начала кила…
— Хватит, починяйте пока такелаж, чем языки обхлестывать, — заявил Трифон Летяга. — Багровищ вон кучу переломали — насадите. И наперед учтите — Дерикруп не шутки шутит, чтоб никаких…
А в бараке, подавленный важным видом Дерикрупа, сидел за столом Илька и пытался на пальцах отнять от двадцати семь. Пальцев не хватило, таблицу умножения Илька не знал. Ничего не отнималось и не прибавлялось.
Видя, как Илька с отчаянием шевелит пальцами и как быстро обрастает его рябой нос каплями пота, Дерикруп понял — он уже сделал какой-то педагогический просчет. Тогда студент важно покашлял в кулак и прошелся по бараку с задумчивым видом, чуть волоча ноги.
— Ну, ладно, арифметику пока отставим, — решил он, — давай начнем чтение, затем писать буквы. У меня вот завелись тут кой-какие книжки. — И «учитель» открыл свой чемоданчик, к крышке которого была пришпилена фотография.
На фотографии Илька увидел не то курятник огромный, из которого хлестала вода, не то заплот. Словом, чудное что-то. Дерикруп заметил, что Илька уставился на фотографию, щелкнул по ней пальцем:
— Днепрогэс! Слыхал, что это за сооружение и что оно в нашей жизни значит?
— Не-е. Откуда вода бьет пуще, чем на перекате…
— На перекате! — фыркнул Дерикруп. — Дикарь ты. Скажи, нет?
Илька оскорбленно выпрямился и засопел. А Дерикруп стал с жаром рассказывать о Днепрогэсе и об Украине, особенно о своей деревне Погорыбци, лучше которой не было на свете и едва ли будет когда. Илька диву давался, что на земле есть такие места, где яблок растет — лопай их от пуза, и никто ничего не скажет. Илька только раз в жизни пробовал яблоко, да и то половинку, когда был с бабушкой в гостях у какой-то золотозубой городской тетеньки. А Дерикруп вон говорит, яблоки — это чепуха, есть еще груши, виноград, сливы, кукуруза, бараболя, абрикосы, черешня.
И каких только фруктов не произрастает на этой самой Украине! Там, стало быть, и находится тот самый рай, о котором бабушка все время поминает в своих молитвах.
Илька с неподдельным изумлением произнес:
— Так почему же ты из этого рая смотался?
Дерикруп с минуту молчал, подыскивая подходящий ответ, но так ничего нужного и не нашел, а сказал, пожав плечами:
— Судьба. Батьку петлюровцы изрубили, мать в двадцать первом от тифа умерла, и я побрел по свету. До Сибири добрел. Учти: добровольно!
Лицо Дерикрупа сразу осунулось и посерело еще больше. Но вот он резко тряхнул головой и грохнул три книжки на стол:
— Во, Илья, тебе циркуляр науки. Одна книга под названием «Джек Восьмеркин — американец», другая «Рыжик» — это почти про нас с тобой, и, третья, третья… ну, эту мы пока повременим читать, тут господин Золя описал, как парижская дамочка Нана с мальчиками дружила. Книга эта на холостых мужчин действует раздражительно. И хотя ты тоже мужчина, но в силу того, что в анкете твоей записал я — одиннадцатый год, пока что читать эту завлекательную книжицу воздержимся… — Дерикруп поднял палец, — из педагогических соображений!
Илька принялся списывать с книг слова. А Дерикруп снова прохаживался по бараку с заложенными за спину руками. Он играл учителя.
«Джек», — старательно вывел Илька и, уже исходя из собственной инициативы и сообразительности, дописал: «Сыобака». Прочитавши это, Дерикруп захохотал было, но Илька сердито глядел на него и готов был кинуться в драку.
— Слухай, хлопец, — сказал Дерикруп нахохлившемуся мальчишке, — Джек это человек, понял? Илька вышел из себя.
— Если взялся учить, так учи, а нечего!.. Что думаешь, уж вовсе ничего соображать не умею и собачьего имени от человечьего не отличу?..
Дерикруп захлопал белесыми ресницами.
— Га! Занятно! Вот так предмет! Как же я тебя, хлопец, учить буду? Ведь ты никакой методике не поддаешься?.. Никакой!
— Такая методика годна кобыле под хвост. По мне, взялся учить — учи взаправду, а надуть не надейся. Особенно насчет собак! Уж что-что, а собак я знаю. Вон у нас Осман…
— Так и тут неувязка, хлопчина, — почесал за ухом Дерикруп. — Османом тоже человека звали, турецкого султана, кажется…
— Чего-о-о?
— Султана, говорю, царя турецкого так звали.
— Айда-ко с худого-то места, — презрительно сощурился Илька.
И пришлось Дерикрупу весь вечер рассказывать Ильке про разные страны, и выходило так, будто есть на свете страны, где не только снега, но и зимы не бывает, и обезьяны по деревьям сигают хлеще белок, и разные звери бродят, А фрукты с голову величиной растут. Илька чему верил, чему нет. Однако слушать Дерикрупа было интересно, это нравилось мальчишке больше, чем считать. Больно уж надсадная наука — арифметика!
И на другой вечер «по методике» заниматься не удалось. Илька, весь вечер думавший про чудесную страну Украину, первым делом спросил:
— А Робинзон-то Крузо не у вас там жил?
И Дерикруп понял, что хватил лишку. Тогда студент принялся говорить об Украине по порядку, с доброй, от сердца идущей печалью.
Богатая, широкая земля. Вольные люди — казаки с вислыми усами. Синие вечера. Сады в белом цвету. Тарас Бульба с сыновьями. Черти, ворующие месяц с небес, чтобы пьяный кум в собственном селе заплутался. Все, все помнил Дерикруп, не утративший своего «хохлацкого» задора, не забывший голосистой песни.
Не удержался Дерикруп и затянул на радость Ильке:
Он на гори
Тай жинци жнугь…
Дальше петь Дерикрупу не пришлось, хотя песня была и по сердцу Ильке. Дверь распахнулась, и в барак ворвался бригадир Трифон Летяга.
— Не можешь без фокусов-то? Не можешь?
— А что такое? Мы это… историей занимаемся.
— Историей! Показал бы я тебе историю, если б бригадиром не был, гаркнул Трифон Летяга и указал на дверь. — Выметайся вон из барака, пока я еще в горсти себя держу.
Сконфуженный «учитель», обиженно издохнув, покинул барак. Бригадир напустился на Ильку:
— Тоже певчая птица! Надо к школе готовиться, стараться, чтоб балбесом не стоять перед учителем, а он, видали, сказочки слушает, небось дважды пять не знаешь сколько, а туда же, за сказочками…
— Дважды пять будет десять, — обрадованно сообразил Илька, быстро перебравши пальцы под столом.
Трифон Летяга бросил кепку на стол и устремил взгляд мимо мальчишки.
— Ну, раз угадал, а дальше что? Дальше-то что? Допустим, дали тебе кило лапши на всю нашу артель и надо разделить это кило поровну. По скольку лапши на рыло надо кинуть?
Сколько лапши на рыло кинуть — Ильке оказалось определить непосильно, и потому он лишился всяческого покоя, потому что с самого того вечера Трифон Летяга буквально извел его арифметикой.
Идет, допустим, с работы бригадир и еще издали, как приветствие, кричит:
— Илюха! У нас было семь багров. Один багор ротозей Исусик утопил да два Гаврила поломал, поскольку для него всякий человеческий инструмент хрупкий. Так сколько багров к вечеру осталось?
Вот это был метод так метод! Все мужики включились в работу. Илька ходил все время начеку, готовый отражать неожиданные, заковыристые вопросы. Они задавались ему по мере того, как возникали в головах сплавщиков. Принес, к примеру, Илька охапку дров, затопил печку, и вот уже ему вопросик: «Сколько было в охапке поленьев? Сколько в печь сложил? Сколько осталось?» Задачи касались не только предметов — они в зависимости от настроения сплавщиков бывали и с ехидцей, и с политикой, и с сольцой.
Вот одна из них:
— На голове у дяди Романа осталось шестнадцать волосьев, а было тридцать четыре, половину из них девки шалые выдергали, остальные со страху упали, когда он партизанил…
— Ду-урень, ястри тебя, — добродушно отругивался дядя Роман. — Если хочешь знать, у меня шевелюра была во! — И старик приподнимал руку над лысиной чуть ли не на пол-аршина. — Помню, здесь же вот, у Ознобихинского перевала, мясорубка была, ох, и мясорубка! Меня тогда камнями чуть было не завалило…
Старик медленно набил трубку, раскурил и, глядя на темные, резко очерченные мглистым окоемом утесы, начал рассказывать о командире Щетинкине, о том, какой это был отчаянный партизан и как заманил он отступающие отряды глупых колчаковцев на реку Мару и в неприступных местах на Ознобихинском перевале сокрушил своей хитростью недобитых беляков, которые еще надеялись отсидеться в лесах и даже организовать там свою отдельную республику.
История и арифметика, Украина и Сибирь, дальние страны и турецкий султан — они даже снились Ильке.
Ознобихинский перевал
У Исусика была необычная обувь — бахилы. Бахилы — легкая выворотная обувь с длинными голенищами, годная бродить в воде и в дальней таежной ходьбе. Голенища и переда у бахил выкраиваются из цельного куска кожи, подошва вшивается изнутри ворсистой стороной. Сооружение это делается просто, быстро, и оно очень распространено было прежде в Сибири. Кожа, хорошо пропитанная дегтем, воду не пропускает.
На рыбалке бродят не так уж часто, и всегда можно осушить бахилы, снова намазать их дегтем. Другое дело — сплав. Здесь иногда целый день приходится быть в воде, прыгать по скользким бревнам. От этого бахилы начинают раскисать, становятся осклизлыми и не принимают дегтя.
Пока не наступила дождливая пора, бахилы Исусика были незаменимы. Но вот зарядили дожди, и бахилы стали похожи на огромных скользких жаб.
— Тебе бы с твоими обутками в колхоз наняться, саранчу на полях давить, вот бы трудодней отхватил!
Бригадир Трифон Летяга не раз говорил Исусику:
— Не канителься, возьми резиновые сапоги.
Исусик не брал сапоги. За них надо платить, правда, половину их стоимости, как за спецодежду, а он дрожал за каждую копейку. Зимой на сплаве Исусик не работал, потихоньку выделывал кожи, шил бахилы и продавал местным рыбакам. Не взял Исусик и брезентуху, а работал в какой-то бабьей латаной-перелатаной кофте.
Дядя Роман донимал Исусика насмешками насчет непомерной скупосги, говорил, что тот за копейку удавится.
И не раз при этом добавлял:
— Я вот уже лет двадцать на расческах экономлю, а ничего не накопил.
Исусик на это презрительно отвечал:
— Такому ветродую и не скопить ни шиша! Такому всю Расею отдай, он и ее промотает!
— Да ну? — изумлялся дядя Роман и, многозначительно ухмыляясь, любопытствовал: — Тебе небось кажется, что Русь-матушка только такими и держится, как ты?
— А что ты думал?
Ознобихинский перевал — самое проклятое место на всей Маре. Народу здесь перетонуло видимо-невидимо.
Легенд и небылиц, перемешанных с былями, ходило среди местного населения насчет перевала множество.
Рыбаки спешили проскочить это, хотя и рыбное, но колдовское место. Охотники обходили его стороной.
Ознобихинский перевал тянется вдоль Мары. Вернее, Мара течет вдоль него. Левый берег лесистыми холмами подкатывает к Мере и полого спускается в воду. С левого берега можно брести до половины реки и не замочить пупка. У самых скал правого берега дно обрывается, и вода там такая студеная, что человека могут схватить судороги. Если кашлянуть — гул катится вдоль скал, отдаваясь громким эхом. Горы как бы отталкивают от себя все звуки, кроме одного, который они не в силах ни заглушить, ни оттолкнуть, — это шум Мары.
Восемь километров тянется стена из выщербленного ветрами, щелястого гранита.
