– боится! Гужьем запугивает, хамло! О-о-ох и наглец! Пока спигт пил – дгуг тебе и бгат, не стало спигту – вгаг!

Лето в середину валило, теплынь, солнце! Прямо за палаткой, вдоль пышной оборки прибрежных кустов, пучки, как какие-нибудь экзотичные растения в джунглях Амазонки, взнялись высокущие, мохнатые, лопушистые! В широко цветущих зонтах дремали шмели и бабочки, на них охотились пичуги, суетились, выбирая из гущи соцветий мушек, тлю и всякий корм детям. Марьин корень дурманом исходил по склонам берегов, лабазник в пойме речки набух крупкой, цвел молочай, дрема, вех, бедренец и всякий разный дудник, гармошистые листья куколя, все время бывшие на виду, потухли в громко цветущем дурнотравье, и все ранние цветки унялись, рассорив лепестки по камням берега. Ароматы голову кружили. Теплынь! Нега! Э-эх, девочек не прихватили! Да какая с девочками рыбалка? Блуд один. Бог с ними. Вот наловят стерлядки, накоптят, навялят и такое в городе устроят!..

Будет, все будет. Надо верить и надеяться. А пока вечерком таскали окуней, ельцов и чебаков, жарили их по-таежному, на рожне, попросту сказать, на сучках, ели, где сырое, где обугленное – не очень-то вкусно, зато экзотично. Поели, запели: «Й-я лю-ублю-у-у тебя, жизнь!..» Сладостные предчувствия, накатывающие на человека во время цветения природы, сулили нечто необыкновенное, томили, словно в юности, накануне первого свидания. И только комары – наказание человеку от природы за его блудные дела и помышления, не давали полностью отдаться природе и насладиться ею до конца. Они даже в палатку набивались, проклятые. Не раз сшибали отпускники палатку со стояков, норовя кулаком попасть в эту махонькую скотинку, способную довести человека до нервных припадков.

Утром, под прикрытием легкого парка, дымящегося над рекой, отпускники выплыли на концы с предчувствием удачи и сняли трех стерлядей – засеклись какие-то дуры. Посчитав, что начался ход ангарской стерляди, они решили отметить первую удачу ухой, с дымком и коньячком, утаенным от алчных чушанских самоедов.

Когда я читаю либо слышу об ухе с дымком, меня непременно посещает одно и то же не очень радостное воспоминание, как одноглазый мой дед Павел лупил меня палкой за уху, пахнущую дымом, потому что дымом она может пахнуть только по причине разгильдяйства: из-за сырых и гнилых дров да еще когда котел в ненагоревший костер подвесишь иль зеворотый повар не закроет варево крышкой. И уголь бросают в котел вовсе не для вкуса – опять же по нужде – березовый уголек вбирает в себя из пересоленного варева соль, очень маленько, но вбирает.

Однако бог с ней, с кухней и с ее секретами. Уху во всех землях и краях варят со своей выдумкой, а где и с фокусами, хотя и мудрить-то вроде не над чем и незачем.

Отпускники не варили уху – священнодействовали. Ознобно дрожа от предчувствия редкостной еды, один из приезжих рыбаков потрошил стерлядь, другой навешивал круглый, наподобие военной каски, котел на таганок, в котором белела картошка и луковки да сиротливо плавал лавровый лист и черный перец горошком, непременно горошком – от молотого, по их разумению, не тот вкус. Двое рыбаков настраивали под яром коптилку, для начала, в порядке опыта, «зарядив» ее чебаками, чтобы после, когда хлынет стерлядь, не терять времени.

Сварив уху, отпускники бережно водрузили котел на плоский камень, расположились в братский круг, сдвинули чаши.

– За осетга! – возгласил шеф и хряпнул благородный напиток, не звездочками – арабскими закорючками, будто золотистыми осами, облепленный. Не успел шеф занюхать напиток и, благоговея, черпнуть ушицы ложкой, как увидел летящую по реке дюральку. – Вот ведь, охломоны, – шлепнул себя шеф по голой ляжке, пришибив попутно слепня, – вот козлы! Выпивку чуют, будто слепни кговь! – и, бросая битого слепня в огонь, велел спрятать бутылку.

Лодка не минула их, ткнулась точно против стана. К костру, разламывая хрустящие ноги, приблизился незнакомый чернявый мужик с неулыбчивым костлявым лицом и командирской кожаной сумкой на боку. «Харюзятник! Комаров идет кормить на речку», – по сумке заключили отпускники.

– Здравия желаю! – сказал приезжий и стрельнул приметливым глазом в котел. Усевшись на камень, он перебросил сумку на живот, добавил: – Приятно кушать!

– Спасибо! – сдержанно отозвались рыбаки. Приглашать незнакомца к столу не стали – хватит с них, потравили выпивки и харчей «самоедам».

Потирая ладонью поясницу, незнакомец оглядел где и как попало разбросанное имущество, чуть задержал взгляд на новой лодке, на «Вихре» и поинтересовался бесцветным, как бы даже больным голосом:

– Это ваши концы висят под наплавами?

Переглянувшись меж собою, отпускники насторожились. Но шеф развеял в прах настороженность решительным и едким ответом:

– Они вашим мешают, да?!

Незнакомец не отозвался. Он выскреб из огня уголек, заложил его в изожженную трубку и, забыв уголек там – для вкуса – догадались горожане, тем же бесцветным, несколько даже удрученным голосом молвил:

– Думаете, без вас здесь рвачей недостает?..

– Ну, ты, это… подбирай выражения!

– Люди из самого краевого центра, видать, образованные, – покачал головой незнакомец, – и сразу «ты»! Небось в городе блюдете себя. Здесь, значит, все можно? Красть, грубить, распоясываться. Тайга, темь, начальства нету…

Зубостав скривил презрительно губы, обращаясь к своей бригаде:

– Видали! И здесь воспитывают! – и сурово спросил: – Ты сколько сегодня выжгал, охломон?

У незнакомца дернулся рот, беспомощно и горько задрожали веки, но губы тут же сжались, резче означив отвесно стекающие к подбородку складки, худая рука крепче стиснула трубку.

– Щенок! – сказал он тихо, – Где ты служишь, кем руководишь, не знаю и знать не хочу, но слюни следовало бы тебе утереть, прежде чем допускать до руководящего-то дела! – и вдруг решительно, по-чапаевски взмахнул рукой, будто сгребая всю компанию с берега: – А ну вон, к чертовой матери с реки! Чтоб ни духу, ни вони вашей здесь через час не было!.. – и уехал, за мыс Опарихи с лодкой зашел.

– Н-ну, бгатцы-ы! – опомнившись, развел руками шеф, – уж какого нагоду в зубопготезном кгесле не пегевидал, но с такой поганой пастью…

– Дать ему надо было, чтоб на лекарства всю жизнь работал!..

– По виду, он и так на уколах живет.

Наркоман?

– Ладно, если наркоман. Что как рыбинспектор?

– Егунда! Инспектога здешнего я знаю. Семен, инвалид войны. Миговой мужик…

– Значит, снова самоед! Ну мы ему…

Незнакомец вернулся точно через час. На берегу все как было, так и есть: барахло повсюду; сытая пьяная артель в тенечке спала, и слепни ее доедали.

Распинав шефа, незнакомец сказал:

– Вам че говорено было?!

Зубостав на него пялился, ничего со сна не понимая. Наконец продрал глаза, возмутился:

– Опять ты?! Ну-ну, знаешь… всякому тегпенью… счас я гебят подыму, мы тебе устгоим…

– На, нюхай! – к заспанным глазам зубостава поднесли удостоверение, костром и рыбой пахнущее. Поморщился зубостав: до чего все тут одинаково пахнет! И два раза прочел, не понимая со сна, что читает. «Рыбинспекция, Черемисин. Рыбинспекция, Черемисин». – Внял?!

Шеф засуетился, отыскивая по карманам курево, – правы были ребята. Смываться следовало, пока дядя добрый…

– Будите своих соратников. Подымайте из воды концы. Я тем временем картинку вам на память нарисую, – объяснил Черемисин. – Не понимаете человеческих-то слов, сопляки! Себя только уважаете! Так я вас еще и законы уважать научу!..

Зубостав заюлил, пробовал извиняться, коньячку предлагал, намекал, что, если надобность в больнице есть или в лекарствах, – всегда пожалуйста. Черемисин, у которого посинели губы – сердце, видать, сдает, брезгливо и горько скривился.

– Фамилия? – нацелившись в книгу актов дешевой шариковой ручкой, сверкнул он цыганскими глазами. Шефу сделалось одиноко, запрыгала мыслишка придумать фамилию. Но Черемисин – тертый-перетертый тип, угадал это нехитрое намерение: – Соврете – под землей сыщу!

Скоро все было закончено. «Картинка» в трех экземплярах нарисована, один, самый мутный экземпляр – истерлась копирка у рыбинспектора, много работы – был обменян на двести двадцать пять рублей штрафа. На всю катушку выдал Черемисин: по пятьдесят рублей за каждый самолов, по двадцать пять за каждую стерляжью голову, да еще и наставление в добавку бесплатное:

– Чтоб не тыкались! Чтоб помнили: земля наша едина и неделима, и человек в любом месте, даже в самой темной тайге должен быть человеком! – и въедливо, по слогам повторил, подняв кривой, от трубки рыжий палец: – Че-ло-ве-ком!

Стоя по команде «смирно», отпускники безропотно внимали речи рыбинспектора Черемисина.

– У нас денег нету, – пролепетал один из рыбаков, бережно держа в руках «картинку», – рыбой надеялись прожить…

– Лодку, мотор продадите, – подсказал Черемисин, – на штраф, на похмелье хватит, да и на дорогу еще останется…

Так и сделали отпускники: мотор продали, лодку продали, пили с горя на дебаркадере и пели, но уже не «Я люблю тебя, жизнь», все больше древнее, народное.

Пили-пили, пели-пели, сцепились ругаться, разодрались, выбросили шефа-зубостава с дебаркадера в Енисей. Он был пьяный и утонул бы, да, на его счастье, в ту тихую вечернюю пору катались по реке приезжая студентка в оранжевом свитере с местным кавалером, крашенным под старинный медный чайник. Доморощенный чушанскии битлз, чего-то блаживший на английско-эвенкийском наречии, отложил гитару, поймал за шкирку шефа и подтянул его на лодке к суше. Дальше шеф полз уже сам, клацая золотыми зубами, завывая, горло его изрыгало мутную воду.

Чушанские браконьеришки, праздно расположившиеся на берегу с выпивкой,

– новый рыбинспектор держал их на приколе, наблюдая, как корежит приезжего человека «болесь», сочувственно рассуждали:

– С постного-то хеку да сразу на ангарскую стерлядь!.. Како брюхо выдержит?

– Гай-юююю-гав!

Я б забыл эту скорее грустную, чем веселую историю, поведанную мне бывшим фронтовиком Черемисиным, но от дурашливой пакости до мерзкой жестокости – шаг, в общем-то, меньше воробьиного, и я продолжу рассказ о том, как пакость и забава может перерасти в немилосердное избиение природы.

x x x

За несколько дней до отъезда в Сибирь по вызову брата я прочел в центральной газете статью о том, как два школьника изловили в ботаническом саду Московского университета нарядного жирного селезня и свернули ему голову. Уже будучи в Чуши, еще раз удосужился слышать о том несчастном селезне по радио. Шел радиосуд над злоумышленниками. В присутствии знатных людей, артистов, ученых и, конечно, родителей их секли словесно. Вспомянуто было, и не раз, как потерявший облик московский кирюха увел из зоопарка доверчивого лебедя и употребил его на закуску.

Из парнишек, учинивших злодейство, едва ли который наложил на себя руки

– они нынче не очень-то боятся радио и всякого там общественного суда, скорее всего буркнули: «не бу бо», и все, но вполне допускаю мысль, что родители, которые посовестливей, послабже духом, могли и занемочь, шутка ли

– срамят на всю страну, общественность Москвы дружно поднялась за селезня, всколыхнулись пенсионеры.

Не противник я воспитывания людей с помощью газет, радио и других могучих средств пропаганды, но после того, как нагляделся на браконьеров в Сибири, оплакивание селезня мне кажется барственно-раздражительной и пустой болтовней.

И кабы распоясывались, злодействовали только одни бродяги да рвачи! На Оби, в Нарымском крае, электрик, вызванный починить проводку