до приветствий, аплодисментам уже ни конца, ни удержу не было. «Да здравствует победа англо-советско-американского боевого союза! Да здравствует освобождение народов Европы от гитлеровской тирании… Проклятие и смерть немецко-фашистским захватчикам, их государству, их армии, их «новому порядку» в Европе! Нашей Красной Армии – слава!» Когда закончился доклад товарища Сталина, у красноармейцев и командиров двадцать первого стрелкового полка сплошь по лицу текли слезы. Коля Рындин плакал навзрыд, утирая лицо ручищей.

– Что же вы плачете, товарищ боец? – утираясь платочком, сморкаясь в платочек, с просветленным, будто после причастия, ликом подошел и спросил капитан Мельников.

– Мне товарища Сталина жалко.

– Не жалеть его надо, – складывая белый платочек уголком и запихивая его в карман брюк, растроганно назидал капитан Мельников, – а любить, гордиться тем, что в одно время нам выпало счастье жить и бороться за свободу своего Отечества и советского народа. – Капитан Мельников начал привычно заводиться на беседу, но окоротил себя – время позднее. – Так я говорю, товарищи красноармейцы?

– Та-ак! Правильно!

В этот вечер роты и взводы расходились по казармам с дружной песней, грозный грохот рот, взводов, многих ног в мерзлых ботинках сотрясал городок, отдавался в пустынно-пестрой земле, с которой недавним проливным дождем смыло почти весь снег. Трудно было не то что идти маршевым шагом – невозможно, казалось, и просто передвигаться по льду, однако бойцы маршировали ладно, главное дело, по своей воле и охоте маршировали и пели. Если кто норовил упасть, поскользнувшись, товарищи ловили его в воздухе.

До самого отбоя, до позднего часа небо и удивленно на нем мерцающие звезды, отграненные морозом, тревожила яростная песня: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет…»

«Кажин бы день товарищ Сталин выступал по радио, вот бы дисциплина была и дух боевой на высоте…» – вздыхал старшина первой роты Шпатор, слушая ночное пространство, заполненное грохотом шагов, и ничего доброго врагу не обещающую бравую песню.

Увы, на другой, считай, день, как только повылазили служивые из казарм, едва нагретых дыханием многих людей, теплом многих тел, праздничное настроение роты прошло, бодрость духа испарилась. Дневальные отогнали табуны оправляющихся в глубь сосняков, где еще сохранился под деревьями белый снег, и командир роты приказал стянуть гимнастерки, умываться до пояса снегом. За утренним туалетом бойцов наблюдал Пшенный сам лично, и, если какой умелец хитрил, не до конца стягивал гимнастерку, делал вид, что утирается снегом, он рывком сдирал с него лопотину. Уронив наземь симулянта, зачерпывал ладонью снег и остервенело тер им раззявленное, страхом охваченное лицо, цедя сквозь зубы: «Пор-рас-спустились!.. Порразвольничались! Я в-вам покажу-уу! Вы у меня узнаете дисциплину…»

Когда рота сбилась в растерянный, мелко дрожащий табунок, у нескольких красноармейцев красно текло из носа, кровенели губы. Оглядев неподпоясанных, с мокрыми, расцарапанными лицами своих подчиненных, взъерошенный, сипло дышащий командир роты с неприкрытой ненавистью, сглатывая от гнева твердые звуки, пролаял:

– Все пояли? (Табун подавленно и смято молчал.) Пояли, я сашиваю?

– Поняли, поняли, – высунувшись вперед, за всю роту ответил откуда-то возникший старшина Шпатор и, не спрашивая разрешения командира роты, от бешенства зевающего, пытающегося еще что-то сказать: – Бегом в казарму! Бегом! На завтрак опаздываем. – И, приотстав от россыпью рванувшего из леса войска, поджав губы, проговорил: – Заправились бы, товарищ лейтенант.

– Шо?

– Заправились бы, говорю. В таком виде перед строем… – И когда Пшенный, весь растрепанный, со съехавшей пряжкой ремня, свороченной назад звездой на шапке, начал отряхиваться от снега, подтягивать ремень, старшина кротко вопросил: – У вас семья-то была когда?

– Шо?

– Семья, дети, спрашиваю, у вас были когда?

– Твое-то какое дело? – уже потухнув взором, пробурчал командир роты. – Догоняй вон их, этих… – махнул он мокрой рукой вослед осыпающимся в казарму красноармейцам, сам, решительно хрустя снегом, пошел прочь.

«Э-э-эх! – покачал головой старшина Шпатор. – И откуда взялся? Уж каких я зверей и самодуров ни видывал на войне да по тюрьмам и ссылкам, но этот…»

В казарму парни вкатились, клацая зубами от холода и страха, толкаясь, лезли к печке, но она, чуть теплая с ночи, уже не грела. Так, не согревшись, потопали на завтрак в новую столовую.

Столовка возбужденно гудела. В широкие, низко прорубленные раздаточные окна валил пар. Поротно, повзводно получали дежурные кашу, хлеб, сахар. Помощники дежурных схватывали тазы с кашей, другие помощники дежурных тем временем, изогнувшись в пояснице, тащили одна в другую лесенкой составленные миски, со звяком, бряком разбрасывали их по столам, шлепали в них кашу, рассыпали ложкой сахар, пайки хлеба раздавали уже тогда, когда бойцы приходили в столовую и рассаживались по местам.

Каши и сахара было подозрительно мало, довески на пайках хлеба отсутствовали, и по тому, как рвались в дежурные и в помощники связчики Зеленцова, заподозрено было лихое дело. Однажды бойцы первого взвода первой роты перевешали на контрольных весах свою пайку и обнаружили хотя и небольшую, но все же недостачу в хлебе, в каше, в сахаре. Зеленцов обзывал крохоборами сослуживцев, его, Фефелова и Бабенко собрались бить, но вмешался старшина Шпатор, определил троице по наряду вне очереди, заявил, что отныне раздача пищи будет производиться в присутствии едоков и, если еще найдется кто, посягающий на святую солдатскую пайку, он с тем сделает такое, что лихоимец, памаш, до гроба его помнить будет.

Усатый, седой, худенький, еще в империалистическую войну бывший фельдфебелем, старшина Шпатор ел за одним столом с красноармейцами, полный при нем тут был порядок, никто ничего не воровал, не нарушал, каждый боец первой роты считал, что со старшиной ему повезло, а хороший старшина, говаривали бывалые бойцы, в службе важней и полезней любого генерала.

Важнее не важнее, но ближе, это уж точно.

Недели через две состоялось распределение бойцов по спецротам. Зеленцова, за наглое рыло, не иначе, забрали в минометчики: кто телом и силой покрепче, того отсылали к бронебойщикам – пэтээр таскать. Хотели и Колю Рындина увести, да чего-то испугались – то ли его вида, то ли прослышали, что он Богу молится, стало быть, морально неустойчивый, мимо танка стрельнет. Булдаков снова притворился припадочным, чтоб только пэтээр ему не всучили, и его тоже оставили на месте. Коля Рындин все еще маялся в куцей шинели, в тесных кальсонах и штанах, приделал к ним тесемки вроде подтяжек – не свалились чтобы на ходу. Новые ботинки зорко стерег, вытирал их тряпицей каждый вечер, клал на ночь под голову, накрыв пустым домашним мешком, получалось что-то вроде подушки. Булдаков все пошвыривал ботинки, все требовал соответствующее его фигуре обмундирование. Дело кончилось тем, что ботинки пропали с концом. Навсегда. «Украли!» – припадочно брызгая слюной, орал пройдоха, но чего-то жевал втихомолку, ходил к Зеленцову пить самогонку, значит, обувь променял. Старшина Шпатор изо всех сил старался сбыть Булдакова в другие подразделения, но там такого добра и своего было вдосталь. Никуда его не брали, даже в пулеметную роту не брали, где бы самый раз ему станок «максима» на горбу таскать, в химчасть, на конюшню, в продовольственно-фуражное отделение и в другие хорошие, сытные места орлов с пройдошистыми наклонностями, с моральным изъяном вообще не допускали, а этот еще и припадочный, еще и артист.

Сидя на нарах босой, не глядя на холод, до пояса раздетый – закаляюсь, говорит, – артист читал больным и таким же, как он, симулянтам старые газеты, устав гарнизонной службы, иногда объяснял и комментировал прочитанное.

– «В Москве состоялось очередное совещание по вопросам улучшения политико-просветительной работы». Таак, просвещайтесь, а мы пошли дальше: «Молодежный лыжный кросс в честь дня рождения любимого вождя». Таак, это уж совсем хорошо, совсем славно. «Фашизм истребляет молодежь» – вот чтоб не истреблял, надо хорошо на лыжах бегать! Во! «Лаваль формирует отряды французских эсэсовцев…» – во блядина! Это куда же Даладье-то смотрит? Прогулял Францию, курва, и на тебе…

– Ле-ох! Это кто такие Лаваль да Ладье?

– Да мудаки такие же, как у нас, проели, прокутили родину, теперь вот спасают… Стой! Во, самое главное наконец-то написали: «Из выступления Бенеша: «Гитлеровская Германия непременно и скоро рухнет»…

– Ле-ох, а кто это – Бенеш-то?

– Да тоже мудак, но уж чешский, тоже родину продал и теперь вот в борцы-патриоты подался.

– Ле-ох, ну их, этих борцов! Чё там, на фронте-то?

– На фронте-то? На фронте полный порядок. Заманили врага поглыбже в Россию и здесь его, суку, истребляем беспощадно. Во, сводка за второе декабря: «В течение ночи на второе декабря в районе Сталинграда и на Центральном фронте наши войска продолжали наступление на прежних направлениях. В районе Сталинграда наши войска вели огневой бой и отражали атаки мелких групп противника. В заводской части города артиллерийским огнем разрушено девять немецких дзотов и блиндажей, подавлен огонь двух артиллерийских и четырех минометных батарей. На южной окраине города минометным огнем рассеяно скопление пехоты противника. Северо-западней Сталинграда наши войска вели наступление на левом берегу Дона. Бойцы энской части атаковали с фронта немцев, оборонявшихся в укрепленном населенном пункте. В это же время другие наши подразделения обошли противника с фланга. Под угрозой окружения гитлеровцы в беспорядке отступили, оставив на поле боя триста трупов, большое количество вооружения и различного военного имущества. На другом участке артиллеристы под командованием тов. Дубровского уничтожили девятнадцать немецких дзотов и блиндажей и подавили огонь трех артиллерийских батарей противника. Наши летчики за первое декабря сбили в воздушных боях семь и уничтожили на аэродромах двадцать немецких самолетов. Юго-западнее Сталинграда наши войска закреплялись на достигнутых рубежах». А вот тут же, в газете «Правда», вечерняя сводка за второе декабря: «Частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено и подбито двадцать немецких танков, до ста пятидесяти автомашин с войсками и различными грузами…»

– Шиш с ними, с грузами. Давай про бой.

– Есть про бой! «В заводском районе Сталинграда наши войска вели огневой бой и разведку противника, артиллеристы энской части разбили три вражеских дзота, два блиндажа и подавили огонь трех батарей».

– Эк мы их, сволочей, крушим!

– Крушим, крушим! Заткнитесь, слушайте дальше. «На южной окраине города отбиты атаки мелких групп пехоты и танков. Уничтожено до роты немецкой пехоты. Юго-западней Сталинграда…»

– Ну со Сталинградом все ясно – крошим гада… Про другие фронта чё пишут?

– Чё пишут? Чё пишут?.. Два пишут, ноль в уме… Во! «Восточнее Великих Лук части энского соединения, отражая многочисленные атаки немцев, продвинулись вперед. Противник потерял убитыми свыше двух тысяч солдат и офицеров. Подбито девятнадцать немецких танков, захвачено двенадцать орудий, восемь танков, десять автомашин, четыре радиостанции…»

– А котелков сколько?

– Чего?

– Котелков сколько захвачено?

– Про котелки в другой раз сообщат. В этой «Правде» места не хватило.

– А наши-то чё, заговорены?

– Само собой, заговорены, закопаны, зарыты. Все чисто, все гладко. Мы ж из породы…

– Кончай трепаться, информатор тоже нашелся! Придет время, все, чё надо, скажут, – вмешивался в беседу Яшкин. – У тя, Булдаков, язык как помело, и за это ты пойдешь дрова пилить.

– Есть дрова пилить. Конешно, лучше бы чай пить. Но раз родина требует…

И Булдаков набирал команду на дрова, заставлял ребят ширыкать сырые сосны, и они добросовестно ширыкали, потому что промышлявший в это время Булдаков всем добытым поделится по-братски, честно, и вообще он пилить не должен, он не какой-то там чернорабочий, он… да лешак его знает, какой он, чей он, но что друг и брат всех угнетенных людей – это уж точно.

«Стариков», оставшихся от прошлых маршевых рот и действовавших на молодую братву положительным примером, мало-помалу разобрали, взамен их помкомвзвода Яшкин привел целое отделение новичков, среди которых был уже дошедший до ручки, больной красноармеец Попцов, мочившийся под себя. По прибытии в казарму он сразу же залез на верхние нары, обосновался там, но ночью сверху потекло на спящих внизу ребят. Новопоселенца стащили вниз, напинали, сунули носом на нижний ярус – знай свое место, прудонь тут, сколько тебе захочется.

Увидев бедственное положение новобранца, Булдаков, повествовавший бойцам о ходовой своей жизни, в основном удалой и роскошной, о том, как он плавал по Енисею на «Марии Ульяновой», шухерил с пассажирками, был за пьянку списан на берег, однако не пропал и на берегу, наставлял воинство:

– Требовайте! Обутку требовайте, лопоть, постелю, шибче требовайте. Союзом наступайте на их. Насчет строевой и прочей подготовки хера имя! Сами пущай по морозу босиком маршируют…

– Сталин чё говорил? – подавал голос издалека Петька Мусиков, кадровый уже симулянт. – Крепкай тыл… А тут чё?

Коля Рындин робко, с уважением глядел на сотоварищей – не боятся! Ни колодок, ни тюрьмы, ни Бога, а ведь они его одногодки, такие же, как он, человеки.

Заскорузлая военная мысль и житуха, ее практика и тактика от веку гибкими не бывали, все мерили по спущенному сверху параграфу и нормативу, не терпящему никаких отклонений, тем более обсуждений: есть устав, живи по нему, не вылезай, не рыпайся, и что, что у тебя ножищи, будто у слона, отросли – блюди норму, держи ранжир. Когда старшина Шпатор петухом налетел на Булдакова, на Колю Рындина, новопоселенец первой роты Попцов, уже истаскавшийся по помойкам, оборвавшийся на дровах, измылившийся на мытье полов и выносе нечистот, перешел вдруг в наступление:

– Босиком да нагишом никто… никака армия не имет права на улицу.

– Это есть извод советского бойца! – подхватил Булдаков и зашевелил ушами, начал закатывать глаза.

– Сталину, однако, надо писать, – снова издалека подал голос Петька Мусиков.

Старшина качал головой, глядя на синюшного парнишку Попцова с нехорошим отеком на лице, псиной воняющего, дрожащего от внезапной вспышки зла, от жизни, совсем его обессилившей, и выдохнул: «О Господи…» Булдаков залез на нары, помог туда забраться Мусикову и Попцову, опершись на руки сыто лоснящейся рожей, вещал сверху:

– Сохранение здоровья и боевого духа бойца советского для грядущих боев с ненавистным врагом социализьма есть наиважнейшая задача работников советского тыла, главный политический момент на сегодняшний день. – Совсем затосковал старшина Шпатор: не зря, ох не зря всучили данного вояку и не зря, ох не зря