светского сезона. При том, что архитектурному облику многих аристократических дворцов не хватало оригинальности, в начале девятнадцатого века строгие старинные интерьеры нередко заменялись чрезмерно пышными и вычурными. Мало что отличало эти великолепные лестницы, огромные залы для приемов и сверкающие позолотой потолки от убранства дворцов в С.-Петербурге, хотя в столице царской России роскошных аристократических особняков было даже меньше, чем в Лондоне. Как бы то ни было, в 1914 г. во всех городах Европы мир дворцов погиб безвозвратно. Из наиболее известных аристократических резиденций Лондона, лишь дворец герцога Нортумберлендского был разрушен во время войны. Подобно князю Белосельскому-Белозерскому, герцог владел еще и великолепной загородной резиденцией, Сайон Хаус. В С.-Петербурге потери за три десятилетия, последовавшие за 1914 годом, были куда значительнее, чем за то же время в Лондоне, но все же здесь сохранилось больше аристократических дворцов, чем в Москве. Самые роскошные из них — Строгановский дворец на Невском, Шуваловский и Шереметевский дворцы на Фонтанке, Юсуповский на Мойке — находились в прекрасном состоянии[241].
Берлин всегда существенно отличался и от Лондона, и от С.-Петербурга. Английский путеводитель по этому городу, изданный в 1840-х годах, предупреждал, «что общество высших классов в целом не слишком доступно для иностранцев, и не отличается гостеприимством, главным образом потому, что здешние аристократы ограничены в средствах. Отели, в которых проживают представители дипломатических корпусов, являют собой исключение; именно здесь на протяжении зимнего сезона устраиваются приятнейшие званые вечера. Чрезмерная обособленность военных, идущая от двора Фридриха Великого, во многих отношениях сохраняется до сих пор — так, мундир, в особенности если это русский мундир, до определенной степени служит пропуском в наиболее привилегированные круги прусской столицы». С другой стороны, в Берлине можно найти «приятное образованное общество, состоящее из наиболее одаренных людей Германии, которых правительство сумело обязать государственными постами, или же должностями профессоров университета»[242].
Стиль жизни и дух берлинского высшего общества находился под сильным влиянием традиций двора Гогенцоллернов. Правители Пруссии основывали свои притязания на международный статус и престиж на могущественной армии, а также бесперебойно действующем государственном аппарате. Они редко пытались состязаться с Веттинами и Виттелъсбахамй во внешних проявлениях придворной роскоши. В восемнадцатом веке Романовы, которые по богатству, во всяком случае, многократно превосходили Гогенцоллернов, претендовали на первенство в Европе по части строительства дворцов и постановки придворных спектаклей, стремясь затмить все прочие европейские дворы. Фридрих II, напротив, практически не имел собственного двора, и хотя его племянник, Фридрих Вильгельм II, изменил положение, с 1797 по 1888 гг. Пруссией поочередно правили три монарха, чья скромность, умеренность и уважение к семейным традициям побуждали их сохранять в придворной жизни предельный уровень простоты и безыскусности, совместимый с их положением. Даже став первым прусским королем и впоследствии императором, Вильгельм I продолжал жить в своем старом дворце на Унтер-ден-Линден, «скромном, лишенном всяких притязаний здании, с изящными пропорциями, в незамысловатом утилитарном стиле <…> Многие частные дома, принадлежащие особам, которые являются — или хотели бы стать — членами нашего Коммерческого Совета, превосходят императорский дворец и размерами, и роскошью». Контраст между жилищем сдержанного, бережливого и исполненного достоинства Вильгельма I и пышными дворцами новых финансовых олигархов, часто еврейского происхождения, служил иллюстрацией многих аномалий и перекосов, присущих движению старой Пруссии к статусу мировой капиталистической державы[243].
Иностранцы-аристократы, посещавшие Берлин, редко были о нем высокого мнения. «Графу Васили» в восьмидесятых годах прошлого века Берлин показался «в сущности, маленьким городком. Здесь сплетничают и злословят больше, чем где бы то ни было; кроме того, здесь плетется множество интриг. У здешнего общества чрезмерно злой язык, и оно только и ждет, когда разразится какой-нибудь скандал; читать здесь не принято, образование не в чести и почти отсутствует интерес к чему-либо, выходящему за пределы сиюминутного <…> В основном берлинские дамы, принадлежащие к высшему классу, не читают, не работают и ничем практически не занимаются. Они проводят свои дни в пустой болтовне и без конца наряжаются».
Среди городской буржуазии, напротив, можно встретить «честные души, возвышенный образ мыслей, людей, исповедующих благие идеи и ведущих жизнь, направленную на пользу общества». Как бы то ни было, лишь в гостиных кронпринцессы и графини фон Шлейниц члены высшего общества встречались с представителями литературы, науки и искусства. Хотя по мнению «графа Васили», сосредоточение огромного богатства в руках еврейской финансовой олигархии влекло за собой серьезную политическую опасность, она признавала, что дочери и жены этих олигархов нередко очень привлекательны и прекрасно воспитаны: «они обладают намного более живым и развитым умом, чем дамы из высшего класса»[244].
Хью Вицетелли, англичанин, который изучал жизнь Берлина в 1870-е годы, во многом согласен с «графом Васили». По его мнению, Берлину «в целом не хватает веселой, пестрой суеты крупного метрополией <…> аристократия держится со всей возможной отчужденностью по отношению к нетитулованной бюрократии <…> различные кружки берлинского общества образуются из людей одного ранга и служебного положения, и вращаются вокруг собственных центров, почти не соприкасаясь друг с другом <…> напыщенный церемонный этикет минувшего столетия сегодня de rigueur[245] на всех берлинских приемах любого ранга <…> как правило, встречаются и «мыслящие женщины», однако в Берлине их не слишком ценят <…> Общество <…> чрезмерно поглощено чинопочитанием, низкопоклонством перед старинным происхождением и откровенным благоговением перед высшей военной кастой, и отнюдь не беспокоится о том, как поощрить передовые умы <…> Соединение высокого положения, богатства и ума, которое порой встречается в лучших лондонских гостиных, и не снилось берлинскому обществу, где все писаные и неписанные законы этикета и традиции запрещают собрания, хоть сколько-нибудь разнородные»[246].
Трудно сказать, насколько подобные критические заметки, написанные в 1870-х и 1880-х годах, справедливы по отношению к Берлину периода 1900-х. Можно ли, например, утверждать, что баронесса Щпитцемберг — умная, au fait[247] мировых событий, занимавшая видное положение при дворе, уделявшая много внима ния благоворительной деятельности, посещавшая спектакли по пьесам Горького — соответствовала стереотипу, представленному «графом Васили» или Вицетелли? Даже Вильгельм II временами пытался следовать примеру ненавистного Эдуарда VII, стремясь соединить аристократию и плутократию и создать новую социальную элиту. Берлинский двор по немецким представлениям никогда не отличался недоступностью, и последний кайзер привечал богатых и процветающих силезских промышленников и финансовых олигархов, а реакционных и неотесанных провинциальных юнкеров скорее презирал, питал страсть к современным техническим новшествам, и обладал достаточной широтой взглядов для того, чтобы удостаивать своей дружбой людей, подобных судовому магнату еврейского происхождения, Альберту Баллину.
Несомненно, Берлин никогда не был аристократическим городом — таким, как Лондон и С.-Петербург. Если немецкая аристократия и имела собственную столицу, по крайней мере до начала 1900-х годов, то такой столицей была Вена, город, дворянское общество которого было богаче, значительнее и недоступнее, чем в Берлине. Вицетелли отмечал, что даже на берлинских улицах всякий, кто знаком с жизнью крупных аристократических городов, быстро поймет, что Берлин не относится к их числу: «Лишь немногие среди богатейших и знатнейших представителей придворного круга имеют свой собственный выезд <…> хорошо подобранная упряжка резвых чистокровных лошадей с блестящей шелковой шерстью — большая редкость в Берлине»[248].
Главной причиной подобного положения было то, что «в Берлине до сих пор плохо представлены крупные землевладельцы, которые по большей части предпочитают провинциальные города, такие, как Бреслау, Мюнстер, Кенигсберг, Штеттин и другие, где они исключительно весело проводят время в своем кругу. Дворянские семьи, приезжающие для того, чтобы глава их в течение сезона мог заседать в Ландтаге или Рейхстаге, в большинстве своем охотно принимают приглашения, но у себя вечеров не устраивают. Лишь немногие из них владеют собственными домами или живут в условиях, позволяющих принимать гостей. Бесчисленные мелкие князьки и герцоги, когда долг или интересы влекут их в Берлин, как правило, живут в гостиницах, таким образом обязанность развлекать всех, кто принадлежит к знати <…> является уделом двора, различных отпрысков правящего дома, иностранных послов, министров, и нескольких дворян, обладающих состоянием и помещениями, приличествующими этой задаче»[249].
Среди последних особое место занимала принцесса Плесская, владелица великолепного дворца на Вильгельмштрассе. Дворец был построен в 1870-х годах, отчасти для того, чтобы содействовать превращению Берлина в столицу великой империи. Примечательно, что в то время считалось необходимым создавать дворец, достойный grand seigneur, следуя исключительно французским образцам, приглашать французских архитекторов и даже рабочих. В 1895 г. баронесса Шпитцемберг посетила бал во дворце принцев Плесских, на котором присутствовало 150 гостей, и среди них, по мнению баронессы, — все первые красавицы и лучшие танцоры Берлина. Роскошный дом, восхитительные цветы, вышколенная прислуга и приятное общество создавали, согласно воспоминаниям баронессы, сочетание, которое редко встретишь в Берлине. Однако к 1914 г., по словам принцессы Дейзи Плесской, «большой уродливый дом на Вильгельмштрассе был заколочен», не в последнюю очередь потому, что, согласно европейским обычаям, принцессе и ее мужу пришлось разделить особняк с родственниками принца, что пришлось супругам не по нраву. Теперь, посещая Берлин, они предпочитали останавливаться в отеле. К тому же, берлинский двор, первенствующее положение в котором традиционно отдавалось верхушке прусского чиновничества, уязвлял аристократическую гордость принца Плесского и его жены. Так, например, в 1903 г. принцесса писала, что ни за что не приедет в Берлин вновь до тех пор, пока ее муж не займет значительный государственный пост, так как для ее достоинства унизительно идти к обеденному столу вслед за «фрау» какого-нибудь чиновника. К тому же, по ее мнению, отказ от визитов в столицу отнюдь не являлся чувствительной потерей, так как «Берлин никогда не был блистательным средоточием светской жизни»[250].
Затруднения, сходные с теми, какие возникали у принцессы Плесской при дворце Гогенцоллернов, были знакомы и английским аристократам, хотя традиции и культура последних не имели ничего общего с прусским бюрократическим государством. История Англии, на всем протяжении которой главенствующую роль играли аристократы, а не чиновники, отразилась в том факте, что, по крайней мере до 1905 г., согласно правилам «местничества», на торжественном обеде премьер-министра могли посадить ниже сына герцога. В условиях военно-бюрократических режимов России и Пруссии такая ситуация была немыслима. Вопросы, связанные с «местничеством», вне сомнения, чрезвычайно волновали придворную знать. Это было следствием процесса, начатого Людовиком XIV, который приручил французскую высшую аристократию, призвав ее ко двору, поощряя состязаться в роскоши и излишествах, и, таким образом, усилив ее зависимость от королевской благосклонности и денежных наград. Напряженная борьба за первенство, которая в восемнадцатом веке обладала некоторым политическим значением, в индустриальную эпоху стала выглядеть причудливым пережитком прошлого, но, тем не менее, продолжалась. В девятнадцатом веке многие английские аристократы потратили немало денег и усилий, пытаясь обеспечить себе титул пэра. В Германии борьба за первенство при
