и, наверно, от этого запаха все мутится в голове и клонит ко сну.
Сварить бы чего-нибудь мужикам вкусного. Киселя? Ягод набрать и сварить киселя. Но что кисель? Это Митькина еда. Как-то он там, сопленосый, поживает? Вот тайменя бы поймать да каждому сплавщику по здоровенному куску сварить, тогда бы у них силы прибавилось. Но на удочку тайменя не вытащишь. Он, подлец, так хватит, что вместе с удочкой с плота свалишься. Да и уходят таймени под лес.
А лесу у Ознобихи стоит много. Всю реку перегородили бревна. Справятся ли мужики? Устали они. И дядя Трифон устал. Челюсти у него заострились, нос больше сделался, глаза запали и помутнели. Дядя Роман тайком от всех чем-то натирает поясницу. Забежит в сушилку и натирает. Илька все видит. Но разве он скажет про дядю Романа? Ему труднее всех.
Скрип, скрип, шлеп, шлеп… Щелк! Скрипят бревна, шлепает вода, постреливает печка. Хорошо! Теплынь. Ночь. Опустил Илька голову. Губа у него отвисла, и слюнка выкатилась. Уснул хозяин казенки, уснул в полной уверенности, что только ему живется в артели легко.
Снится Ильке дом, братишка Митька снится. А может, так, в полудреме видится Ильке дом. Вчера прошла сверху казенка, уже без продуктов, без водки, и кино было спрятано в железные колесики. Феша потчевала Ильку мятными пряниками. Он долго мялся, но не выдержал, спросил:
— Как там у нас, дома-то?
Феша удивленно поглядела на Ильку, затем положила руку на его голову.
— Болит сердчишко-то, што ль, о доме? — И сама себе ответила: — Какой же это дом? Пришла я к твоему папаше с мамашей, а они блины пекут. Обрадовались, когда я рассказала, что ты на казенке. Думали, ты утонул, и боялись, как бы им за тебя не влетело. Но теперь успокоились. Плохие люди. Только и родни у тебя там — малыш Митька. Он-то все еще кличет тебя. А те, — Феша махнула рукой, — лучше тебе без них будет…
Ильке снится дом. Неприветливый, вроде бы чужой, а все-таки дом. И мачеха снится. Что знает о ней Феша? Разве она знает, как коротали вместе страшную зиму мачеха и Илька? У нее тоже где-то глубоко, глубоко, будто в загнете угли, подернутые пеплом, хранятся добрые чувства. Она их никому не выказывает. Видимо, стесняется. А отец — кисель. Так его называла бабушка. Жидкий кисель, потому что он бесхарактерный: бабе поддается.
Снится Ильке кисель, сладкий, черничный. Этим киселем Илька кормит малого братишку. Митька дурачится, выталкивает языком кисель изо рта. Илька шлепает баловня ложкой. На лбу у Митьки остается черная звезда. Смешно Ильке, смешно Митьке. Оба хохочут, но хохот почему-то переходит в лай. Что такое?
Илька открывает глаза.
В открытую дверь сушилки ползет утро и промозглая сырость. Печка прогорела. Только под серым пеплом еще тлеют угли. Архимандрит высунул голову из сушилки и лает.
— Чего ты, Кабздох? — спросил у собачонки Илька. — Он так и зовет ее с самого начала, не признавая громкого и святого имени, которым нарекли приблудную сучонку сплавщики. Архимандрит, заслышав голос Ильки, залился пуще прежнего.
Вдали звякали кованые шесты. Мальчишка поспешно вышел из сушилки. По пологой стороне Мары на лодке поднимались двое. Они разом выкидывали белые шесты, делали резкий толчок, и, зарываясь носом, легкая долбленка устремлялась вперед.
Бородатый мужик, перепоясанный патронташем поверх телогрейки, выдернул нос лодки на плот и басовито приветствовал Ильку:
Архимандрит выходит из себя. Илька цыкнул на него и ответил на приветствие.
— Где бригадир? — спросил чернобородый.
А молодой чернявый парень, должно быть, сын приплывшего мужика, отвязал бечевку, с помощью которой перетягивал лодку через затор.
Илька повел мужика в барак и тряхнул за ногу Трифона Летягу. Бригадир разом вскинулся, произнес сонно:
«А?» — и стал продирать глаза. Приглядевшись, он подал руку мужику:
— Здорово живем, Прохор! Что, за орехами вверх?
— За орехом. Да и пострелять собираемся маленько, — ответил Прохор, вытаскивая из кармана письмо, завернутое в серый носовой платок. — Вот тебе от начальника сплавной конторы.
Трифон взял письмо, положил его рядом с собой на нары и, туг же просовывая ноги в штаны, отдал Ильке распоряжение:
— Свари-ка чаю.
Илька принялся разжигать таганок на плоту. Прохор расположился возле стола. Приняв от Трифона кисет, он поинтересовался:
— Чей парнишка? На обличье знакомый!
— Верстакова.
— Павла?
— Его.
— Нагрезил что или пустил все-таки папа сынка в беспризорники? Прохор покачал головой. — Вот скажи ты: охотник на всю округу знаменитый. Не боится ни тайги, ни черта, а дома…
— Сопля!
Прохор хотел что-то возразить, но придержал слова, увидев, что бригадир принялся читать письмо.
«Приветствую вас, товарищ Летяга, и всю вашу бригаду — писал начальник сплавной конторы. — Надеюсь, что живы-здоровы. Последние сведения от вас я получил из Верх-Мары, и, по моим подсчетам, сейчас вы уже должны подходить к Ознобихинскому перевалу. Вы, вероятно, удивились и рассердились, не обнаружив там людей. Дело в том, что рабочие, какие есть в моем распоряжении, все до единого заняты на сплавном рейде. Сами знаете, что паводок нынче мал и дожди пошли поздно. Заморозки же ожидаются ранние, и на большой осенний паводок рассчитывать нельзя. Деревообделочный комбинат уже пущен на полную мощность. Он получил срочный заказ от строящегося на Урале металлургического завода. На нас жмут. Мы здесь работаем уже в три смены. Работаем и ночью при электрическом свете. Да, да, у нас в поселке уже есть электричество! И все же мы не полностью обеспечиваем комбинат древесиной. Сильно она у нас нынче обсохла. Нам обещают прислать трактор, чтобы вытягивать из торосов бревна. Но пока его нет. И людей нет. Я крепко надеюсь, товарищ Летяга, что вы справитесь со своей бригадой у Ознобихи. О трудностях не говорю, знаю, что трудно. Трудно, но нужно. Мы увеличили количество пикетных постов, и ниже вести лесозачистку вам будет все-таки легче.
Передайте вашим товарищам, что все дома у них в порядке, дети здоровы. Премия за успешное прохождение верх-марских порогов всей бригаде начислена. Думаю, и у Ознобихи не подкачаете.
Вас поздравляю отдельно — с кандидатским билетом! На днях приезжал из города работник крайкома и велел направить вас в город, как только вы вернетесь, за получением билета. Нынче у нас откроется вечерняя школа, и нужно будет вам обязательно учиться. Но об этом поговорим при встрече. А пока еще раз поздравляю и надеюсь на вас вдвойне!
Крепко жму всем руки.
20 сентября 1935 года».
— Дипломат! — хмуро обронил Трифон Летяга, глядя на размашистую подпись начальника сплавной конторы, и тут же, перестав хмуриться, весело заорал:
— Подъем!
— Чего хайлаешь? — загудел в углу Исусик. — Полегче нельзя? — И, заметив приезжего, зевнул. — Поклон Прохору Зырянычу! Как там мои? — Не дожидаясь ответа, пожаловался: — А я вот третьево дни чуть не ушел ко дну. Чуть не утоп!
— Бывает, — коротко отозвался Прохор, отодвигаясь в сторону, чтобы дать Ильке место поставить еще булькающий чайник. Из отверстия чайника торчали ветки смородинника. Прохор потянул носом и от удовольствия потер руки.
Он пил чай и неторопливо, с обстоятельностью рассказывал новости. В городе на самом краю построен мелькомбинат, и теперь там проезда нет, а пшеница прямо из барж высасывается воздухом; в поселок провели электрическую линию, но пока что народ керосиновые лампы держит на всякий случай: есть слухи, что какие-то германские фашисты или рецидивисты начали без всяких оглядок заедаться и рабочий люд пачками в тюрьмы швыряют; жену свою начальник сплавконторы увез в город и поместил не то в диспансер, не то к знакомой; в столовке сейчас кормят уже на два блюда и даже иной раз кисель дают; хлеб стали выпекать кирпичами, и баб от этого дела устранили, поскольку равноправие; бабы, которые без понимания текущего момента, ревут: мол, полное уничтожение женской личности начинается.
Напившись чаю, Прохор с сыном отчалили и, мерно перебрасывая шесты, ушли вверх по реке. Бригадир отодвинул в сторону хлеб, сахар и стал читать письмо вслух.
Мужики крякали, ругались, говорили, что не худо бы к Ознобихе самому начальнику приехать, небось скоро бы пуп сорвал. Конец письма Трифон Летяга сначала не хотел оглашать, но подумал и не без удовольствия прочел.
Сплавщики оживились и заявили, что с него полагается самое малое ведро водки.
— О водке потом, сейчас давайте о деле.
Сплавщики надолго умолкли. Бригадир не торопил, не мешал думать. Первым заговорил Исусик. Пробивая кулаком слои дыма перед собой, он изрек:
— Значит, так. Согласья нашего нет надсажаться здесь. Надо писать письмо начальнику и просить помощи. (В глубине души Исусик таил надежду, что с письмом пошлют его в сплавную контору и он передохнет несколько дней дома, а тем временем мужики, глядишь, и оседлают Ознобиху.)
Трифон Летяга обвел взглядом хмуро насупившихся сплавщиков.
— Вы что скажете?
— Чепуху порол! Скажи, нет? — обратился к Исусику Дерикруп.
Исусик не удостоил его ответом.
— Конечно, чепуху, — поддержал Дерикрупа Сковородник, прикуривая от папироски братана Азария. — С письмом дён пять надо идти по горам, да столько же пройдут люди из Усть-Мары, если их сымут с гавани. Больше-то взять негде. Начальник не шутейно ведь просил самих нас…
— Чего мне твой начальник! — вспылил Исусик. — Он руки в брюки расхаживает. А мы грыжу наживаем. Игрушкино дело такой заторище разобрать. Где сила?
— Не первый год молюем, — пробасил от окна Азарий. — Разбирали всякие заторы, и этот надо сковырнуть.
— А как? Как? — подскочил к нему Исусик.
— Это другое дело — как, — вмешался в разговор Трифон Летяга. — Об этом и думать надо.
— Ну и думай, если у тебя голова большая, — огрызнулся Исусик. — В партейные затесался, рад стараться.
Трифон Летяга побледнел, приподнялся из-за стола.
— Ты потише на поворотах, понял?! — рявкнул он. — Меня приняли в кандидаты, понял? И ты не цапай это, божья тварь.
Гаврила молчком взял Исусика за ворот, подтащил к двери и дал ему в зад коленкой.
— Успокойся, Трифон, нашел с кем связываться! — сказал дядя Роман.
Бригадир опустился на скамью, отнял у Сковородника окурок и жадно затянулся.
— Я найду на вас управу! Я до Москвы доберусь! — бесновался за дверями Исусик.
— Вот ведь холера дремучая! — покачал головой дядя Роман.
Братан Гаврила открыл дверь и коротко бросил:
— Уймись! Не то я тебя угомоню!
Исусик притих.
Илька убрал со стола кружки, хлеб, сахар и, смахнув тряпкой крошки, присел возле печки, в сторонке. Сплавщики долго молчали. Первым поднялся Сковородник и, отыскивая глазами фуражку, буднично проговорил, как о давно решенном:
— Без лотка нам не обойтись!
Мужики с облегчением поднялись, заговорили о том о сем и стали собираться на работу.
За перевалом — дом
Плот спустили к самому затору, и началась работа, непонятная для Ильки. Сплавщики почему-то не выдергивали бревна из затора и не спускали их вниз по течению, а наоборот, топили лесину за лесиной, втыкали их, как клинья. Река грудью навалилась на затор, перегородивший ее путь. Лес шевелился, скрежетал, сжимался. Вода поднималась, пенилась, хлестала в берега, с ревом устремлялась между бревен. Сплавщики
