Пароход гудел часто и жалобно. Он звал на помощь. Был он маленький, буксирный; волны накрывали его почти до самой трубы, и казалось, вот-вот он захлебнѐтся, перестанет кричать. Однако прошѐл час, другой, а из трубы парохода всѐ ещѐ валил чѐрный дым, ветер растеребливал его на клочки. Но вот на пароходе что-то случилось: гудок оборвался. Огромная волна, словно торжествуя, вздыбилась возле судна, ударила в нос, перекатилась по палубе… Только капитанский мостик, часть трубы да мачта виднелись над водой. Ой-ѐй! вскрикнула мать и заметалась по берегу. Пропал пароход… вздохнул отец Гирманчи и поднялся с чурбака, на котором сидел до этого, глядя на разбушевавшуюся реку. Бери вѐсла, Чегрина, поплывѐм, сказал он. Как поплывѐм? Большие волны, ветер дурной. Пропадѐм! испуганно ответила мать. Бери вѐсла, Чегрина! Чегрина сходила к чуму, взяла вѐсла и понесла их к лодке, которая предусмотрительно была вытащена на берег, подальше от воды. Мать прыгнула в лодку, села за вѐсла. Отец и Гирманча, уцепившись за корму, ждали большую волну. А она шла неторопливо, вздымаясь, накатываясь на берег. Всѐ ближе и ближе грозный рокот, ярче и кипучей белый взъерошенный гребень. Летят брызги, пена. Вот вода хлынула на берег, лизнула нос лодки, легко подняла еѐ, и тогда отец крикнул, занося ногу за борт: Греби! Чегрина ударила вѐслами. Лодка рванулась вперѐд, а Гирманча побрѐл следом за ней по воде. Куда ты, вернись! закричала мать. Но Гирманча не отставал, пытаясь ухватиться за борт и перевалиться в лодку. Вернись, Гирманча! сказал отец и кивнул головой в сторону буксира: Людей на пароходе много, места в лодке мало. Вернись. Руки Гирманчи отцепились от борта. Подкатившаяся волна сбила его с ног и поволокла по песку. Когда Гирманча поднялся и посмотрел на реку, лодка была уже далеко от берега, за мутно-желтоватой полоской поднятого со дна песка и ила. Она быстро приближалась к судну. Оттого, что пароход уже не кричал и не дымил, Гирманче казалось, что там нет никого живого. Вдруг у носа буксира взметнулся сноп воды, и до слуха Гирманчи донѐсся рокот: это отдали якоря, чтобы судно не выбросило на берег. Теперь пароход стало болтать ещѐ сильнее, и волны то и дело накрывали его. А лодка всѐ вскидывалась и вскидывалась на волнах. Она была уже совсем близко от парохода, как вдруг что-то случилось. Отец неожиданно встал с места и протянул руку. Мать быстро подала ему весло. Гирманча догадался: у отца переломилось кормовое весло. Мальчик затаил дыхание: он-то отлично знал, какая грозит беда. Всего несколько секунд потерял отец, чтобы взять весло, и уже не может направить лодку навстречу волнам. И вдруг всѐ исчезло, словно провалилось в кипящую воду. Через минуту лодка всплыла на поверхность, но уже кверху килем. На палубе буксира заметались люди. Оттуда полетели в воду спасательные круги, какие-то продолговатые предметы. Но ни отца, ни матери не было видно. Так осиротел Гирманча. Пароходик всѐ-таки продержался. К вечеру с верховьев реки пришѐл большой пароход с жѐлтой трубой и угрюмым гудком. С силой расталкивая носом волны, он подошѐл к маленькому буксиру, коротко пробасил, подцепил полузатопленное судѐнышко и потащил его, как утѐнка, от волн своим высоким бортом. Когда оба судна исчезли на горизонте, Гирманче стало совсем тоскливо. Правда, он всѐ ещѐ надеялся, что мать и отец вот-вот вынырнут из воды, и тогда он, Гирманча, по плывѐт за ними на запасной лодке. Солнце пришло туда, где было утром, и несколько минут, словно в нерешительности, висело над тѐмными зубцами леса. Видимо решив, что здесь, в суровом Заполярье, люди не осудят его за излишнее усердие, солнце опять покатилось от того берега к этому. Начался новый день. Волнение на реке стихало, птицы плескались в воде, кричали в кустах, кружили в воздухе. Старый пѐс Турча раскапывал лапами мышиную нору за чумом. На далѐком горизонте показались паруса рыбаков. Люди, переждав бурю, поплыли проверять ловушки. Всѐ живое было занято своим делом, и только Гирманча не знал, что ему делать: реветь или варить еду. А может быть, надо идти к чуму рыбака-соседа за тридцать километров и рассказать о случившемся? Много, очень много передумал Гирманча, но с берега не уходил. Он боялся хоть на минуту отвести взгляд от реки. Вдруг выплывут мать и отец?! Гирманче даже почудилось однажды, что он слышит голос матери. Очнувшись от дремоты, он увидел на реке тот самый маленький буксир, который вчера так жалобно гудел, взывая о помощи. Гирманча обрадовался, точно друга увидел. Поравнявшись с чумом, пароходик громко прокричал, лихо развернулся, так, что поднятая им волна чуть не докатилась до Гирманчи, и отдал якорь. От буксира отошла шлюпка с людьми и поплыла к берегу. «Рыбу есть хотят», решил Гирманча. Он помнил, как с проходящих пароходов к их чуму приставали на лодках люди, чтобы купить у отца свежей рыбы. Гирманча знал мало русских слов, и потому, когда человек с большими усами, цветом похожими на мох-лишайник, и в кителе с блестящими пуговицами вылез из шлюпки, подошѐл к нему и сказал: «Несчастье, брат, да… Грех-то какой случился…» Гирманча, не поняв, ответил по-эвенски, что рыбы нет. Отец не смотрел сети. Ветер был. Если пароход подождѐт, Гирманча сам посмотрит сети и даст рыбы пароходным людям. Э-э, брат! удивлѐнно воскликнул усатый. Да ты, я гляжу, и по-русски не понимаешь, совсем плохо. Что с тобой, друг, делать? Гирманча знал слово «друг» и, услышав его, обрадовался. Друг! Друг! радостно забормотал он. Усатый прижал его к себе и, откашлявшись, заговорил: Эх ты, сирота! Я друг, они тоже други, показал он на стоявших рядом матросов. Ты, друг, не горюй. Что сделаешь стихия!.. Мы не покинем тебя, так что будь спокоен. Да… Твои тятька с мамкой нас спасать бросились, да сами потопли. Ну ничего, друг. Поедешь ты с нами в город, в детдом тебя сдадим. Знаешь, что такое город? Гирманча города никогда не видел, но был однажды с отцом на пассажирском пароходе и смотрел там кинокартину, в которой показывали большие дома и много людей. Корот, кино, друг, сказал он с удовольствием и повторил: Корот, кино, друг… Во-во, кино! Это, брат, в городе каждый день хоть три сеанса подряд смотри. Ты парень смышлѐный, не пропадѐшь, Сразу понял, что к чему. Давай, дитѐнок, собирай свои пожитки и ту-ту-у-у-у, поедем! Ту-ту-у-у-у! радостно повторил Гирманча и, показав пальцем на кокарду, украшавшую фуражку седоусого добряка, спросил: Капитан? Капитан, капитан, оживился тот. Вот ведь глазастый какой, узрел, догадался. Тебя-то как кличут, а? Капитан постучал пальцем по груди мальчика. Как зовут? Я Гирманча, друг; ты капитан, друг; парокот друг, ту-ту-ту. Корот друг. Ах ты, парень, парень! растроганно заговорил капитан. Сиротой остался, а горя ещѐ не знаешь, рад, что в город поедешь. Мал ещѐ. Но ничего, Гирманча, добавил он, не дадим тебя в обиду, не дадим!.. Город ошеломил Гирманчу. На рейде у пристаней гудели, свистели и отпыхивались пароходы и пароходики. Низко, так, что отчѐтливо видны были на крыльях звѐзды, проносились с оглушающим рѐвом гидросамолѐты. По улицам одна за другой гнались автомашины и тоже гудели; мчались долговязые лесовозы, спешили куда-то люди, одетые в разные одежды. Гирманча крепко держался за руку капитана и всѐ жался к нему, а тот ободрял мальчика: Не робей, Гирманча! Это сначала в диковинку, а потом привыкнешь. К городу легко привыкнуть, вот к чужим людям это потруднее. Как твои дела по этой части пойдут, не знаю. Да-да… Ребятишки народ задиристый, могут, конечно, и пообидеть. Главное не поддаваться и, ежели что, сдачи давать. Это верно. Понял? Гирманча многое из того, что говорил капитан, не понимал, но кивал головой своему новому другу. Видимо, мальчик думал, что седоусый добряк худого не скажет, и потому во всѐм соглашался с ним. Они пришли к большому деревянному дому, возле которого прямыми аллейками тянулись маленькие деревца. В доме слышался визг девчонок. Возле одного окна стоял мальчишка в красной майке и барабанил по стеклу. Только речник с Гирманчой переступили порог, как навстречу им примчался здоровенный парень на трѐхколѐсном велосипеде. Он крикнул: «Привет!» и повернул обратно. Велосипед скрипел и визжал от надсады, а за ним следом гонялся малыш и хныкал. Откуда-то доносился смех, тренькала балалайка, хрипловато тараторил продырявленный меткими стрелками репродуктор, что висел на стене возле дверей. Капитан постоял, привыкая к содому, а Гирманча совсем оробел. Покачал старый речник головой и, сжав покрепче руку Гирманчи, пошѐл с ним вперѐд. На одной двери была приклеена бумажка с какой-то надписью. Капитан постучал в дверь согнутым пальцем, и они вошли. За столом сидел пожилой мужчина в очках и торопливо водил ручкой по бумаге. Видимо, потому, что глаза его были прикрыты очками, он показался Гирманче строгим и сердитым. Капитан пожал мужчине руку, что-то сказал. Тот снял очки и, держа их в руке, посмотрел на Гирманчу усталыми глазами. Потом капитан рассказывал, а человек в очках слушал, время от времени поглядывая на Гирманчу. Наконец капитан поднялся, положил руку на плечо маленького эвенка и сказал: Ну вот, Гирманча, здесь будет твой дом. Слушайся, не дерись с ребятами-то. Вот так-то, друг. Да… Капитан, как большому, пожал Гирманче руку, а другой рукой потрепал по щеке. Ну вот, определил я тебя. Живи, нас не забывай, заходи, когда пароход увидишь. А зимовать будем в затоне, вместе пойдѐм петли на куропаток ставить. Гирманча потряхивал головой и улыбался сквозь слезы. Он понимал, что старый капитан сейчас уйдѐт, а Гирманча останется среди ребят, которые с непонятными криками носились по коридору и время от времени заглядывали в приоткрытую дверь кабинета. Ах, если бы ему, Гирманче, снова попасть в свой чум, где остался старый Турча! Сейчас осень, корма для Турчи много. А чем будет питаться пѐс зимой? Жалко собаку, пропадѐт. Как это слово звучит, которое говорил капитан? «Си-ро-та», вспомнил Гирманча и потряс седоусого речника за рукав. Турча си-ро-та, сдохнет Турча… Капитан успокоил его, сказал, что завтра он зайдѐт проведать Гирманчу, а потом
