тишина. И заводской шум, и крики маневрушек, и лай собак, и урчание экскаваторов на реке были привычны, словно бы и не нарушали ночной покой, не тревожили сна. Ну, я пойду, говорил Юрий и еще с минуту сидел, ожидая, когда отец встряхнется и скажет: Ну что ж, давай жми. А я еще посижу маленько. Папиросы на тумбочке! уже с кровати кричал сын и немедленно засыпал. А-а, папиросы, добре… Сергей Дмитриевич оставался вдвоем с ночью, немного печальный, но успокоенный тем, что сын Юрий тут, рядом. Сын был рядом, и отец думал о нем меньше. Когда же Юрий бродил где-то по городу, занятый своими необходимыми делами: слушал лекции, смотрел кинокартины, танцевал, провожал девчонок и, небось, тискал их, Сергей Дмитриевич постоянно тревожился о нем, как мать, бывало. В темную, заполненную ровным шумом ночь Сергей Дмитриевич невольно начинал сравнивать свою жизнь с жизнью сына. Вспоминалась Сергею Дмитриевичу хаза заведение великого вора Эммануила Карловича Луковицкого. Это был интеллигентный мужчина с белыми благородными волосами, с брюшком, с дорогими перстнями на тонких пальцах. Ходил он всегда в накрахмаленной сорочке, с тросточкой и играл на виолончели в оперном театре. Эммануил Карлович имел маленький особнячок, в котором был великолепно оборудованный подвал: здесь жила небольшая стайка молодых воров, умело отобранная и с высоким профессиональным мастерством вышколенная Луковицким. Беспризорники-подростки, дошедшие с голоду, с отчаяния до мелких краж у рыночных торговок, попав в заведение Луковицкого, жили в полном довольстве. О, это была настоящая школа, и «работали» там только счастливчики. Ни одного из тех, кто не хотел ужиться с Луковицким или пытался «работать на себя», Сергей Дмитриевич никогда и нигде уже не встречал больше. Обучал новичков сам Эммануил Карлович и тут он оказывался истинным артистом, непревзойденным виртуозом. Зеленых, неподготовленных парней Эммануил Карлович никогда не выпускал «на дело». Многими приемами владел «преподаватель» Луковицкий, но вершиной его мастерства были три из них. Шест с маленькой крестовинкой. На шесте пиджак. В боковом кармане пиджака туго набитый бумажник, нужно вынуть бумажник, не уронив шеста. Затем тот же шест, тот же пиджак, тот же бумажник, но уже с колокольчиком: надо украсть бумажник, или, по-блатному, «лопатник», и не потревожить чуткий колокольчик. И, наконец, последнее, самое трудное и самое страшное испытание: вытащить какую-либо вещицу из кармана «самого»! «Учителя» нужно было выслеживать неделю, две и уловить момент, который затем давал вору право именоваться достойным сыном Луковицкого. Если воспитанник не выдерживал экзамена и попадался, Эммануил Карлович голосом базарной торговки кричал: «Вора поймал! Бей!» И тогда били неудачника смертно, как бьют на толкучке. Сам Эммануил Карлович не трогал учеников жалел свои бесценные пальцы, хазу Луковицкого долго не могли нащупать, но все-таки однажды накрыли. Сергей был уже почти взрослым парнем и ненавидел своего хозяина так, как можно ненавидеть только самого лютого врага. Ненавидел за «чуткость», за «воспитанность», за тонкую жестокость, а главное, за то, что ради него, хозяина, Сергей обобрал сотни людей и, отрабатывая «сладкий хлеб», отдал хозяину множество золотых часов, цепочек, браслетов, денег. Когда милиция ворвалась в хазу и Луковицкий стал отстреливаться, Сергей ударил его по голове тем самым «испытательным» шестом, который для устойчивости был начинен свинцом, как биллиардный кий. Давно это было. И было ли? Может, приснилась хаза Луковицкого? Может, это кого-то другого обучали потом в трудовой колонии жить и работать, может, это кто-нибудь другой стоял на границе дальневосточной тайги, а в войну был заряжающим тяжелой гаубицы и громил фашистов? И другой и все же он самый. Знакомый и незнакомый. Велика жизнь, сложна жизнь. К утру на землю опускался реденький стылый туман. От сырости трещали провода высоковольтной линии. Постепенно серел край неба и окоем желтел, накалялся, подпаливая зубцы дальних лесов. Яркую зарю перечеркивала темная полоска той же высоковольтной передачи, которая перехлестывала наискось город и усадьбу Сергея Дмитриевича. Всходило солнце, провода высыхали, треск прекращался. Старик еще прислушивался, ждал чего-то, а сам думал будить или не будить Юрия? Пусть соберется хоть раз на работу не спеша, по-человечески, а то вскочит, кусок в зубы и чешет во все лопатки к проходной. «Сегодня он вроде насовсем свободен. Тогда пусть еще поспит, пусть поспит. Сон у него глубокий. Я в юности не спал так. Вор не может спать спокойно». И сидит на крыльце Сергей Дмитриевич и думает, думает. После завтрака Юрий начал собираться, надел чистую рубашку, выглаженные штаны. Отец спросил, скрывая недовольство: Новая краля? Вот еще! фыркнул Юрий. Дежурство сегодня у меня. Какое еще дежурство? На стадионе. Да-а, протянул отец. Я и забыл, что ты стукачом заделался. Ну-ну, давай лови жулье! Развелось его у нас в городе. Я вон сегодня одного в кармане заякорил. Отвел? Не-е, зачем у вас, бригадмильцев, хлеб отбивать? шутил отец. Я своим методом вора бью срамлю. Юрий рассердился, сунул расческу в карман так, что выломился зуб. Ну, знаешь, ты или не понимаешь, что вредишь, или… Чего-о? нахмурился Сергей Дмитриевич. Ты язык-то попридержи. Чего мне придерживать язык, когда ты ведешь себя как либерал. Кто? Кто? мелко засмеялся отец. Либерал, говорю. Значит не очень полезный обществу человек. Вспомнил бы ты пословицу про яйца, что курицу собираются учить. Ли-бе-рал. Хэх, скажет же, грамотей! Не зря я десять лет тебя учил, не зря за худые отметки ремнем драл. Вон ты слово какое выучил, его, не поемши, и не выговоришь. Юрий насупился. Между темными бровями его сразу образовалась складка, точь-в-точь как у отца, только еще мальчишеская, минутная. Слушай, отец, ты не подумай, будто я тебе мораль хочу читать или что. Поговорим-ка по-мужицки… Валяй, сказал отец и поудобнее устроился на крыльце, готовясь к беседе. А! поморщился опять Юрий. Вечно ты так, с шуточкой. А жулик на твой юмор чихает и очистит сегодня еще десяток людей. Не очистит. Ухватка не та. Дровокол из него может получиться, а вор ни в коем разе. Юрий знал, что если отец впал в этот шутливый тон, серьезной беседы не получится. Эх, батя, батя… Одиноко, скучно тебе, вот ты и фокусничаешь. Шел бы ты к нам в бригаду. Сергей Дмитриевич прикурил от папиросы Юрия, закашлялся. Жуликов ловить? А что? Ты видишь их за три километра. С твоей помощью мы быстро очистили бы город от этого общественного хлама… Кудряво говоришь, сынок, усмехнулся отец. Карманы очистит, город очистим… И вдруг ударил сына тяжелой рукой по колену. Может, у нас с тобой, сын, мораль разная? У меня старая, у тебя новая… А жизнь одна. Жизнь? Что ты еще смыслишь в жизни? Ну, хватит, поднялся старик. Пойду картошку копать это корень всей жизни. Юрий сердито затоптал папиросу. Вот еще с этой картошкой тоже зачем она тебе? Есть огород, хватит нам его. А ты аж за мост ползешь, мешки таскаешь на себе! Можно сказать, перед лицом общественности меня срамишь. Это тоже метод? Отец, сворачивая в трубочку мешок, угрюмо произнес: Ключ за косяк положь. Денег надо в кармане моего пиджака пошарь… И пошел со двора, сутулый, со сморщенной шеей, круго выпирающими из-под рубахи лопатками. Юрий проводил его взглядом до лога. Тоскует старик… Он подумал о маленьком участке земли за рекой, еще в войну раскорчеванном матерью. До участка от дома километра четыре. Мать с отцом ходили туда вместе. Возвращались усталые, с тяжелой ношей, но вместе, вдвоем. А теперь вот отец ходит туда один. * * * Команда волейболистов прокатного цеха проигрывала доменщикам. Юрий бился, не жалея коверкотовых штанов, шелковой рубашки, повредил пальцы, но прокатчики все равно проиграли. Харчиться надо лучше, сказал капитан команды доменщиков и дал Юрию закурить. Рыбу почаще употреблять, особенно щуку, тогда реакция появится. Солнце садилось в заводской дым, расплывшийся по реке и над горами. С гор тянуло предвечерним холодком, и цветы на клумбах, запыленные, быстро вянущие цветы рабочего города, стали робко расправляться и слегка отпотели. На теннисной площадке играла Рита со своим тренером и поклонником Вадимом Кирюшиным. Вадим был лыс, толстоват, а Рита работала так старательно, что от лысины тренера шел пар. Подбрось жару, Риточка! подбодрил девушку доменщик. Вадик уже концы отдает. Рита, ты ему чаще в правый угол давай, закричал Юрий. Слух есть у него на правом глазу бельмо обозначается, он сам еще об этом не знает пока, а ты пользуйся! Рита улыбнулась Юрию и подняла ракетку. Вадик, сдаюсь! Ну то-то же, сказал насмешливо Кирюшин и пошел с площадки, подбрасывая ракеткой белый мячик. Юрий подождал, пока Рита приведет себя в порядок. Доменщики ушли, измываясь над прокатчиками; Вадим тоже удалился. Рита пригладила стриженые волосы, набросила на плечи жакет. Была она в узеньких серых брючках. Юрий многозначительно хмыкнул: Нд-а, если батя увидит тебя до костей просмеет. Твой батя добрый человек, по-моему, но чудной какой-то. Чудной ли не знаю, но уж с характером. Это так, согласилась Рита и поскорей перевела разговор на другое. Ей хотелось рассказать Юрию про сегодняшнюю встречу с Сергеем Дмитриевичем, но она почему-то не решалась. Впрочем, особенно и не о чем было рассказывать. Встреча была коротенькой. Рита заметила Сергея Дмитриевича еще издали. Он шел с мешком под мышкой, насунув на лоб старенькую кепку Юрия с коротким козырьком. Кепка придавала ему озороватый вид. Девушка замедлила шаги, чтобы не догнать старика. Когда Рита еще училась в школе, в одном классе с Юрием, она заходила к нему домой часто и запросто, а теперь вот не может, хотя иной раз очень хочется зайти. Как они живут, одни мужики, она не знала: Юрий не любил об этом говорить. Она тихо шла следом за Сергеем Дмитриевичем, то приотставая, то почти нагоняя его. Вдруг он обернулся: Ну-ка, подойди, гражданочка во штанах! Рита с деланным удивлением воскликнула: Дядя Сергей, а я вас… Не
