не имеет отношения к управлению страной.
Еще более важно, что среди самой элиты появились признаки усиления сплоченности. Дворяне и промышленники объединялись — первые в Совет объединенного дворянства, вторые — в Съезд представителей промышленности и торговли. Различные элитарные группировки организовывались и в Думах разных созывов; их учреждению способствовало сближение центрального правительства с провинциальными земствами. Наивно было бы ожидать, что все конфликты между правительством, дворянством, промышленниками и интеллигенцией найдут разрешение в течение семи лет лишь благодаря созданию системы парламентаризма. Но первый шаг к разрешению этих конфликтов состоял в организации партийных группировок и парламентских фракций. Даже в 1914 г. формы обретения единства имели достаточно реальные, хотя и расплывчатые очертания. Несомненно, эти формы приближались к либерально-консервативному национализму, воплощенному в Прогрессивном блоке, который был создан в 1915 году.
Наиболее вероятным кандидатом, способным при поддержке этого блока возглавить правительство, был Александр Кривошеин, выдвижение которого на этот пост говорило о том, что Россия обладала неким потенциалом для повторения прусского пути развития. В качестве министра сельского хозяйства Кривошеин наладил крепкие связи с провинциальным дворянством и земствами, и осуществил весьма радикальные аграрные реформы, нацеленные на уничтожение общины и создание класса зажиточных крестьян, подобного прусскому. Жена Кривошеина приходилась племянницей Савве Морозову, известнейшему московскому фабриканту, и через нее Кривошеин имел тесные контакты и с московской промышленно-коммерческой олигархией. Поддерживал Кривошеин и связи с националистически настроенной интеллигенцией либерально-консервативного толка; такого же направления придерживались высшие промышленные и деловые круги Москвы. Наиболее значительное либерально-консервативное издание, посвященное вопросам внешней политики, «Великая Россия», финансировалось промышленником П. П. Рябушинским.
Ведущими сотрудниками «Великой России» был князь Г. Н. Трубецкой, пользовавшийся большим влиянием в либерально-консервативных кругах Москвы, и помимо этого возглавлявший главный Азиатский (то есть Балканский и Ближневосточный) департамент Министерства иностранных дел, а также П. Б. Струве[380].
Именно П. Б. Струве в 1909 г. вызвал в среде российской интеллигенции яростные дебаты, выпустив сборник «Вехи», где некоторые авторы, в недавнем прошлом ведущие радикалы, выступили против присущих русской интеллигенции левых взглядов, заявив, что отныне их убеждения основываются на сочетании либеральных, национальных, религиозных и капиталистических принципов. Сборник подвергся решительным нападкам, причем не последним из его критиков был В. И. Ленин. Идеи «Вех» не только претили ему сами по себе, как предательский выпад с неожиданной стороны, но он увидел в них тревожное явление времени. Вполне сознательно Струве пытался увлечь российскую интеллигенцию на пугь прусского национального либерализма. И поступил он так не только в период, когда весь интеллектуальный мир решительно противился утилитарным и материалистическим доктринам, но и когда в России процесс экономического роста привел наконец к созданию достаточно обширной сферы деятельности для среднего класса. Означало ли это, что на смену эпохе нищих радикально настроенных журналистов неизбежно придет эпоха состоятельных либерально-консервативных адвокатов и инженеров?[381]
В 1914 г. говорить об этом было преждевременно, и противоречия, издавна существовавшие в российской элите, были далеки от примирения. Однако стоит поразмышлять над тем фактом, что девять лет спустя после 1848 г. конфликт между монархией и либералами в Пруссии усугубился вследствие конституционного кризиса, который всего лишь пятью годами позднее привел к власти Бисмарка. Военные победы, благодаря которым был разрешен кризис и достигнуто согласие между правящим домом и оппозицией, состоялись одна спустя восемнадцать, другая — спустя двадцать лет после 1848 года. Принимая во внимание, что после 1906 г. рост и перевооружение российской армии осуществлялись ускоренными темпами, трудно сказать, каких успехов она могла бы достичь в 1923 или 1927 годах. Как знать, какой политический эффект повлекли бы за собой российская Садова[382] или российский Седан? Хорошо зная собственную историю и сознавая, что Россия быстро развивается как в военном, так и в экономическом отношении, в 1914 г. прусские генералы пришли к убеждению, что войну лучше не откладывать. Министр внутренних дел Германии, Готлиб фон Ягов, вспоминает состоявшийся в мае 1914 г. разговор с младшим графом фон Мольтке, начальником Генерального Штаба: «Перспективы на будущее серьезно его тревожили. Через год-два Россия завершит перевооружение своей армии. Он понимал, что военная мощь наших врагов будет тогда очень велика, и не видел возможности справиться с ней. В данный момент между нами и нашими врагами пока еще существовало относительное равновесие сил. По его мнению, у нас не было иной альтернативы, кроме как заблаговременно развязать войну, и нанести врагу поражение, пока мы имеем реальный шаг выйти из схватки победителями»[383].
С точки зрения России, положение прусских и английских аристократов в 1914 г., во многом сходное, было равно завидным. Правда, в годы, непосредственно предшествующие войне, аристократия обеих стран подвергалась яростным нападкам. На выборах 1905 г. английские консерваторы понесли серьезное поражение, равного которому не знали с 1823 года. Новое либеральное правительство лишило Палату лордов права вето, обложило землевладельцев чрезвычайно высокими налогами и позволило себе многочисленные критические выпады против аристократии. В Германии «Сине-Черная» коалиция консерваторов и центра утратила свои позиции, и на выборах 1912 г. самой крупной и популярной партией в Рейхстаге стали социал-демократы.
Однако наиболее насущные проблемы, угрожавшие самому существованию аристократии в России, английскому и прусскому дворянству удалось преодолеть. Хотя и Британия, и Германия были ведущими промышленными державами Европы, в обеих странах традиционная элита в значительной мере сохранила свою власть, престиж и богатство. И английское, и прусское дворянство опиралось на село, прежде всего на крестьян и фермеров-арендаторов, которые, принимая во внимание их многочисленность и рычаги воздействия на наемных работников, являли собой мощную сельскую суб-[384]элиту. В Англии — учитывая число негородского населения, — поддержка села была ограниченной, в Германии же имела решающее значение. Российская аристократия могла лишь мечтать об организации, подобной «Bund der Landwirte», благодаря усилиям которой подавляющая часть немецких фермеров была вовлечена в аграрное лобби, как правило, возглавляемое дворянами и всецело верное Консервативной партии, в значительной степени являясь по сути ее частью. В России, стране, где в 1905–1906 годах крестьяне сначала взбунтовались, а потом проголосовали за экспроприацию дворянских имений, возникновение такой организации, как «Bund der Landwirte» казалось маловероятным, хотя реформы Столыпина позволяли надеяться на подобную возможность.
Еще одним, не менее важным отличием Британии и Германии от России, было то, что в первых двух странах ценности и политические идеи традиционной элиты пользовались значительной поддержкой среднего класса. Российский дворянин, читавший «Вехи», мог лишь питать надежду, что в будущем сходные тенденции возникнут и в его стране; что же касается настоящего, то пропасть между аристократией и интеллигенцией по-прежнему была бездонной. Несомненно, образованный российский аристократ прекрасно понимал, что английское и германское дворянство существенно разнятся между собой, и в каждом случае был достигнут собственный, особый компромисс со средним классом. Однако с российской точки зрения имело значение лишь то, что компромисс этот все-таки был достигнут, и что символы, стиль жизни и ценности аристократии — являлся ли их воплощением ученик престижной закрытой школы или офицер запаса — глубоко проникли в экономическую и профессиональную элиту современного промышленного общества.
Сегодня историки редко придерживаются той точки зрения, которая господствовала в России в 1914 г. и во многом уравнивала Германию и Британию. Ужасающий опыт нацизма требует, чтобы особенности Германии, ее специфический путь (Sonderweg), были подвергнуты тщательному объяснению. В этическом плане прежде всего возникает вопрос, как могло случиться, что страна, являвшаяся основным составляющим элементом либеральной христианской цивилизации викторианской эпохи, вверглась в пучину нацистского варварства? В политическом аспекте недоумение вызывает отход Германии от англо-американского пути модернизации, который до 1914 г. провозглашался в исторических концепциях вигов универсальным, и который, по крайней мере, в наиболее наивных научных теориях, предлагаемых после Второй мировой войны, был значительно демократизирован, облечен в квазинаучный жаргон и возведен в науку под названием теории модернизации. Для многих историков, стремящихся объяснить германский Sonderweg, значение юнкерства приобретает порой преувеличенные размеры. Существование подобной доиндустриальной элиты в нынешнем веке рассматривается, как главная причина, определившая неспособность Германии следовать демократическим путем к капитализму в современном его виде. Прямо или косвенно, но нередко противопоставляются, с одной стороны, юнкерство, поставившее собственные сельскохозяйственные интересы выше общественного блага, и упорно защищавшее недемократическое избирательное право, с другой, английская аристократия, которая в свое время отменила Хлебные законы и пошла на проведение парламентской реформы, способствовавшей мирному переходу к демократии. В контексте сравнения Англии и Пруссии имеет особый смысл подробно рассмотреть вопрос о сельскохозяйственном протекционизме, так как именно этот вопрос может многое сказать как об аристократиях обеих стран, так и о политических системах, в которых они существовали[385].
Протекционизм распространялся не только на сельское хозяйство. Во многих отношениях причина, по которой в Англии в 1840-х годах он был уничтожен, а в Имперской Германии, напротив, введен, в большей степени зависела от представителей промышленных и интеллектуальных кругов, а не от аграрного лобби. Интересы английских фермеров и землевладельцев в 1840-х и 1880-х годах, а также прусских фермеров в последнее из упомянутых десятилетий, всегда были связаны с протекционизмом. При этом в 1840-х годах в интеллектуальном мире Европы господствовала доктрина laisez-faire, которая в последнюю четверть столетия утратила свое доминирующее положение. Еще более важно, что основные отрасли тяжелой промышленности Германии, в 1870-х годах стоявшие за протекционизм, заключили союз с аграриями. В 1840-е годы вся английская промышленность, за немногими исключениями, была за свободную торговлю по той весьма резонной причине, что в конкурентной борьбе одерживала верх над большинством своих зарубежных соперников. В 1880-х годах о протекционизме в сельском хозяйстве Англии нечего было и думать. «В импортной экономике юга, которая обеспечивала большую часть доходов коммерсантов, финансистов, рантье и представителей интеллектуальных профессий, стояли за свободную торговлю с текстильной, металлургической и машиностроительной экспортной промышленностью севера, с судовладельцами крупнейших портов и судостроителями Тайна, Мерсея и Клайда. Широкие имперские, военные и морские интересы косвенным образом были связаны со свободной торговлей, и инвестиции в производство сырых материалов и морские перевозки являлись основой фондовой биржи в поздне-викторианскую эпоху. Избиратели, принадлежавшие к рабочему классу, упорно противились любым попыткам запретить ввоз зерна из-за рубежа»[386].
Весьма важно также учесть специфику исторического периода, в который разгорелись дебаты по вопросам протекционизма. 1840-е и 1850-е годы были, за исключением нескольких лет, периодом, когда сельское хозяйство средне-викторианской эпохи достигло наибольшего процветания между депрессиями 1820-х и 1870-х годов. Именно то обстоятельство, что фермерство в общем оставалось весьма доходным делом, и послужило в следующее после 1846 г. десятилетие причиной уничтожения сельскохозяйственного протекционизма в Англии. Когда возмущение арендаторов ослабело, стало возможным выразить сомнение в том, что крупные инвестиции в сельскохозяйственные преобразования, в так называемое большое фермерство, действительно обеспечат будущее процветание промышленности.
