шесть шахт графа Даремского поглотили 400000 фунтов его состояния… в то время как в период с 1819 по 1854 гг. лорд Лондондерри вложил в усовершенствование и расширение своего дела около 1 миллиона фунтов». И даже эта сумма составляет лишь половину той, что Кавендишам в конечном итоге пришлось вложить в Барроу[192].
Не удивительно, что аристократы викторианской эпохи, даже те из них, кто располагал достаточными средствами, в большинстве своем не стремились подвергать свое состояние риску, сопряженному со столь крупными инвестициями. Обладая богатством — по крайне мере до начала 1870-х годов, — и прочным социальным статусом, аристократы в меньшей степени, чем любая другая группа английского общества, имели побудительные причины для риска. В то время как представители других групп путем рискованных инициатив стремились обеспечить себе комфортабельные условия жизни, повысить свой статус или основать династию, аристократы уже пользовались всеми этими благами. Аристократ, как правило, исполненный фамильной гордости, прекрасно понимал, что одна неудачная спекуляция способна за месяц-другой уничтожить то, что поколения его предков создавали веками и что вверили ему на сохранение. По всей вероятности, предприниматели-аристократы — например, седьмой герцог Девонширский или третий маркиз Лондондерри — были людьми необыкновенного темперамента и склада[193].
Сложившиеся в Англии обстоятельства также благоприятствовали аренде. Владельцы нередко сетовали, что на управляющих нельзя положиться. С другой стороны, в отличие от большинства европейских стран, в Англии вполне возможно было найти компетентных и поддающихся контролю арендаторов-буржуа, которые обеспечивали владельцам постоянный доход от шахт. Так как английская аристократия имела давнюю традицию отдавать в аренду фермы, было не лишено смысла применять те же самые принципы в сфере горного дела, более затратной и по природе своей связанной с куда большим риском.
В континентальной части Европы бытовали иные традиции, а ситуация на востоке способствовала тому, чтобы дворянин лично управлял своими владениями. В Германии лишь дворянство южных и западных регионов было склонно рассмаривать не только ручной труд, но и любую торговую и промышленную деятельность, как недостойное аристократа занятие. Юнкеры, которые на протяжении длительного исторического периода собственными усилиями вели ориентированное на рынок фермерское хозяйство, были свободнее от подобных предрассудков. Наиболее ярким примером может служить винокурение. В восточных областях оно составляло для дворян один из главных источников дохода. Но, хотя в Мюнстере в 1820-х годах несколько бедных дворянских семей также открыло винокурни, в большинстве своем дворянство Вестфалии считало, что подобное буржуазное коммерческое дело несовместимо со званием дворянина. Мартин сетует, что управление в имениях Standesherren было, увы, крайне раздуто, неэффективно и редко умело извлечь из усадьбы весь возможный доход. Однако подобная критика справедлива по отношению лишь к некоторой части Standesherren. Например, эксплуатация земель Фюрстенберга, после назначения в 1856 г. Иохана Престинари на должность старшего управляющего, осуществлялась, судя по всему, в жесткой и разумной капиталистической манере. Создается впечатление, что Престинари выдвинул условиями своего вступления в должность резкое сокращение расходов на содержание «двора», диктат экономической рациональности, и невмешательство самого Фюрстенберга в решение деловых вопросов[194].
В России соображения, связанные с социальным статусом, редко заставляли аристократов отказываться от прибыльных занятий. С. М. Троицкий, например, перечисляет множество сфер деятельности, которыми в восемнадцатом веке занимались аристократы, не чуравшиеся в исключительных случаях даже ростовщичества и розничной торговли. Если, с одной стороны, подобная свобода действий могла быть связана с отсутствием в России древних феодальных традиций, то с другой стороны, французская аристократия восемнадцатого века, в которой русское дворянство видело основной образец для подражания, столь же свободно включалось в весьма широкий спектр деловой активности. Законы, принятые российским правительством, способствовали вовлечению дворян в промышленное предпринимательство. Дворяне обладали монополией не только на владение крепостными «душами», но и на винокурение, добычу соли, экспорт зерна, а также производство табака и свечного сала. Что особенно важно, вооруженные силы были крупнейшими потребителями сукна и железа, и в огромном большинстве случаев правительственные контракты на поставки этих товаров заключались с аристократами. Не удивительно, что в 1880 г… 80 процентов чугуна, 85 процентов меди и 46 процентов сукна производилось на фабриках, принадлежавших дворянам: «Уже к 1825 г. подавляющее большинство рабочих, занятых в металлургической и текстильной промышленностях, принадлежало дворянам в качестве поместных или оброчных крепостных»[195].
После 1825 г. дворянство начало уступать свои доминирующие позиции. Прежде всего это коснулось текстильной промышленности, где уже к началу 1850-х годов фабрики по производству хлопчатобумажных тканей, принадлежавшие крестьянам, потеснили старые дворянские сукновальни. Так, в Калужской губернии, где в 1839 г. насчитывалось пятнадцать сукновален, причем одиннадцать из них принадлежало дворянам, всего девять лет спустя осталось лишь четыре, причем одна только Александровская мануфактура, принадлежавшая купцу, по объему производства перекрывала все остальные. Меж тем в период с 1812 по 1860 г. производство хлопчатобумажных тканей возросло в пятьдесят раз. Однако же упадок принадлежавших дворянам промышленных предприятий, наблюдавшийся до 1861 г., не следует преувеличивать. По мнению А. Дж. Рибера, накануне освобождения крестьян «дворянство все еще старалось сохранить контроль над такими жизненно важными, хотя и разрушавшимися отраслями, как горнодобывающее дело и металлургия, и держало монополию на выгодные сферы сельскохозяйственной промышленности — винокурение, производство сукна, лесоматериалов, и в особенности сахара». Только на винокурнях, принадлежавших дворянам, работало от 70000 до 100000 крестьян. Также, как и хлопкоткацкие фабрики, сахарные заводы представляли собой наиболее технически развитые и быстро растущие отрасли российской промышленности. В 1830 г. в стране насчитывалось двадцать сахарных заводов, к 1861 г. число их возросло до 448, причем почти все они принадлежали дворянам, и 85 процентов было оснащено паровыми котлами[196].
К началу 1900-х годов ситуация изменилась, и подавляющая часть российских промышленных предприятий оказалась в руках владельцев недворянского происхождения. Освобождение крестьян повлекло за собой закрытие многих заводов, выгодность которых обеспечивалась трудом крепостных. После 1861 г., по мере развития средств сообщения и роста городской промышленности, которая привлекала все больше инвестиций и использовала современную технику, многие мелкие и устаревшие дворянские предприятия оказались неконкурентноспособными. Во многих отраслях предприятия, оставшиеся от эры крепостничества, были столь редки, что к 1914 г. они, подобно знаменитому стекольному заводу Бахметьева, обрели чуть ли не легендарный статус[197].
Аристократия сохраняла твердые позиции лишь в тех промышленных сферах, которые были связаны с сельским хозяйством, лесоводством и горнодобычей, но даже и здесь владельцы-дворяне находились в меньшинстве. В 1900 г. дворянам принадлежало лишь 10 процентов лесопилок и заводов по производству бумаги. В области винокурения аристократия располагала более значительной долей, но здесь интересы дворян защищало государство, в 1890-х годах просто-напросто запретившее открытие в городах новых винокуренных заводов. Даже в производстве сахара — области, традиционно являвшейся центром дворянского предпринимательства — двадцать шесть лег спустя после освобождения крестьян только половина заводов принадлежала дворянам, другая же половина находилась в руках представителей украинской и еврейской буржуазии. Более того, «заводы, принадлежавшие последним, как правило, и по размеру, и по уровню оборудования намного превосходили принадлежавшие дворянам». В результате принятого в 1867 г. соглашения между ведущими сахарозаводчиками, многие дворянские заводы центрального сельскохозяйственного района были вынуждены прекратить свое существование. Более того, хотя графы Бобринские, которые в 1830-е годы положили начало сахароварению в России, по-прежнему входили в «большую четверку» российских сахарных магнатов, они переместились в ней на последнее место, уступая Бродским, Терещенко и Харитоненко, то есть одной еврейской и двум украинским купеческим семьям. Точно также, мукомольные заводы, расположенные в чрезвычайно благоустроенном и доходном имении Мекленбург-Штрелица в Карловке, не могли конкурировать по масштабу производства с заводами недворянина Л. С. Аржанова.
Таким образом, даже в тех областях промышленности, где аристократия была наиболее сильна, она уступила первенство[198].
Самым поразительным примером упадка дворянских промышленных предприятий служит судьба уральских металлургических магнатов. В 1800 г. Россия занимала первое место в мире но выплавке железа, и неоспоримое главенство среди уральских металлургических предприятий принадлежало заводам Строгановых и Демидовых. Эти семьи, изначально купеческого происхождения, теперь вращались в высших кругах аристократии. Крупные предприятия принадлежали также различным ветвям семей Голицыных, Шуваловых, Пашковых, Белосельских, Балашевых, — аристократическим родам, занимавшим высокое положение при дворе. К 1850 г. по выплавке железа Россия немногим уступала Бельгии. В период между 1887 и 1901 гг. уральская металлургическая промышленность утратила первенство даже в пределах империи, уступив его Украине; если в 1887 г. производство железа и стали на Украине составляло одну пятую от продукуции уральских заводов, то всего четырнадцать лет спустя украинская выплавка вдвое превышала уральскую. На протяжении девятнадцатого века уральские металлургические заводы оставались в руках частных владельцев-дворян, и сохраняли верность традиционным технологиям и производственным отношениям. Напротив, новая украинская угольная промышленность принадлежала акционерным обществам, которые были связаны с петербургскими банками и зарубежным капиталом. Управление этими предприятиями осуществлялось профессиональной космополитической элитой, среди которой аристократы встречались чрезвычайно редко, а магнатов традиционного уральского типа не было ни одного[199].
Упадок уральской металлургической промышленности определялся многими причинами. Как правило, в девятнадцатом веке основным залогом успеха в металлургии было наличие железного рудника и угольного месторождения, который находился в непосредственной близости от предприятия или был надежно связан с ним железной дорогой. Уральские железные руды были чрезвычайно удалены от угольных шахт, и до 1890-х годов, когда железнодорожная сеть стала достаточно разветвленной, перевозить уголь на столь огромные расстояния не представлялось возможным. А при колоссальных лесных массивах, которые никто не мешал переводить на древесный уголь, подобные перевозки казались попросту нерентабельными. Однако производство, основанное на допотопных древесно-угольных технологиях, не могло конкурировать с современными предприятиями черной металлургии, которые появлялись в Европе, особенно если учесть, что транспортировка уральской продукции даже на российские рынки осуществлялась медленным и опасным речным путем. К тому же, законный статус крупных предприятий, так называемых «собственных заводов», ограничивал возможность их владельцев по личному усмотрению продавать железную руду и древесину. Управление также нередко оставляло желать лучшего. Например, когда в 1902 г. чиновники Государственного банка провели инспекцию крупных, но обанкротившихся заводов князя К. Е. Белосельского-Белозерского, они пришли к выводу, что географическое положение этих заводов весьма благоприятно, так как они расположены поблизости от новой железнодорожной линии, с избытком обеспечены железной рудой и окружены богатейшими лесами. По их мнению, все проблемы заводов Белосельского-Белозерского были порождены некомпетентным планированием и ведением учета, что привело к инвестициям, не отвечающим ни требованиям рынка, ни сложившимся на месте условиям. Не менее убийственным было и заключение Совета Министров, согласно которому «индустриальные предприятия Демидовых, некогда прочно стоявшие на ногах, уже длительное время находятся в состоянии полного упадка»[200].
Но хотя Демидовым угрожало банкротство, а Строгановы в 1910 г. решили закрыть свои предприятия, будущее уральской металлургии, несмотря на всю тяжесть ее положения, было отнюдь
