задать вопрос, почему прусское дворянство, которое, как известно, до 1806 г. охотно продавало и обменивало свою недвижимость, во второй половине девятнадцатого века оказалось намного бережливее русских в отношении к своим лесам.
Более простое объяснение проблем русского частного лесовладения дано Арнольдом. В России, в отличие от Германии, очень немногие дворяне непосредственно занимались лесным хозяйством, однако те, кто это делал, внимательно следя за рыночными ценами, обычно процветали. Как и во Франции, большинство землевладельцев продавали лес на корню подрядчику на (кубические) сажени, или делянками, или целыми лесами. Там, где вырубка шла целиком, угодья в результате этого всегда опустошались, а землевладелец нес крупные потери. Даже, при продаже отдельных участков, это часто делалось без понимания ценности леса или необходимых для его восстановления условий. Над подрядчиками не существовало должного надзора, и ничто не заставляло их производить вырубку в строго предписанные сроки: во многих случаях, они годами «странствовали» по лесу, оставляя за собой хаос и опустошение в таких масштабах, которые делали рост молодой поросли невозможным.
Обуздать лесоторговцев разумными контрактами не удавалось по ряду причин, среди которых можно назвать беспечность, недостаток опытных лесников, способных дать землевладельцам должный совет, а также отсутствие деловой хватки. Но основной причиной чаще всего являлось то, что землевладельцы испытывали острую нужду в наличных деньгах и были вынуждены принимать любые предлагаемые поставщиками условия, не имея даже, чем расплатиться за землемерную съемку леса до его продажи[164].
Арнольд предлагает традиционное объяснение упадка русского дворянского лесовладения в духе «Вишневого сада». Просматривая приводимые им контракты, вынужденные и невыгодные, трудно не согласиться с тем, что его аргументация убедительна, равно как и с тем, что продажа дворянами своих лесов, очень часто была актом отчаяния, некомпетентности, или того и другого вместе. Все же в отдельных моментах истории лесоводства после 1861 года можно отыскать в дворянских умах намеки на рациональные расчеты, подобные тем, которыми руководствовался Беккер. М. А. Цветков, возможно, прав, доказывая, что инвестиции в лесное хозяйство, в отличие от других отраслей, приносили более низкие прибыли при большем риске и хлопотах. Если это так, то дворянам имело смысл продать свой лес и переместить капитал во что-нибудь другое. Переход, между 1905 и 1914 гг., от лесного хозяйства к земледелию на Волыни означал вступление на путь, по которому по сходным причинами в девятнадцатом веке последовали многие прусские землевладельцы и который, возможно, вполне отвечал интересам волынских землевладельцев, какими бы ни были его долговременные результаты в их губернии. Стратегия Юсуповых и Шереметевых, сменивших основной источник дохода от сельского хозяйства на торговлю лесом, с одной стороны, и на акции и облигации, с другой, также имела долговременное значение. Вскоре основной доход стал давать лес, и чистая прибыль Юсуповых к 1916 г. составила 344568 рублей, а Шереметевых в 1909 г. — 250000 рублей. Если же заглянуть еще дальше вперед, то отказ от недоходной и непопулярной аренды сельскохозяйственных угодий и переход к зависимости от акций, облигаций, лесов и нескольких образцовых сельскохозяйственных ферм — означало переход к весьма успешной стратегии выживания, осуществляемой богатым западным и южным немецким дворянством[165].
Глава 5. Источники благосостояния: городская собственность
Когда в 1820-х годах принц Пюклер посетил Англию, он был поражен, узнав, что английская аристократия владеет не только огромными сельскими поместьями и особняками, но также, говоря его словами, «большей частью Лондона», которую за огромные деньги сдавала в аренду, оставляя за собой права собственности. К моменту пюклеровского визита главные лондонские владения аристократии уже прочно утвердились: большинство из них обустраивалось уже не одно десятилетие. Самые крупные были: поместье в 500 акров в Мейфер, Белгравии и Пимлико, которое в результате удачного брака перешло к семейству Гросвеновер в 1677 г.; 119 акров в Блумзбери и Ковент Гардене, принадлежащих Расселам; усадьба герцога Портлендского в Сент-Мерилебоне; и земля лорда Портмана рядом с Оксфорд-стрит. И это была лишь верхушка айсберга. Многие лондонские аристократические владения даже в 1820-х годах приносили очень большой доход. К 1830-м годам одно только поместье герцога Бедфорда в Блумсбери давало 66 000 фунтов стерлингов в год, а герцог Портлендский, который к тому же владел частью Сохо, в 1828 г. получал от Мерилебона ренты в 43 326 фунтов стерлингов. В период между 1821 и 1835 гг. ежегодный доход Гросвеноров от лондонской собственности увеличился с 20 000 фунтов до 60 000[166].
В девятнадцатом веке доход, получаемый аристократией от арендной платы за владения в Лондоне по сравнению с прочими источниками благосостояния, круто возрос. В те же годы аристократы по всей Британии стали получать большие доходы от городской собственности. «В 1800 г. только пятнадцать городов (не считая Лондона) имели население, превышающее 20 000, а через сто лет число таких городов увеличилось до 185»[167]. Как в Лондоне, так и в большинстве провинциальных городов, собственность аристократов передавалась по наследству. Они снимали сливки с развития городского общества (в которое сами вносили весьма скромный вклад), однако предоставляя землю в пользование, сохраняя за собой права собственников и контролируя застройку многих городских кварталов, отнюдь не были просто праздными паразитами. Ряд городов — за небольшим исключением это были приморские курорты — создавались аристократами в девятнадцатом веке фактически, что называется, на голом месте.
Самыми увлеченными предпринимателями из аристократов были Кавендиши. Седьмой герцог Девонширский предпринял попытку превратить поселок Барроу-ин-Фернесс в крупный город и порт, который затмил бы собой Ливерпуль. Учитывая разработку крупных местных залежей железной руды, строительство железной дороги, доков, сталелитейного завода и джутового производства, герцог потратил на Барроу свыше 2 миллионов фунтов стерлингов. Вместе со своим наследником он также построил приморский курорт Истборн. При его жизни Истборн приносил лишь небольшой доход, однако со временем повышение цены на землю в новом курорте вполне вознаградило Кавендишей. С другой стороны, Барроу, в котором в 1870-х годах дела шли с невероятным успехом, в 1880-х претерпел еще более сокрушительный крах, в результате чего герцог Девонширский, получавший, вероятно, самый высокий доход среди английских аристократов-миллионеров, опустился до положения, когда его долги также выросли до почти беспримерных размеров[168].
Кавендиши, как никто из землевладельцев, хотели и могли вливать огромные суммы в строительство новых городов. Тем не менее во второй половине девятнадцатого века несколько приморских курортов были построены старанием аристократов-землевладельцев, спешащих нажиться на воскресной торговле в доступных теперь благодаря железным дорогам местах отдыха горожан. Наряду с Истбоном, Торки и Бексхилл, Скегнесс и Фолкстоун, Саутпорт и Борнмут стали памятниками вклада аристократов в строительство приморских городов. Однако воздвигнуть на голом месте город со всей его инфраструктурой и защитой от наводнений было дорогостоящим предприятием, и очень скоро выяснилось, что осилить его в одиночку большинство аристократов не в состоянии. Да и вознаграждение за владение приморскими землями часто уступало прибыли от более простого дела — развития городских владений вокруг обустроенных провинциальных городов, как уступало и рентному доходу, получаемого от арендной платы за лондонскую собственность[169].
Единственным английским городом, за исключением приморских курортов, земля в котором почти полностью принадлежала одной семье, был Хаддерсфилд, построенный на территории поместья Рамсденов, величиной 4230 акров. Почти так же несомненно, однако, что Бьют «создал» Кардиф, как Кавендиши положили начало Истборну. Второй маркиз Бьют построил доки, вокруг которых начиная с 1830-х годов стал разрастаться город, и век спустя потомкам маркиза все еще принадлежала половина земли в Кардифе. Доход Бьютов от уэльсского капитала возрос в восемь раз, с 3487 фунтов стерлингов в 1850 г. до 28 348 к 1894 г. — хотя, по меркам лондонских магнатов, все еще был незначительным[170].
Даже там, где большей частью городской земли владела одна аристократическая семья, к началу двадцатого века она уже не имела возможности осуществлять контроль над городскими делами, нередко лишаясь его уже в последней четверти девятнадцатого. Что оставалось за владельцами в эдвардианскую эпоху, так это солидный доход и — весьма часто — большой престиж, который символизировал собой глава семейства, избираемый на почетную, но совершенно декоративную должность мэра. Однако в подавляющем большинстве крупных городов аристократические семьи делили земельные владения между собой или с другими многочисленными собственниками.
Например, бароны Колторп, владея пригородом Эдгбастон и вкладывая деньги в его развитие, в 1880 г. получили 30 000 фунтов дохода, но никогда не притязали на контроль над Бирмингемом. Маркизам Солсбери и графам Дерби и Сефтон принадлежал по частям Ливерпуль, причем Сефтоны, подобно Колторпам, имели в собственности небольшой, но густо населенный пригород, который пытались превратить в комфортабельный район проживания среднего класса. В других городах аристократы получали крупные доходы не только за счет земельной ренты, но также от владения муниципальными предприятиями и рыночными правами. Например, к 1880-м годам герцог Норфолк получал от рынков Шефилда чистый доход в размере 10 000 фунтов стерлингов в год[171].
В это время, однако, ведущие лондонские магнаты наживали огромные состояния. В период между 1828 и 18–72 гг. доход от Мэрилебона, принадлежащего Портлэндам, подскочил от 34 316 до 100 000 фунтов стерлингов. К 1880-му году прибыль, получаемая Бедфордами от Блумзбери, составила 104 880 фунтов, к которым прибавлялось еще 32 000 фунтов от рынка Ковент-Гарден. Помимо и сверх постоянного дохода в виде ренты дополнительные крупные суммы иногда поступали от штрафов или при истечении срока длительной аренды: «Подсчитано, что в марте 1888 г. Портмены получили миллион с четвертью фунтов дохода, когда закончился срок договора об аренде». В лондонском поместье Гросвеноров средний доход в виде ренты к 1894 г. достиг 179 000 фунтов, а штрафы и возобновленные арендные договоры повысили общие доходы до 491 135 и 427 533 фунтов в 1893 и 1894 гг. соответственно. Даже маркиз Солсбери, отнюдь не принадлежавший к лондонским магнатам, в 1888 г. получил 200 000 фунтов стерлингов за счет продажи двух небольших улиц, отходящих от Стрэнда, неподалеку от городского дома, в котором прежде проживала его семья[172].
В отношении городской собственности английская и немецкая аристократия являли собой разительный контраст. Даже в 1883 г. больше половины из семнадцати британских пэров, имеющих годовой доход свыше 100 000 фунтов стерлингов, получали большую часть своего богатства от городской земли, а к 1914 г. процент городских собственников в ряду богатейших аристократов, вероятно, только еще увеличился. В то же время в Пруссии ни один знатный сановник не получал значительной прибыли от городской собственности, равно как ни один граф, принц или герцог, состояние которого оценивалось свыше пяти миллионов марок (250 000 фунтов). Даже среди тех, кто был пожалован в дворянство недавно, владельцы большого числа городских домов, не говоря уже о целых улицах, встречались редко.