прежде всего, представители старой прусской элиты оказались подлинными мастерами-профессионалами, не знающими себе равных в военном искусстве; первоначально Германия утолила собственную жажду национального единства, а со временем стала угрожать всей Европе.
Если говорить о способности откликаться на требования современного индустриального мира, то пример России, в известном смысле, является наиболее странным. Гражданская служба и лидерство в области культуры, то есть основные роли, исполняемые аристократией в 1815 г., прекрасно соответствовали современной эпохе и ее ценностям. Отметим, что российская система государственной службы в теории основывалась на принципах главенства способностей и заслуг, однако на практике эти принципы подвергались существенному влиянию социоэкономических различий между классами, и благодаря личным контактам, школьным связям и т. п., традиционная элита пользовалась неформальными преимуществами. Даже в современном капиталистическом обществе в определенной мере сохраняется подобное положение дел, хотя, разумеется, далеко не в той степени, как в царской России девятнадцатого века. Однако, даже в России девятнадцатого века модернизация была неотделима от растущего престижа личных заслуг и деловых качеств. Более того, в новую эпоху российская элита вошла без того феодального груза, который затруднял процесс адаптации английским и прусским аристократам. В России не было аристократической верхней палаты английского образца, где членство передавалось исключительно по наследству, право законодательного вето было абсолютным, а враждебность к демократии — непримиримой. В отношении подвижности и открытости аристократическая элита в России в период с 1700 до 1880-х годов намного превосходила английскую. К тому же, процент национальных земель, находившихся к началу 1870-х годов во владении российской аристократии, весьма значительно уступал проценту земель, которыми располагали представители английского высшего класса.
Российские дворяне, в меньшей степени являвшиеся замкнутой кастой, чем представители германской высшей знати, в отличие от последних, не украшали свои имена приставками «фон», отличавшими их от простых смертных. С отменой крепостного права в 1861 г. российское дворянство практически лишилось существенных привилегий и исключительность его положения становилась все менее выраженной. Более того, традиционные качества европейской аристократии — назовем из них лишь два, одержимость фамильной гордостью и генеалогическую манию — никогда не проявлялись в России столь же рьяно, как в других европейских странах. Наибольшим противоречием между российской аристократией и современной эпохой было крепостное право, причем в самой отвратительной его форме; и оно сохранялось в стране до 1861 года. Вплоть до 1917 г. призрак крепостного права бросал свою тень на развитие событий. И все же, если рассматривать аристократию исключительно в плане ее собственных ценностей и традиций, напрашивается вывод, согласно которому именно русская аристократия менее всех других противостояла модернизации и более всех других имела шанс выжить. Несомненно, после 1905 г. дворянство решительно встало на защиту своего положения, однако, исследуя этот период, необходимо отметить, что представители знати отстаивали отнюдь не «феодальные» привилегии, а самый что ни на есть «буржуазный» принцип частной собственности на землю.
Обсуждая возможности выживания, открывшиеся перед аристократией в новую эпоху, следует также помнить, что традиционной элите всегда была присуща способность к адаптации, и еще в 1815 г. она располагала довольно значительным количеством ценностей и навыков, которые вполне отвечали требованиям индустриальной эры. Добавим также, что стоит еще поразмышлять, действительно ли успешная модернизация является бесспорной ценностью. Никто не сомневается, что традиционная аристократия — в качестве наследственного, обладающего законными привилегиями и господствующего в обществе правящего класса — обречена на исчезновение. Но либеральные индивидуалистические ценности, порожденные в девятнадцатом веке американским капитализмом, отнюдь не являются единственными, действительно отвечающими требования^ преуспевающей современной экономики. Германия эпохи Вильгельма, где капитализм был куда более государственным, корпоративным и авторитарным, чем предполагает англо-американская модель, потерпела в 1918 г. военное поражение, но как экономическая система вполне выдержала конкуренцию. Современная Япония, в которой аристократического общества нет и в помине, тем не менее сочетает с процветающей современной экономикой некоторые принципы Европы времен старого режима. Назовем лишь три из них: могущественная и чрезвычайно престижная государственная бюрократия, преданность семье и откровенно анти-индивидуалистическая культура. Поэтому вряд ли стоит считать непреложной истиной, что все ценности, исповедуемые дворянством и консерваторами в 1914 г., безнадежно устарели, в то время как принципы радикалов и либералов, напротив, современны и действенны[409].
В послевоенной Британии, все более озабоченной экономическим спадом, очевидным по сравнению с ее основными странами-конкурентами, сохранение аристократических ценностей в индустриальную эпоху иногда называют в качестве одной из причин упадка предпринимательского духа. Наиболее известным выразителем подобной точки зрения является Мартин Винер, который заявляет inter alia[410], что корень экономических неудач Британии в 1960-х и 1970-х годах лежит в «дворянизации» представителей среднего класса, происходившей в викторианских паблик-скул[411].
Это весьма спорное заявление Винера так же просто доказать, как и опровергнуть. Несомненно, данная книга, лишь мимоходом затрагивающая его положения, ником образом не претендует на выполнение подобной задачи. Тем не менее, мы можем пролить некоторый свет на доводы Винера. Несомненно, в XX веке английская аристократия сохранилась лучше, чем российская или немецкая, прежде всего потому, что Британия вышла победительницей из двух мировых войн. После 1870-х годов начался процесс формирования новой плутократической элиты, вышедшей из состоятельных кругов, как старых аграрных, так и новых — финансовых и промышленных. Подобно самой Британии, эта элита была значительно более однородна, чем элиты Германии и России до Первой мировой войны. Аристократические ценности внесли неоценимый вклад в ее жизнестойкость. Очевидно, что эти аристократические ценности не были связаны с предпринимательством: скорее, то были ценности правящего класса, а в викторианскую эпоху в возросшей степени и ценности гражданского служения. Закрытые привилегированные школы, паблик-скул, сыграли жизненно важную роль в формировании новой элиты. Ценности, которые исповедовались там, были противоположны предпринимательским. Характеру отдавалось предпочтение над интеллектом, античности над современной наукой, к тому же, в паблик-скул были чрезмерно подвержены стремлению со вкусом проводить досуг в ущерб усердной работе.
Все это льет воду на мельницу Винера, однако сравнение между британской, германской и российской аристократиями делает его выводы несколько проблематичными. Расцвет российской экономики в последние десятилетия старого режима уже выдвигает перед исследователем некоторые трудности. Российские элиты были разнородными по своему составу, а роль правительства и зарубежного капитала — весьма велика. Как бы то ни было, в итоге исповедуемые интеллигенцией антикапиталистические ценности — ряд которых был ею унаследован от аристократии, — в 1917 г. уничтожили предпринимательство в России.
Германия является для Винера более серьезной проблемой. Многие представители современной историографии одержимы идеей, согласно которой влияние «пережитков старого режима», и прежде всего аристократии, помешало Германии следовать «нормальным» либеральным капиталистическим путем. Но юнкера явно не препятствовали развитию германского капитализма, который до 1914 г. переживал бурный расцвет. Справедливость требует отметить, что и юнкера, и силезские магнаты куда больше были склонны к предпринимательству, чем английские рантье, но, если судить в общем, ценности немецкой старой элиты вряд ли соответствовали ценностям современного капитализма. Возможно, если бы правление Гогенцоллернов продлилось дольше, влияние старой элиты способствовало бы упадку индустриального духа Германии. Согласно одной из кошмарных фантазий Макса Вебера, пуританская предпринимательская энергия немецкой буржуазии — основа экономического динамизма и мирового могущества Германии — могла сойти на нет благодаря «феодолизации» среднего класса и превращению его в класс рантье — прусских офицеров запаса[412]. На это можно возразить, что государственные, корпоративные и авторитарные формы германского капитализма прекрасно сочетались с прусскими лютеранскими, старорежимными традициями и соответствовали требованиям конкурентноспособной национальной экономики.
Хотя тезисы Винера, несомненно, обладают определенной силой, по моему мнению, они представляются менее интересными и менее убедительными, чем проводимое Гарольдом Перкиным различие между аристократической, предпринимательской и профессиональной культурами в викторианской Англии, а также осуществленный этим исследователем тщательный анализ того, каким образом борьба между двумя последними группами стала ключевым фактором, определяющим современную британскую политику. Начиная с 1914 г., средний класс образованных специалистов значительно превосходил старую аристократию и численностью, и влиянием, и, по крайней мере, на первый взгляд, именно в его ценностях, а не в ценностях старой землевладельческой элиты, следует искать опору духу предпринимательства. К тому же, исторически сложилось так, что в Англии провести различие между образованными специалистами и представителями класса джентри было труднее, чем в большинстве других стран. В 1860-х годах, например, Мэттью Арнольд отмечал, что «ни в одной другой стране <…> образованные специалисты не разделяли столь естественно мировоззрение аристократии, как в Англии, что, как можно предположить, было тесно связано с пресловутым понижением статуса, претерпеваемым младшими сыновьями английской знати и джентри»[413].
Даже если утверждения Винера полностью справедливы, они, однако, в большей степени направлены против английского среднего класса, а не против аристократии. Несомненно, английские землевладельцы обладали меньшей предпринимательской активностью, чем силезские помещики и даже юнкеры, а их вклад в культуру был незначительным по сравнению с достижениями русской аристократии. Но английская аристократия являлась прежде всего классом, державшим бразды политического правления, и эту свою роль в период викторианского перехода к демократии она исполняла с завидным мастерством и реализмом. Правда, в эдвардианский период некоторые аристократы начали испытывать определенные опасения относительно собственных «достижений», но даже если брать в расчет консервативное меньшинство, так называемых «твердолобых», их непримиримость основывалась на концепциях, которые ни в коем случае не являлись всецело реакционными или эгоистичными. Как утверждал герцог Бедфорд: «Никакого иного места для Великобритании, кроме первого, я не признаю». Это заявление отражает надменный патриотизм викторианской и эдвардианской англии, присущий всем классам этой величайшей империалистической державы. Учитывая подобные убеждения, чуть ли не безумная тревога пэров-консерваторов относительно военной неподготовленности Британии и нежелания ее народа нести бремя налогов и воинской повинности, была не лишена оснований. Лорд Денби задавался вопросом, «готов ли народ Британии безучастно взирать на то, как империя превращается в два острова, на которых мы живем, да несколько колоний, разбросанных по свету». Если же нет, добавлял граф Селборн, тогда народу придется заплатить необходимую цену за осознание того, что, «если Британия собирается в будущем оставаться в одном ряду с США, Россией и Германией, мы должны разуметь под Британией не Соединенное Королевство, а Империю». Вложив много душевных сил и пролив немало крови во имя Империи в течение двух мировых войн, британская элита направляла процесс деколонизации с достойным восхищения здравым реализмом, во многом связанным с теми образцами прагматических уступок, на которые в свое время шла викторианская аристократия[414].
Обвинения, выдвинутые против юнкеров, намного более серьезны, чем ответственность за снижение экономического роста. Согласно мнению некоторых влиятельных историков, именно на высшем классе Пруссии лежит основная ответственность за поражение демократии во Втором Рейхе, развязывание Первой мировой войны и приход к власти нацистов. Во всех этих обвинениях есть определенная доля истины. Дух юнкерства был всецело авторитарным и
