помалкиваешь? Я болтаю, болтаю… Я ведь к тебе по делу, Павел. К дьяволу дела! сказал oн и сунул какие-то бумаги в стол. У меня ведь, братуха, сегодня сплошные радости: семья приехала, ты нагрянул! Пойдем мы сейчас пообедаем и даже выпьем по такому случаю. Ты чего глаза вытаращил? А-а, старую историю вспомнил, насчет моего желудка беспокоишься? Курсак, братуха, теперь в порядке. Один профессор все мои язвы аннулировал. Так что теперь не рассчитывай на две порции! Павел рассмеялся: А много же ты за меня водки выпил, ой, много! Посчитай: весь сорок второй да по октябрь сорок третьего. Да ладно уж, не буду взыскивать, пользуйся моей добротой… Павел балагурил, смеялся. Я старался отвечать на его искреннюю радость, как умел, но ничего у меня не получалось. Обедать с Павлом я отказался. Почему? удивился Павел. Я сказал ему прямо обо всем, сохранив, как полагается, фамилию автора письма в тайне. Павел сидел несколько минуг, растерянно глядя на меня. Радостное выражение исчезло с его лица, у губ легли складки обиды, брови насупились, и он сделался еще бледней. Неожиданно он вскочил и грохнул по столу. Мелкой рыбешкой брызнули в разные стороны карандаши, ручки, скрепки. Серега! Кр-ровосос! Его работа! закричал Павел и, схватившись по старой привычке за переносицу, опустился на место. Сил больше нет, братуха! Убью я его! Честное слово, угроблю! На душу грех возьму! Пусть судят! Вот как может измениться человек! Где тот мягкосердечный, спокойный Павел Замухин, которого я знал прежде? Ведь он двух председателей отсюда выжил, жаловался мне Павел, семерых кладовщиков итого, девять! Ты понял, десятерых живьем съел?! Теперь меня доедает, за каждым шагом следит, гнида! Ну, подметил бы какую ошибку, пришел бы, так нет, он чик-чирик жалобитку. Вот они, полюбуйся. Это мне начальству ответ давать… Павел выбросил из стола ворох бумаг с сопроводительными бланками. От такой работы меня скоро родимчик хватит! Павел надел шапку, снял полушубок с вешалки и, придавив подбородком шарф, с усталой раздраженностью закончил: И сунуло меня выписать эту пшеницу! Ты действительно?.. Павел, уже одетый, встал возле стола, забарабанил пальцами по стеклу. Да, братуха. Понимаешь, нельзя мне было после операции черный хлеб есть. Я сначала все в город заказывал, а потом с деньгами заминка вышла, семью перевозить надо было, ну, правленцы знают о моей хворобе, уговорили, постановили. Раздобрились они на радостях. Первый раз за последние годы хороший урожай взяли. И я тоже уши развесил. Теперь мне этот центнер пшеницы что бревно в глазу. Опять же, не согласись я взять эту несчастную пшеницу, он меня на другом деле подсидел бы. Так обедать не пойдешь? Правильно делаешь. А то и на тебя жалобу нагвоздит. * * * Лишь к вечеру я закончил обход изб. Время я потратил почти без пользы. Колхозники встречали меня приветливо, но, как только заходила речь о Ковырзине, они отвечали на вопросы неохотно, а то и вовсе отмалчивались. Да что, на самом деле, боитесь Ковырзина, что ли? не выдержав, спросил я у доярок на молочной ферме. Доярки долго переминались, глядели мимо меня. Наконец пожилая женщина в шахтерских калошах поднялась и, развязывая тесемки халата, призналась: Боимся, скрывать нечего. Почитай, все мы не одинова бывали в суду свидетелями или ответчиками, а без суда сколько лиха перетерпели от него, супостата! Tы послушаешь нас да и отбудешь, а он вынюхает, что мы тебе жалобились. Доярка повесила халат на деревянный крюк и подсела к столу, где женщина-бригадир заполняла табель и внимательно прислушивалась к нашему разговору. Он ведь, Серега-то, себе на уме, продолжала разговор пожилая доярка. Молчит до поры до времени, а потом ушибет, да так, что и свету не взвидишь. Вот со мной был случай. Приехал ко мне сын из армии в кратковременный отпуск. Пальнул из орудья на ученьях как следует, и ему, стало быть, отпуску десять дней вышло как награжденье. А дома-то прихворнул от переутомленья сил. Гулянки, девчата, то, се. Ну я к фершалу. Христом Богом вымолила у него справку. Доярка рассмеялась, и все вокруг тоже заулыбались. Словом, «поправили» и отправили артиллериста. Да вот возьми и отчисти я Серегу на собрании. И закрутилась машина: Серега в часть письмо насчет того, что сын мой болел из-за чрезмерного распития. В райздрав жалобу. Ну, фершалу выговор, сына на губахту… В разговор втянулись и другие доярки. Сначала они все оглядывались на двери и углы, точно боялись, что там кто-то сидит и подслушивает, а потом перестали остерегаться. И услышал я много любопытного. Все чаще и чаще в разговорах мелькало слово «колдун». Оказывается, за Ковырзиным давно укоренилось это прозвище, и он его, как я понял, не опровергал. По деревне шли слухи о том, что Серега может посадить килу, сглазить малолетнего ребенка, скотину или жениха от невесты отвадить. Намажет скобу в доме невесты каким-то зельем и баста, жених к другой переметнется. У Сереги и отец колдун был. Еще в давние времена Серегин отец одну свадьбу испортил. Положил на дорогу метлу, плюнул три раза, шепнул что-то, и готово дело доехал свадебный поезд до метлы, пляшут кони, а с места ни шагу! Это из-за того, что приглашеньем обошли, пояснила все та же словоохотливая женщина. Молодые доярки взвизгивали от смеха, слушая эту небывальщину, и начисто отрицали колдовство. Завязался спор. В конце концов все пришли к выводу, что Серегу надо бы прогнать из колхоза. А как это сделать? Минимум трудодней Серега вырабатывает. Осенью на рынке в артельном ларьке овощами торгует, а то инструменты кузнечные в пользование даст, чтобы ему соточки вписали. Пробовали не брать у него инструмент, так он на птичник к Лукерье приладился. Спит там, похрапывает, а Лукерья работает и записывает на двоих трудодни. Так вот он и наскребает минимум. Благо минимум этот одинаков для такого битюга, как Серега, и для старухи. Конечно, Серега не всегда вредничал. Был в колхозе председатель Куркин, снюхался с Ковырзиным, поставил его кладовщиком и притих Серега. Да Куркину-то по шапке дали и Сереге тоже. Даже из колхоза его турнули. Но Серега обжаловал постановление общего собрания перед районным начальством. Оттуда бумага с печатями пришла: «Нет никакого основания исключать товарища Ковырзина». После того еще больше озлобился на односельчан Серега. Если, к примеру, его сейчас снова кладовщиком поставить или депутатом в поссовет выбрать, он успокоится. Очень охота быть Сереге депутатом, чтобы на интеллигента походить, страсть высказываться любит. Сыплет, как по газете, заслушаешься. В конце каждой речи Серега зычно каркает: «Мир и пролетарьят восторжествуют во всем мире!» Но депутатом Серегу все равно не выбирают… * * * На заседании правления, где решались важные артельные вопросы, Ковырзина тоже не обошли разговором. Он был словно чирей на холке, на которую, как ни остерегайся, все равно сядешь. Один правленец разгорячился и заявил: Отлуплю я его под пьяную руку! Честное слово! Ведь жилы из всех вытянул! Ну и попадешь в тюрьму, сказал пожилой колхозник. Утром я встретился с Ковырзиным в том самом доме, куда меня уже не манило после первого разговора с хозяином. Но служба есть служба! Ковырзин приветствовал меня с подчеркнутой строгостью и вежливостью. Теперь я был для него не случайный встречный, а человек, уполномоченный проверять жалобы. Я попросил Ковырзина показать мне ответы на его жалобы. Все? поинтересовался он. Давайте все. Он подал мне объемистую папку с бумагами. Чего тут только не было: вежливые ответы на солидных бланках из Верховного Совета лежали сверху, а под ними пространные ответы обкомовских и райкомовских комиссий. Еще ниже торопливые и не всегда ясные ответы из газет. Дальше бумаги из прокуратуры, судов, сельсоветов. Заглядывая через мое плечо, обладатель этих «сокровищ» бросал короткие комментарии: Это с Москвы! Это из области насчет председателя Анкудинова. Знали его? Спекся милый. Подловил я его на одном дельце. А это вот, голос Ковырзина как-то сладко задрожал, и он даже перестал сопеть мне в ухо, это письмо самим всесоюзным старостой, покойничком Михайлой Ивановичем подписано. Даже опытному газетчику трудно говорить с такими людьми, как Ковырзин, а мне оказалось это вовсе не по силам. Я сорвался на первых словах: Это же черт знает что! тряхнул я бумагами: Это ж… Вы ж людям жизнь отравляете! Работать надо, а не писать!. Ковырзин властно высвободил из моей руки бумаги, разгладил их ладонью и, завязывая папку, спокойно заявил: Молоды учить меня. Молоды! А писать я имею право по Конституции страны социализма, потому как должен кто-то следить за порядком. Неужто вам с Замухиным это дело доверить, а? Он хитровато и многозначительно прищурился: Вот, к примеру, насчет пшеницы. Равноправье? Равпоправье! Так почему я, честный труженик сельского хозяйства, организатор Советской власти, активист коллективизации, селькор с тридцатого года, должен жрать аржаницу, а какой-то выскочка из интеллигентов беленький хлебец? Что записано в Конституции, нашем золотом законе?.. Слушай, потеряв всякое терпение, оборвал я ораторствующего собеседника. Да понимаешь ли ты, что такое наша Конституция? Я сделал ударение на слове «наша», но Ковырзин не уловил моей иронии. Не будь этой Конституции, так односельчане давно бы тебя распотрошили. Ковырзин ошарашенно уставился на меня: Да ты что, запугивать?! Ты кто, представитель советской печати или кто?! А-а, вон что! Председатель-то твой старинный дружок. Так, так, так! Я вас еще колупну, колупну-у. Честного труженика, организатора Советской власти под ноготь… Я-а вас… * * * Совсем недавно я встретил Ковырзина еще раз в несколько необычном месте. Моясь в городской бане, я заметил, как из парилки, точно ошпаренные, выскакивали люди. Они плевались, кого-то нещадно кляли. Я спросил у парня с татуировкой на груди: Чего шумим? Да залез какой-то толстомясый на полок и газует пар, дышать нечем. Всех выжил, один парится. Я уже одевался, когда из парилки появился человек. Весь он был облеплен темными листьями и не совсем ладно прикрывался исхлестанным веником. С трудом достигнув скамейки, он плюхнулся на нее. Это был Ковырзин. Дошел! покачал головой парень с
