энергии они отдавали религии и прежде всего стремились повернуть на путь истинный падших женщин. Все три дочери камергера Александра II так и не были представлены ко двору, так как, согласно убеждению их матери, придворное общество служило притоном разврата и рассадником венерических заболеваний[258].
В начале девятнадцатого века курортные городки являли собой нечто среднее между пышными аристократическими столицами и тихой провинцией. В Англии наиболее знаменитым курортом был Бат, хотя благодаря принцу регенту не менее модным стал Брайтон. Что касается континента, то, хотя по численности курортных мест Франция превосходила Германию, немецкие курорты, и в первую очередь излюбленные королями и императорами Карлсбад и Баден-Баден, отличались большим космополитизмом и великолепием. В 1840 г. британский наблюдатель отмечал, что в летние месяцы «все, что есть выдающегося в Германии» можно встретить на курортах, здесь продолжается светская жизнь, однако в менее обременительном варианте, так как требования этикета менее строги, а развлечения представлены в изобилии: «Положение, формальности этикета и титулованная надменность в значительной степени отбрасываются во время непринужденного общения на водах». В объяснение причин чрезвычайно сильного влияния, которое курорты оказывают на жизнь Германии, в путеводителе Марри утверждается, что оно отчасти связано с отсутствием в стране как единой крупной столицы, так и культуры сельских усадеб, столь развитой в Англии. Немцы, лишенные и возможности проводить досуг в различных спортивных занятиях, предоставляемой загородными домами, и круговертью столичной жизни, нашли замену и тому, и другому в своих курортных городках[259].
На протяжении девятнадцатого столетия ведущие курорты Германии разрастались и становились все комфортабельнее. Один за другим появлялись роскошные отели: к концу 1860-х годов только в Баден-Бадене насчитывалось двенадцать крупных отелей, самым великолепным из которых был знаменитый Кур де Бад. Предпринимались значительные усилия для того, чтобы гости не скучали. Неподалеку от Баден-Бадена, в Иффезхейме, был построен ипподром, и теперь прибывавшие на курорт аристократы могли не изменять своим излюбленным привычкам. К тому же, по соседству устраивались великолепные охоты. На протяжении 1860-х годов Берлиоз дал множество концертов в Баден-Бадене, перед самой космополитической в мире аудиторией аристократов и богачей. Начиная с 1840-х годов, у многих русских аристократов вошло в обыкновение съезжаться на курорты Германии, где они смешивались со знатью из Центральной и Западной Европы[260].
Растущая элитарность и космополитическая атмосфера знаменитых немецких курортов была возможна лишь благодаря железной дороге, обеспечившей недостижимый прежде уровень перевозок, обслуживания и развлечения летних посетителей. Современные средства связи оказали еще одно важное воздействие на стиль жизни аристократии. Английский джентльмен, живущий в Лондоне, мог теперь погрузить свою лошадь на поезд и скоротать день, охотясь в одном из провинциальных графств. Можно было без всяких затруднений проводить уик-энды за городом, что в эдвардианскую эпоху вошло у аристократов в обыкновение. Скачки стали в Англии одним из любимых занятий аристократов, начиная с шестнадцатого века, но внедрение в жизнь железной дороги отразилось и на них. Теперь присутствовать на скачках и любоваться холеными скаковыми лошадьми, которые, как правило, принадлежали аристократам, могли огромные толпы людей, для которых с 1870 г. была введена плата за вход. Остроумные пэры сравнивали торжество победителя Дерби с тем, что испытывал вновь назначенный премьер-министр. Подобно прочим развлечениям, характерным для девятнадцатого века, скачки с течением времени проводились все более организованно, и — их главный устроитель, Жокейский Клуб, членами которого были преимущественно аристократы, дал возможность высшему классу играть новую и весьма популярную роль. Благородный джентльмен, под восторженные возгласы толпы ведущий свою лошадь-победительницу в загон Дерби, в зависимости от ракурса взгляда, воспринимался по-разному: или как воплощение новой роли, оправдывающей существование аристократии в современную эпоху, или, напротив, как иллюстрация вырождения, опошления и вульгаризации того, что некогда было правящим классом. Несомненно, сближение города и сельской местности сказывалось не только на стиле жизни. Если английские привилегированные закрытые школы — паблик-скул — способствовали слиянию ценностей землевладельческой, интеллектуальной и деловой элиты, создавая неповторимый тип джентльмена-спортсмена, то железные дороги, а позднее автомобили позволили этому джентльмену соединять городские дела с приличествующими его положению спортивными развлечениями в загородной усадьбе.
Впервые в истории европейского дворянства английская аристократия стала образцом для подражания, причем не только в политических или сельскохозяйственных нововведениях, но и в способах проведения досуга. Английская загородная усадьба соединяла в себе комфорт и роскошь. Владельцем ее был относительно просвещенный и весьма самоуверенный светский человек, имеющий к тому же глубокие сельские корни и пользующийся уважением в своем округе, что не только усиливало присущее ему чувство собственного достоинства, но и обеспечивало политическое влияние в Вестминстере. Он разводил превосходных скаковых лошадей и натаскивал лучших охотничьих собак в Европе. Охоты на лис, которые он устраивал в своих владениях, были истинным испытанием храбрости и навыков, которые по части возбуждения нервов и риска затмевали battues[261] на животных, устраиваемые континетальными аристократами. По всей Европе скука, однообразие и замкнутость сельской жизни всегда нагоняли на аристократов тоску и побуждали их устремляться в города. В прошлом такая же ситуация была характерна и для Англии: «начиная с семнадцатого века высшие классы проводили все больше времени в Лондоне <…> Даже находясь в своих усадьбах, помещики зачастую рвались оттуда прочь». Однако, к началу девятнадцатого века соединение многих условий — улучшение связи, развитие загородных видов спорта и ощущение того, что аристократия, сталкиваясь в городах с растущими трудностями, должна искать опору в своих сельских владениях, — повернуло этот процесс вспять. Судя по всему, праздный класс английских землевладельцев предложил европейскому дворянству ответ на насущный вопрос — какая роль и стиль жизни ему необходимы, чтобы противостоять современному обновляющемуся миру.
Подражание англичанам, однако, влекло за собой множество трудностей, порой исключительно практического свойства. Английский стиль жизни и привычки основывались на солидном достатке: «К 1800 году английские лошади не знали себе равных», но охотничья лошадь, «способная брать препятствия и длительное расстояние промчаться во весь опор», порой стоила сотни гиней. Богатый английский землевладелец, который имел своры гончих и множество лошадей, ежегодно тратил тысячи фунтов на их содержание, а также на компенсации за причиненный фермерам ущерб и другие охотничьи издержки[262].
Масштаб развития спортивных развлечений, весь уровень и стиль жизни, который был достигнут в английских загородных усадьбах, в девятнадцатом веке был невозможен для большинства представителей прусского дворянства. Из всех старых земель Гогенцоллернов, лишь в Восточной Пруссии насчитывалась горстка семей — Доны, Денхофы, Лендорфы, Эйленберги — чьи сельские особняки могли сравниться с домами английской знати, хотя даже там не встречалось ничего подобного Чэтсворту, Эвику или Вубену. Историк сельской жизни и архитектуры из Бранденбургской провинции (марки) отмечает, что «люди здесь в основном отнюдь не стремятся возводить chateaux (замки) или роскошные дома. Для этого они не только слишком бедны, но также слишком замкнуты, угрюмы и неотесанны. Большинство помещичьих домов в марке — относительно скромные сооружения». Если с конца восемнадцатого века бранденбургские дворяне с энтузиазмом принялись устраивать у себя английские сады, уничтожив бесследно все признаки прежних регулярных парков, это «отражало не столько влияние идей Руссо, или же победу романтизма и сентиментальности — в сельской местности эти идеи не слишком способствовали утонченности нравов; во многих случаях основной причиной перепланировки парков являлось то, что новый их облик требовал меньших расходов».
Бранденбургский дворянин, пожелавший подражать английским обычаям, должен был выделяться богатством среди соотечественников, но даже при этом условии ему приходилось довольствоваться стилем жизни заурядной английской сельской дворянской семьи, а не земельного магната. Карл фон Хертефельд, состоятельный отпрыск старинного знатного рода, владелец прекрасного дома, библиотеки, парка и поместья Либенберг, представлял собой образец прусского англофила. С детских лет Хертефельд разделял присущую сельской знати страсть к лошадям и собакам. Его англофилия зародилась в результате длительного визита в Британию в 1814 г., хотя ей, по всей видимости, немало способствовала и участие в рядах английских войск в битве при Ватерлоо. Эта англофилия выражалась во множестве проявлений, среди которых выделим постоянную заботу о сельскохозяйственных усовершенствованиях и либерально-консервативные политические взгляды. Но, разумеется, прежде всего Хертефельд был страстным приверженцем охоты и скачек в английском стиле. Он разводил скаковых лошадей, и, вместе с друзьями, создал в Берлине ипподром. Чтобы тешить свою страсть к охоте, он арендовал леса и пустоши за пределами своих владений. После 1848 г. ему пришлось отказаться от охоты в английском стиле, отчасти потому, что теперь его внимание было приковано к другому английскому новшеству, а именно к парламентской политике, в которой он играл активную роль, в итоге обеспечив себе место в Прусской Верхней палате (Herrenhaus). В 1867 г. Хертефельд умер бездетным, и поместье перешло к его внучатому племяннику, графу Филиппу Эйленбергскому. Сын графа был ближайшим другом последнего кайзера, и со временем Либенберг стал излюбленной загородной усадьбой Вильгельма II[263].
Однако, подражание образу жизни английской аристократии зачастую требовало не только денег, и это подтверждает пример с охотой на лис. Благородному охотнику необходимы были огромные равнинные пространства, чтобы он и его друзья могли скакать во весь опор, сметая все на своем пути. Необходимы были также и лисы, чьи норы, используя законы об охране дичи или же социальное давление, нужно было оберегать от фермеров, стремившихся истребить хищников. В Англии, где большинство земель находилось в руках аристократов и трепетавших перед ними арендаторов, которые получали изрядные компенсации за причиненный ущерб, а зачастую и сами были страстными охотниками, все эти условия успешно выполнялись, по крайней мере, до начала 1880-х годов. На континенте, где преобладали мелкие крестьянские фермы, ситуация была совершенно иной. Попытки английских эмигрантов устроить на севере Франции охоту на лис в привычном им национальном стиле привели к столкновениям с полицией и крестьянами. Русские и немецкие крестьяне во второй половине девятнадцатого века также были не склонны безропотно взирать, как их посевы вытаптываются благородными охотниками. Так же, как и во Франции, к этому времени они могли в своих протестах опираться на поддержку закона.
В России, согласно наблюдению негодующего английского путешественника, «до сих пор не издано ни единого закона об охране дичи», хотя с точки зрения англичанина уже к началу 1800-х годов подобные законы стали насущной необходимостью. Уильям Тук с удивлением отмечал в 1799 г.: «Когда охотник вместе с друзьями, егерями и гончими пересекает поля и леса, не заручившись наперед разрешением владельца, это неизменно воспринимается, как должное. Лишь малая часть помещиков запрещает своим подданным ходить с ружьями; но и в случае запрещения достигается результат, совершенно противоположный желаемому, и вред, причиненный украдкой, оказывается куда больше явного»[264].
Даже в 1865 г. путеводитель Марри советовал английским охотникам не рассчитывать, что battue в
