого скота принадлежало крестьянам; они же производили 78 процентов поступающего на рынок зерна. Будущее русской деревни гораздо меньше зависело теперь от дворян, чем от способности крепких хозяев-крестьян преобразовать сельское хозяйство в капиталистическое, используя беспрецедентные возможности, которые давали им грамотность, кооперация, растущий городской рынок и столыпинские земельные реформы. Тем не менее, нельзя вовсе сбрасывать со счетов и значение дворян. В крупном лесном хозяйстве и сахарной промышленности они играли первостепенную роль. Принадлежащие им стада, как правило, по качеству превосходили крестьянский скот, а в части злаковых культур в крупных дворянских поместьях, по самым скромным оценкам, производилось на 50 процентов больше зерна с гектара, чем на крестьянских наделах. Поскольку крестьянское сельское хозяйство большей частью оставалось отсталым, образовательная роль прогрессивного поместного дворянства в России по-прежнему имела гораздо большее значение, чем в Германии и Англии[140].
В отличие от России, Германия и Англия периода позднего викторианства, во многом, по-видимому, были схожи, хотя бы уже тем, что представляли собой индустриальные и урбанизированные общества. Однако судьба сельского хозяйства этих двух стран была как нельзя более различной. В период между 1870–1876 гг. и 1904–1910 гг. производство зерна в Британии упало с 25,5 до 13 процентов от величины всей ее сельхозпродукции. Продукция животноводства возросла от 58,6 до 71,5 процентов. В Британии цены на пшеницу в 1894–1898 гг. в среднем составили половину уровня 1867–1871 гг., тогда как в Германии между 1871–1875 гг. и 1901–1905 гг. максимальное падение цен было 20 процентов для пшеницы и 25 процентов для ржи. В предвоенной Германии процент пахотных земель по существу увеличился, а цена на юнкерские поместья стала вновь стабильно повышаться. В Англии арендная плата и цены на землю сильно понизились. В среднем падение между 1874–1878 гг. и серединой 1890-х годов составило 26 процентов, причем на пахотные юго-восточные земли— 41 процент, а на самые легкие (рыхлые) и самые твердые почвы — даже больше[141].
Легкие почвы Восточной Англии были родиной новаторства и предпринимательства в период английской сельскохозяйственной революции, однако во время депрессии они очень сильно упали в цене. Между 1873 и 1894 гг. стоимость земли в Норфолке уменьшилась вдвое, а арендная плата понизилась на 43 процента; две трети джентри Норфолка продали свои поместья. Не удивительно, что прусское дворянство, которое в основном вело свое хозяйство даже на более легких и песчаных почвах, с ужасом следило за развитием событий по другую сторону Северного моря. «Без тарифов, — считает С. Б. Уэбб, — крупные поместья не разорились бы, но сокращение рабочей силы, годового дохода и основного капитала было бы неизбежно». Многие прусские дворяне не разделили бы даже этот «оптимистический» взгляд. Печальная судьба незащищенного английского земледелия была тем оружием, которым они охотно потрясали в своих речах, ибо как однажды выразился барон Хеерманн, «долг государства <…> не допустить падения сельского хозяйства до уровня, какого оно достигло в Англии, пусть даже для этого необходимо классовое законодательство». Вильгельм фон Кардорф, лидер Свободной консервативной партии, предсказывал, что если Пруссия последует примеру Англии, восточные поместья попросту станут охотничьими угодьями для богатых бизнесменов[142].
Относительное процветание сельского хозяйства в Германии было приобретено ценой защитных тарифов и ожесточенных политических споров, которыми историческая литература переполнена и по сей день. С позиций 1990-х годов, некоторые современные нападки на юнкеров кажутся несправедливыми. Когда дело касается обеспечения защиты сельского хозяйства, фермеры современных либерально-демократических государств ведут себя не менее решительно и успешно, чем юнкера до 1914 г. — и это в гораздо более урбанизированных обществах, чем была в тот период Имперская
