А я вот, у нее опять появилась усмешка, только на этот раз усталая, вымученная, право, ангелица, сразу и в путы. Анфиса обернулась, тряхнула за рукав стоявшую за другим прилавком торговку: Тетка Александра, присмотри за моим товаром, и предложила Арсению: Пойдем, Арся, отсюда, провожу тебя маленько. Ты ж провожал меня когда-то… Извини, что я с тобой на «ты» по старой памяти. Ну, что ты, что ты, пожалуйста. Вышли с рынка. Тетка с накрашенными губами, облокотившись на прилавке, жевала лист щавеля и что-то пробормотала, подмигнув им вслед. Торговки за прилавком громко захохотали. Далеко-далеко буркнул коротко гром, и сделалось совсем тихо. Вот где довелось встретиться, прервала молчание Анфиса и, глядя на подернутую маревом реку, призналась: Поначалу я тебя все ждала, все встретиться надеялась. Сюда, на пристань, часто бегала. После во сне только видела, а потом уж и сны стали другими, все стало другое… Арсений не мог найти слов, чтобы поддержать разговор, и Анфиса задумчиво прибавила: Время, время. Вот ты уж и седой, а все такой же на слово скупой. Да нет, почему же, я тебя слушаю. Меня? Что ж меня слушать? Ничего интересного. Как за русской печкой: пыль да лучина, темь да кручина. И она опять, в который уже раз, искоса поглядела на его рубаху с намалеванными на ней желтыми лунами и красными яблоками по голубому фону. И он вдруг вспомнил луну над садами, тронутое росою яблоко, вынутое Фисой из темноты. Ему сделалось неловко и жаль чего-то. Он подосадовал на себя, на жену. Это она купила рубаху с невзаправдашними лунами и яблоками. Модно! Она и себе и ему покупает все только модное. Все еще молодится. Он знает молодится для него. И как-то услышал, она призналась подруге, которая позавидовала ей: «Ах, милая, мне все трудней и трудней становится быть молодой!» «Но зачем все это вспоминать сейчас? И к чему? Теперь уже ничего не изменить. Да и молчание становится неловким. Надо разговаривать, разговаривать, и отстанут эти воспоминания. Неловкость пройдет. Подумаешь рубаха! Разве в рубахе дело? Она вон в телогрейке, и руки можно бы тщательно вымыть, и не обманул же я ее, в конце концов. Ничего такого не было. Ну, обещал писать и не написал, так это ж пустяк, да и как давно это было! Очень давно». Ты замужем? спросил у Фисы Арсений. Давно. Полгода после демобилизации подевичилась, и дядя сосватал меня. У меня ведь никого нет, кроме дяди. А сам он ребятами оброс. Куда-то надо было голову приклонить. В возрасте уж девка. Молоко брызжет. Семью надо, детей надо. Бабе бабье мнится. А ты женат? Женат. С ребенком взял женщину. Трудно было. Но она ничего… добрая женщина. Тоже в институте работала. Там и сошлись. Дочь нынче в консерваторию поступила. А родное дитя есть? Есть. Как же. Сын, да? Сын. Как зовут? Валерием. Валерием? Славно. А моего Пашкой. А дочь Нина. Тоже двое у меня. Снова стало не о чем говорить. Над городом томилась все та же душная тишина, и от каменных плит тротуара, меж которых росла трава и тощие цветки шалфея да пуговки угарной мяты, несло, как от раскаленных печек. Арсению жгло подошвы сквозь кеды, и он обрадовался, когда они сошли на прибрежный песок с засохшими на нем коровьими лепешками. Река кипела у берегов. Купались ребятишки. А вдали, в густой медовой пелене, бурлил винтом пароход. Он словно бы стоял на месте и растворялся в колеблющемся мареве, делаясь все меньше и призрачней. Перед дождем свирепствовал овод. Детсадовские ребятишки были в волдырях и до шейки закапывались в песок. Воспитательница сидела на обносе изуродованного катера, до палубы вросшего в песок, обмахивалась веткой полыни, безотрывно читая толстую книгу, должно быть, роман про любовь, и время от времени нудно твердила: Дети, не забредайте глубоко. Дети, утонете. Хорошо это дети, как бы найдя повод для продолжения разговора, с облегчением сказал Арсений. Для них живем. Нам время тлеть, а им цвести. Да-а, им цвести, нам тлеть. Верно. Пушкин, кажется, сочинил? Мудрый был человек! А муж-то у меня, Арся, пьяница. Бьет меня и детей бьет, глухо проговорила Анфиса и отвернулась. И он опять не знал, что делать: утешать ли ее или не мешать ей молчать. Впрочем, Анфиса быстро укротила себя, сломала звон в голосе и посмотрела на него сбоку с виноватой улыбкой, с той улыбкой, которая ему запомнилась издавна. Ну вот, расчувствовалась. Баба и есть баба. Не обращай внимания, Арся. И быстро, быстро, сглатывая слова: Да ничего такого и нет. Ребята зимой учатся в школе, летом на огороде и в поле работают. Я по домашности. Муж тракторист. Он и ничего бы, только не любила я его никогда. А он это чувствует, вот и лютует пьяный. Кулаками любовь-то добывает. Скороговорка ее неожиданно сменилась тоскливым возгласом: Эх, Арся, Арся! Зря я тогда сберегла себя. Зря тебя мучила. Ему ведь все равно, лишь бы баба. Ну, ладно, Арся, наговорила я тебе семь верст… Расстроила вижу. Вон красными веслами машут. Тебя небось зовут. Прощай, Арся! Прощай, Фиса. Я в деревне Куликовой живу, недалеко отсюда. Заходи, если случится быть. Хорошо, хорошо, поспешно согласился Арсений, непременно. Мы иногда бываем в деревнях, картошку копать ездим… Анфиса, кажется, не слушала его. Она подала ему руку, тряхнула головой: Нет, не надо. Пусть уж будет, как было. Пусть останутся воспоминания… Голос у нее осекся, тень легла на тронутое морщинами лицо. У меня ведь это лучшее, что было в жизни, Арся. Никому дотронуться не даю. В себе таю. Прощай! Арсений давнул ее руку и, как тогда, у машины, кивнул: всего, мол, хорошего, но внезапно вспомнил: Послушай, какой ты конверт хотела мне отдать тогда и не отдала? Анфиса наморщила все еще красивые, сломанные у висков брови и вдруг просветленно улыбнулась: А-а, вон чего ты вспомнил?! Клочок волос упаковала. В книжках про это вычитала и вот… Тогда я еще читала книжки. Она застенчиво потупилась, махнула рукой, словно бы не прощая себе такого чудачества, и пробормотала: Слепота я, слепота… быстро пошла от него, черпая стоптанными сандалиями песок. Арсений постоял минуту, пытаясь вникнуть в смысл этих вполголоса оброненных слов, и оттого, что не мог понять скрытого в них смысла или не хотел понять, раздраженно пожал плечами: Вот так встреча! Бывают же чудеса в жизни!.. Он попытался настроиться на шутливый лад и даже помурлыкал на ходу: «А я сам! А я сам! Я не верю чудесам!» но тут на него разом навалились стыд, растерянность, зло, и он почувствовал такую усталость, что едва добрался до своей шлюпки и обсссиленно опустился на ее борт. Где ты шлялся? напустились на него попутчики. Он смотрел на них, но слова не доходили до него. Почему не принес огурцы? Какие огурцы? Ах да, огурцы. Забыл. Оказывается, забыл… беспомощно развел руками Арсений. Заметил шляпу, нахлобучил ее до бровей и не знал, что делать дальше. Вот тебе и раз! А мы водки взяли. Арсений встрепенулся, услышав об этом, отыскал глазами бутылку, по-солдатски ударил ее о колено. Пробка хлопнула, взлетела и поплыла по воде. Он налил себе полный стакан и выпил одним духом под веселые возгласы попутчиков товарищей по институту, которые знали, что пьет он редко и тайком от супруги побаивается. Но когда он налил себе второй стакан, они зароптали: Что ты! Не дури! Захмелеешь ведь с непривычки. А нам плыть, и гроза надвигается. Но Арсений выпил и второй стакан, чтобы оглушить себя, забыться. Однако хмель не брал его и забыться никак не удавалось. И дождь все не шел и не шел, задержался где-то за горами. Хоть бы скорее грянул дождь, крупный, холодный, с громами и молниями, и смыл бы всю эту застоявшуюся, густую духоту. 1961
