же, католическое дворянство намного уступало юнкерам в численности. Но, и это главное, дворяне-католики и юнкеры придерживались различных традиций в области ведения хозяйства и управления крестьянами. Юнкеры лично руководили собственными фермами и распоряжались рабочей силой; к тому же, в их среде издавна существовал обычай отправлять сыновей на военную службу, и это наложило на их менталитет особый отпечаток, который проявлялся в сознании, что они идеально соответствуют главенствующему положению и обладают исключительным правом руководить и командовать. Во многих отношениях эти восточные дворяне имели больше общего с российскими крепостниками, чем с аристократией западной или южной Германии. В восточной Пруссии, как и в России, деревни лишь изредка встречались на бескрайних просторах, которые по западным стандартам были весьма скудно населены и не имели городских традиций. Даже в конце восемнадцатого века сельские общины были полу-авторитарными и находились в сильнейшей зависимости от своего владельца. В 1863 г., в первый раз путешествуя по восточной части Германии, баронесса Шпитцемберг отмечала, что деревни здесь совсем не походят на западные. Лачуги работников тесно обступают дом помещика, а сами деревни разительно отличаются от западных по степени благоустроенности и процветания; на всем здесь виден отпечаток дворянской семьи, которой принадлежат селения. До 1811 г. крестьяне, наследуя собственные фермы, присягали на верность своим владельцам, как правило, видевших в крепостных неразумных детей, которых следует приучать к строгой дисциплине. Лишь от личного расположения дворянина зависело, будет ли эта дисциплина соединяться с элементами отеческого благоволения. В конце восемнадцатого века в большинстве поместий подобный патернализм был забыт, так как поместья эти покупались, сдавались и брались в аренду с головокружительной быстротой. Тем не менее, в Пруссии, как и в России, крепостному крестьянину нередко было выгодно играть роль дитяти[362].
По правде сказать, во второй половине восемнадцатого века прусские землевладельцы-крепостники сталкивались с более значительными ограничениями, чем российские помещики. В Пруссии крепостные крестьяне нередко пользовались некоторыми правами, включая право собственности, и правительство Гогенцоллернов в той или иной мере было способно защитить эти права от вопиющих нарушений. Например, соблюдался запрет на продажу крестьян без земли, который иногда нарушался лишь в Силезии. Напротив, в России, по крайне мере до начала царствования Николая I, государство не обладало достаточными ресурсами, чтобы контролировать помещиков. Учитывая масштабы страны, а также огромные размеры и характер ее бюрократического аппарата, не удивительно, что дворяне-землевладельцы пользовались неограниченной властью королей в миниатюре. Как правило, они не употребляли эту власть во зло. В крупных имениях жизнь шла по тщательно разработанным правилам и существование крестьян подчинялось более или менее упорядоченной системе установлений. В особенности в тех имениях, где крестьяне выплачивали оброк живущим в городах владельцам, контроль был достаточно слабым. Он значительно ужесточался, если крестьянам приходилось отрабатывать на помещика так называемую «барщину» — при подобной системе нередко требовались суровые меры воздействия на «ленивых» и непокорных крестьян. К тому же, вне зависимости от того, насколько справедливым и щедрым являлся тот или иной помещик, одно оставалось неизменным: личность и имущество крестьянина не имели никакой закрепленной законом защиты от произвола владельца[363].
После отмены крепостного права в 1861 г., землевладелец утратил все свои права на сельскую общину. Он сохранил лишь влияние, каким пользуется относительно состоятельный человек, живущий в окружении весьма бедных. Там же, где крестьяне в большинстве своем могли самостоятельно обеспечить собственное существование и были объединены в самоуправляемые общины, влияние это оказывалось далеко не столь значительным, как можно предположить. В Пруссии, напротив, вплоть до 1918 г. землевладелец сохранял дисциплинарную власть (Gesindeordnung) над неженатыми работниками, живущими в его владениях. До 1872 г., Rittergut определяло границы местной общины и его владельцы пользовались неограниченной полицейской и судебной властью над всеми, кто жил в пределах этих границ. Помещик выбирал деревенского голову и мог наложить вето на все решения местного собрания. В 1872 г., когда Бисмарк и национал-либералы предприняли попытку ограничить это и другие права владельцев Ritterguter, в верхней палате прусского парламента (Herrenhaus) произошел настоящий бунт. Состоятельные дворяне, заполнявшие эту палату, были уверены в том, что нападки на Ritterguter ослабят их влияние и престиж на селе. Однако реформа также нарушала принцип, в который страстно верили убежденные консерваторы типа Клейста-Ретцова, — принцип, согласно которому собственность и благосостояние должны быть неразрывно связаны с обязанностями и ответственностью тех, в чьих руках находятся бразды правления. Нашествие в верхнюю палату людей, недавно получивших дворянское звание, свидетельствовало об очередном поражении принципов легитимизма и старой Пруссии, которые уже понесли урон в результате «покорения» Германии Бисмарком и предпринятого им альянса с национал-либеральной партией[364].
И в Пруссии, и в России местное правление, находившееся выше уровня помещичьих деревень и Ritterguter, представляло собой причудливую смесь принципов и институтов, присущих как государству, так и дворянскому поместью (Stand). По крайней мере до начала второй половины девятнадцатого века основное различие между этими двумя странами состояло в том, что в Пруссии учреждения и ведомства местного управления работали намного эффективнее и активнее, чем в России. Отчасти это происходило потому, что большинство прусских институтов имели глубокие корни в предшествующем абсолютистском государстве Гогенцоллернов.
Хотя Великий курфюрст[365] и Фридрих Вильгельм I[366] учредили абсолютистское государство, ограничив власть дворянских корпоративных институтов, последние в большинстве своем выжили, были впоследствии укреплены и при Фридрихе II влились в государственную административную сеть. В отличие от российской придворной и находившейся на государственной службе аристократии, прусское поместное дворянство хранило верность собственным деревням и провинциям, а также старым традициям общественной службы в корпоративных ведомствах.
В России подобные традиции не существовали даже среди старинных дворянских семей, живущих на землях древней Московии. Например, к 1861 г. Куломзины уже свыше 250 лет были помещиками Кинешемского уезда Костромской губернии, но представление о том, что такое служба в выборном учреждении местного управления молодой Анатолий Куломзин составил благодаря поездке в Англию, где в 1850-х годах лично служил в качестве мирового судьи. Это кажется странным, так как многочисленные посты в учреждениях местного управления и дворянской корпорации начиная с 1775 г. заполнялись путем дворянских выборов. Однако у дворян эти посты никогда не пользовались популярностью. Отчасти это происходило потому, что государственная бюрократическая машина обременяла выборное должностное лицо бесчисленными заданиями, не предоставляя ему ни независимости, ни статуса. К тому же, к 1800 г. лишь малая часть аристократии усвоила образ мыслей, в соответствии с которым ей следовало служить обществу на подобных постах, а не использовать их для личного обогащения. Эти люди, представители наиболее образованной части дворянства, его культурной элиты, тяготели к петербургской бюрократии, а не к провинциальным учреждениям. Подобное положение сохранялось до начала второй половины девятнадцатого века. Лишь тогда посты губернского или уездного предводителя дворянства, а также служба в выборных советах местного управления (земствах) стала пользоваться престижем и популярностью[367].
Вплоть до 1914 г. основными фигурами в местном управлении Пруссии и России являлись в первом случае начальник округа (Landrat), а во втором — уездный предводитель дворянства. В принципе предводитель являлся не государственным чиновником, а избранным главой уездного дворянства. Тем не менее, в ситуации полного отсутствия любых назначенных государством должностных лиц, призванных координировать управление на уездном уровне, предводитель дворянства заполнял наличествующую брешь; такое положение, абсолютно ненормальное по меркам двадцатого века, сохранялось вплоть до 1917 г. В Пруссии ландрат считался государственным служащим, но при этом находился на особом положении. До 1872 г. король лично выбирал исполнителя этой должности из числа кандидатов, названных местными владельцами рыцарских имений (Ritterguter); внесенное правительством предложение создать несколько более демократичное окружное собрание коллегии выборщиков повлекло за собой бурю недовольства в Верхней палате.
Несмотря на произошедшие перемены, ландрат оставался специфической, целиком дворянской должностью; в восточных провинциях эту должность, как правило, исполнял юнкер, личность, выделявшаяся в среде государственной администрации благодаря своему происхождению и тому духу, который он придавал своей деятельности. Ханс-Хуго фон Клейст-Ретцов, пиетист-реакционер, человек незаурядного ума и высокой чести, в 1844 г. так описывал свое положение в качестве ландрата: «Должность, которую Господь доверил мне, воистину превосходна и прекрасна. Я независим от вышестоящих, от правительственных округов, что же до подчиненных мне жителей округа, то дела мои с ними всецело находятся на моей ответственности. Я могу и должен работать с ними, используя главным образом свои человеческие качества, а не силу закона». Эта выдержка отражает не только ценности и предубеждения, но также и достоинства лучшей части юнкерства: сознание того, что должность неотделима от долга и исполнять ее следует в соответствии со строжайшими предписаниями лютеранской совести; стремление к независимости и предпочтение, отдаваемое живым человеческим отношениям перед незыблемыми, неизменными и негуманными правилами, которыми оперировала бюрократия и судейские служащие. Даже в 1914 г. 56,2 процента прусских ландратов имели благородное происхождение[368].
И ландраты, и предводители дворянства часто совмещали исполнение своих должностных обязанностей с надзором за собственными поместьями. Подобно армейским офицерам, они могли служить в течение долгих лет, а потом уйти в отставку и всецело посвятить себя личным делам. Многие ландраты и предводители дворянства именно так и поступали, хотя другие, напротив, продолжали службу в различных гражданских учреждениях, зачастую высоко поднимаясь по лестнице бюрократической иерархии. Как правило, выбор гражданской карьеры означал необходимость посвятить службе всего себя и все свое время без остатка. Дворяне, которые избрали этот путь, в определенной мере порывали со своими сельскими корнями и приобретали новые качества, присущие элите государственного чиновничества. Все чиновники, вне зависимости от того, имели ли они дворянское или буржуазное происхождение, получали практически одинаковое образование и сходным образом адаптировались к особенностям государственной службы. Сначала они заканчивали университет, причем будущие чиновники в Пруссии неизменно, а в России в большинстве случаев выбирали юридический факультет. Потом, уже поступив на службу, молодые чиновники осваивали бюрократические дисциплины, стиль работы и способы подхода к различным проблемам. Независимому дворянину в определенном смысле приходилось превратиться в мелкую сошку, подчиненного, соискателя чинов и должностей. Ганс Розенберг проследил развитие высоко культурной, рациональной, достаточно прагматичной прусской бюрократической элиты в период между 1660 и 1815 годами. Здесь представители дворянства и буржуазии соединялись, создавая группу людей, по своим политическим пристрастиям, как правило, либерально-консервативную, воодушевленную чувством корпоративной общности, и нередко располагающую широким кругозором, необходимым на высших правительственных должностях. В период реформ сливки этой группы выдвинули такие фигуры, как Гарденбург, Гумбольдт и Шен[369].
В первой половине девятнадцатого века большая часть российской бюрократии, даже если говорить о бюрократии столичной, не отвечала прусским стандартам как по части образования, так и по части добросовестного и компетентного исполнения своих обязанностей. Россия не знала, что такое корпоративный профессиональный дух,
