присутствовать на бракосочетании своего брата с дочерью царя. В письме к матери, королеве Англии Виктории, кронпринцесса признается, что Москва поразила ее, и во всей Европе она не встречала подобного города. Столице империи, С.-Петербургу, она уделяет в своих письмах меньше внимания. «Я не говорю о Петербурге, — замечает кронпринцесса, — так как те, кто предпочитает кружиться в возбуждающем вихре беззаботной жизни, могут вести точно такую же в Париже или Вене, не имея времени ни для чего иного, не замечая мира, лежащего за пределами блистательных салонов, luxe ecrasant[221] дворцов и безумных излишеств величественного двора». Здесь слышен голос любимой дочери принца-консорта Альберта, которая благодаря серьезности и цельности своей натуры нажила себе множество врагов среди английской аристократии, праздной и любящей удовольствия. Но юная принцесса была права, полагая, что аристократия отдавала значительно больше времени и сил погоне за роскошью и развлечениями, чем всем прочим сторонам жизни. Столь же справедливо она считала, что во всех главных столицах Европы высшее общество руководствуется по сути теми же жизненными принципами[222].
Говоря о развлечениях и образе жизни, необходимо отметить существенное несходство между миром городского высшего общества и миром поместного дворянства. Однако еще более важными были различия между образом жизни представителей разных полов.
Викторианское аристократическое общество отнюдь не походило на гарем, где женщины невежественны и полностью исключены из социальной жизни, в которой господствуют одни мужчины. Если клубы, полковые собрания, курительные комнаты в сельских особняках были отданы на откуп сильной половине человечества, то при дворе, в бальных залах, салонах и гостиных представители обоих полов вращались на равных, и были неотделимы друг от друга. Городское высшее общество, соединяя молодых мужчин и женщин, обеспечивало непрерывность аристократических родов, выполняя тем самым свою основную функцию. Замкнутость высшего света, доступ в который был регламентирован тщательно разработанными ритуалами, а поведение девиц подвергалось строгому контролю — помимо всего прочего, была вызвана необходимостью гарантировать, что молодые аристократки выйдут замуж за равных себе по положению. Теперь, когда браки устраивались уже не по сговору родителей, склонных к упрочению династий, но в значительной степени зависели от выбора и взаимного расположения самих молодых людей, возросла необходимость исключить самую возможность угрозы неравного брака. Замужние представительницы аристократии, и прежде всего высокопоставленные пожилые вдовы, имели огромное влияние в высшем обществе, и не только на молодых женщин. В большей степени, чем мужчины, они определяли правила поведения общества в той или иной ситуации, это по их воле распахивались или захлопывались двери наиболее престижных гостиных. Рассуждая о положении Алмак в светском обществе периода Регенства, капитан Гроноу вспоминает, что «женское правительство Алмак было чистой воды деспотизмом <…> подобно любому другому деспотизму, оно грешило злоупотреблениями»[223].
Хотя представители обоих полов принимали равное участие в жизни общества, роли их, тем не менее, существенно разнились. Воспитание мальчиков было более основательным и целенаправленным. Даже в тех случаях, когда образование, получаемое мальчиками, бывало прискорбно недостаточным, а в семьях, особенно в России, воспитанию дочерей уделялось большое внимание, девочки были ограждены от суровой, проникнутой духом соперничества жизни кадетских корпусов, закрытых школ. и университетов, которые распахивали перед своими воспитанниками двери в большой мир и готовили отпрысков аристократических родов к ведущей роли, уготованной им в обществе. В большинстве аристократических семей дочерям давали изящное воспитание, необходимое для того, чтобы привлечь будущих мужей, но мало заботились об их всестороннем умственном развитии. Дэйзи Корнвейлисс-Вест, будущая принцесса Плесская, вспоминает: «Я не получила образования, дающего верные представления о мире». Зато ее вместе с сестрой отправили во Флоренцию, где они обучались итальянскому языку и пению[224].
Мужчина-аристократ, в том случае, если он был достаточно богат, мог проводить свои дни в совершенной праздности. При этом он мог выбирать между военной, дипломатической или политической карьерой. Деятельное участие в управлении собственным имением также могло быть сферой приложения его энергии. Для женщины о карьере не могло быть и речи. До 1914 года для женщин, даже для получивших хорошее образование дочерей адвокатов, профессоров и других представителей этой прослойки средних классов, редко находились вакансии, а у молодых аристократок, как правило, не было нужды поступать на службу по материальным соображениям; тем, кто все же избрал ее, приходилось преодолевать откровенно неодобрительное отношение общества и к тому же недостатки собственного образования, не соответствующего предъявляемым требованиям. Значение, которое в викторианскую эпоху придавалось ответственности аристократов перед всеми нижестоящими, усиливало ту роль, которую представительницы женской половины аристократии, в особенности поместной знати, играли в благотворительной и учебно-воспитательной деятельности. В России, где до 1890-х годов в селах практически не существовало государственных лечебных и образовательных заведений, школы, больницы, сиротские дома и богадельни, которые создавались и обеспечивались усилиями некоторых крупных землевладельцев, открывали их женам возможность на достойном поприще проявлять свои способности к руководству и организации. Благодаря подобному положению вещей, именно представительницы женской половины аристократии оказывали эффективное содействие развитию крестьянских ремесел[225].
Во всей Европе отношения между родителями и детьми потеплели и стали менее формальными, и по сравнению с периодом до 1815 г. материнство приобрело больший престиж. Теперь матери-аристократки стали видеть свою основную цель в том, чтобы окружить собственных детей любовью и заботой, а также сыграть главную роль в формировании их нравственных и религиозных ценностей. Многие женщины с готовностью выполняли это предназначение, но, когда дело касалось сыновей, им приходилось мириться с укоренившейся в обществе традицией, в соответствии с которой мальчикам следовало получать образование в военных или закрытых школах. К тому же, в том случае, когда чрезмерная преданность материнскому долгу, не говоря уже о благотворительности, отвлекала женщину от светских обязанностей, в аристократических кругах к этому относились неодобрительно. В обществе дамы соперничали, стремясь стать хозяйками наиболее модных салонов, самыми элегантными представительницами фешенебельных кругов, законодательницами вкусов и манер. Но в силу того, что королевские дворы неуклонно утрачивали свое главенствующее значение, бюрократические и парламентские институты, напротив, стремительно росли, а в аристократической среде настойчиво ощущалась необходимость сохранять хотя бы видимость соблюдения нравственных норм, аристократки отказались от той роли, которую в прежние времена играли фаворитки царствующих особ. Последней представительницей высшей знати, с грандиозным размахом исполнявшей роль такой фаворитки, была Екатерина Долгорукая, которая благодаря своей длительной связи с Александром II на протяжении 1870-х годов оказывала влияние на возвышение и падение министров, заключение контрактов на строительство железных дорог и отношения императора и его наследника[226].
Принц Хлодвиг Гогенлоэ-Шиллингфюрст, будущий канцлер Германии, объясняя, почему представители верхних слоев южногерманского дворянства в XIX веке ведут бесцельную и не способную дать чувство удовлетворения жизнь, заявлял, что в современном мире дворяне почти лишены возможности играть важную роль в какой-либо сфере — политической, военной или экономической. Он добавлял также, что «истинными счастливцами в этой стране, по крайней мере, среди представителей нашего класса, являются не мужчины, а женщины, в том случае, если они способны оценить все выгоды своего положения». Смысл этих слов ясен: так как женщины по природе своей не могут оказывать значительного воздействия на жизнь государства, они, в отличие от мужчин, по крайней мере не испытывают разочарования[227].
Большинство представительниц аристократии безоговорочно принимали тот образ жизни, к которому были предназначены по рождению. В этом нет ничего удивительного, если учесть, что традиционная роль женщины в обществе была не только заранее предначертана, престижна и необременительна, но и одобрялась с точки зрения древних и глубоко укоренившихся ценностей. Баронесса фон Шпитцемберг могла согласиться со своей сестрой, утверждавшей, что большинство представительниц немецкого дворянства мало образованны и, в сущности, их интересы не выходят за пределы собственного дома. Но она и сама считала, что жена не имеет права влиять на своего мужа, когда он принимает важные решения относительно своей карьеры; ей следует всем сердцем поддерживать его, какой бы выбор он ни сделал. Принцесса Дэйзи Плесская, значительно менее счастливая в браке, и с презрением отзывавшаяся о подчиненном положении женщины в Германии, придерживалась более независимых взглядов.
Она отмечала в своих мемуарах, что «всякая женщина, у которой есть муж, дети и дом, связана. <…>Такая женщина вынуждена жить согласно тому положению, для которого ее едва ли не наняли. (И если случается так, что это положение ее не удовлетворяет, она не может ни заявить об этом, ни что-либо изменить). И только в том случае, если женщина согласна любоваться своим отражением в зеркале, заводить друзей среди дураков (по большей части) и радоваться тому, что у нее есть меха и бриллианты, забывая о своей душе, она может быть счастлива»[228].
Высшее общество руководствовалось множеством правил и условностей, публичное пренебрежение которыми обычно вело к изгнанию из светских кругов. Иногда эти правила коренились, по крайней мере в теории, в моральных принципах. Баронесса Шпитцемберг пришла в ужас, столкнувшись с гомосексуальным окружением Вильгельма И, центральной фигурой которого был принц Филипп Ойленбергский, интимный друг кайзера. «Все это весьма прискорбно, так как в обществе царит полное равнодушие… — отмечала баронесса. — Но этика и нравственные представления требуют, чтобы такой грешник подвергался бойкоту, полному остракизму»[229].
Большинство правил, однако, были связаны не столько с принципами морали, сколько со стремлением сохранить недоступность высшего общества и заставить его новых членов, как молодых аристократов, так и тех, кто пробился из более низких слоев, сообразовываться с его кодексом. Главное правило определяло, кого и в каких случаях следует или же не следует принимать в общество. Даже в конце девятнадцатого века относительно свободомыслящая графиня Уорвик полагала, что «армейских и морских офицеров, дипломатов и священнослужителей можно пригласить ко второму завтраку или обеду. Викария, в том случае, если он джентльмен, можно постоянно приглашать к воскресному обеду или ужину. Докторов и адвокатов можно приглашать на приемы в саду, но ни в коем случае — ко второму завтраку или обеду. Всякого, кто связан с искусствами, сценой, торговлей или коммерцией, вне зависимости от достигнутых на этих поприщах успехов, не следует приглашать в дом вообще»[230].
Утренние визиты, во время которых гости непременно должны были оставлять свою визитную карточку, приглашения на обед и даже случайные встречи на улице — все совершалось в соответствии с тщательно разработанным этикетом. Согласно мнению Леоноры Давыдовой, эти правила этикета позволяли уважаемым членам высшего общества решать, следует ли принять или отвергнуть новых претендентов. Были написаны книги, целью которых являлась помощь претендентам или иностранцам, блуждающим в лабиринте светских правил и условностей. Например, путеводитель по России, выпущенный Марри[231] предупреждал тех, кто намеревался вращаться в петербургском аристократическом обществе, что этому может содействовать свободное владение французским языком, существенны также рекомендательные письма и туго набитый кошелек. «В Петербурге неизбежны значительные,
