как модно ныне говорить. Какая же бездна низости, зла, озверения, презрения, изгальства над всем человеческим, не говоря уж о святом, накоплена нами для погребения добра и всего прекрасного, накопленного разумом, стараниями человечества, страданиями и титаническим трудом гениев земли. Так Россел все же чужестранец и перевалил он за какой-то хребет, на котором означены границы добра и зла, и порой впадает в восторг, в дурашество от нашей российской способности так виртуозно преображаться и все вокруг преображать, не утрачивая при этом определенных, пусть и не всегда лучших национальных особенностей, терпения, бодрости, склонности к слезе, к жалости и словесному озорству, к товариществу, к артельности, но он же порой, в комментариях к гулаговскому словесному «богатству», качает головой: «Но, месье, это уж слишком даже для русских!»
У нас развелись тучи разных праздных, так называемых ученых предсказателей, уникальных прорицателей и просто людей, работающих в информационной сфере. Один мой односельчанин уверяет, что все это от нежелания работать на земле, вот, мол, и болтают всякую всячину, орут, космами трясут здоровенные, оголтелые, наглые мужики, которых, правда, и мужиками-то назвать можно с большой натяжкой — пьяные, порочные, распущенные до скотства… Все они сплошь да рядом композиторы, поэты и певцы, вызывают зависть и стремление к подражанию у недозрелых, умственно недоразвитых юнцов обоего пола. Вот бы нашим предсказателям, этим группам или бандам социологов, институтам, все на умных машинах подсчитывающим, вещающим, предсказывающим, взять бы и подсчитать, какое же количество словесной блатнятины употребляется сейчас в школе, в вузах, на радио и телевидении, в театре и в кино, в обыденной и служебной жизни.
Я думаю, общество, мир и мы вместе со всеми охнули бы и за сердце схватились, обнаружив, что уже давно и так глубоко погрузились в словесную, червивую помойку, из которой выбраться потребуются немалые усилия всего народа и в отдельности каждого русского человека, разговаривающего, как ему кажется, на родном языке.
В Сибири есть еще села и даже районы, населенные старообрядцами, и, как-то рыбача на притоке Енисея, ночевал я в строобрядческом поселении и вдруг почувствовал, что разговаривают хозяева избы вроде бы как на иностранном, мало мне уже понятном языке, А говорили-то они как раз на чистейшем, образном русском языке, экономно при этом употребляя слова. Мы ведь говорим много, неинтересно, длинно и путанно оттого, что не знаем своего родного языка, не умеем, не научены им с толком пользоваться. Зато общество наше, в первую голову провинциально-партийное, подверженное обезьяньей привычке подражать всему «красивому», особливо если оно из столиц, с ходу, с лета заглатывает словесную требуху и аж закатывается от восторга и самоумиления.
Недавно у нас в Красноярске состоялось многокрасочное, многогромкое, многоболтливое торжество по случаю вступления в должность головы города, или градоначальника. И как назывался он, голова-то наш? Правильно — мэром! А торжество как? Правильно — инаугурация! И ораторы, и сам инаугуратор, и полторы тысячи человек, заполнивших зал, не знали, что обозначает сие слово, да и знать им было это неинтересно, ибо давно все привыкли слушать и говорить слова, не вникая в их смысл.
Я поднял своих знакомых ученых дам, которые, конечно же, тоже учились по советским учебникам, тоже слушали и не слышали трехчасовые доклады на партийных и прочих съездах, но еще и интерес к слову имели особый, индивидуальный и оттого умными слывут, и они объяснили, что слово, правильно произносимое «инкавгурация», происходит от древнеримского «авгур», и то ли птица была под этим названием, то ли коллегия жрецов, в греческую языковую систему перейдя из Рима, слово и смысл его, и значение несколько изменилось: инаугурация, аустиция — опять же от авгуров, наблюдающих за птицами, на которых молились богам по случаю какого-нибудь торжества.
У-уф! И что же, все это учить людям, по полгода не получающим зарплату, запоминать муру, когда голова и сердце изболелись из-за неотремонтированного коммунального моста, из-за прорех и прорух в городском бюджете, из-за преступности, убывающей лишь в отчетах, из-за сирот, похорон, снижения рождаемости, подъема смертности среди населения города, из-за дорог, гнилых труб, все время лопающихся в земле, вот-вот готовых рассыпаться, из-за энергетики, из-за леса, из-за гор… едет дядюшка Егор…
Отколупал какой-то шибко грамотный обормот реликтовое слово с камней древности и в Кремль его затащил, пышную церемонию провел — красиво уж шибко было! И что провинции отставать? Жадная до всего модного, передового, показала она, что мы тоже можем щегольнуть, если захотим, да попутно и этому вечно недовольному Астафьеву урок преподадим, принудим его обогатиться словом, и пусть он тоже, приложив руки к сердцу, поклонится голове города, а не ворчит без толку.
После того как мы выбирали в голодной деревне и в подыхающих от дыма и газа городах в почетный президиум вождей, черт-те где и часто не в своем уме пребывающих, иль выдвигали в депутаты в старческий маразм впавших членов политбюро в каком-нибудь Пустозерске, зная, что могут они сюда прибыть разве что в почетную ссылку, меня уже ничем нельзя удивить. А все же удивляют: выходит местный деятель культуры, экономики иль науки и пошел чесать: импичмент, консенсус, менталитет, электорат, презентация, инвестиция, номинация, презерватизация… Хочется заорать, как в детстве: «Мама, роди меня обратно!» Или ближе к современному: «Во, мля, научили на свою голову!.. Во имидж!»
Забыли, забыли на Руси родной, что не раз были срамлены и биты за низкопоклонство; запамятовали, как в Отечественную войну 1812 года русские партизаны на вилы поднимали офицеров-соотечественников, не умеющих говорить по-русски, принимали их за «мусью».
Ох, как больно, порой трагично народу нашему обходились всяческая забывчивость и предательство, и прежде всего предательство впитанного с молоком матери родного языка.
Чему доброму научились за годы советской власти — не сразу и вспомнишь. А вот дурь, чванство — от высокого положения и должности — оно еще комчванством звалось, желание выглядеть патриотичней всех на свете, привычка к демонстрации силы и могущества, никогда, нигде не виданной умственности, склонность к пустословию, к похабству, в том числе и словесному, — оно повсеместно, оно всеядно, оно вокруг нас, и самое главное — оно в нас, в утробе, в крови, в сердце нашем.
Иногда уж сдается, что пошлее и дичее нас нет никого на свете. И не следует самоутешаться, кивать за океан, мол, все от них — нехристей. К заразе, принесенной на волнах океанов и морей, мы, русские, всегда были гостеприимны. Но все-таки и сами очень даже горазды нарожать сраму и гадости. И нарожали их столько, что не знаем, куда от всего этого деться, как защитить себя, в первую голову своих детей. Так что ж теперь? «Погибай, моя телега, все четыре колеса?!»
Нет, даже и в самые страшные, самые черные годы существования при советах мы хоть как-то и чему-нибудь да учились, и не только сопромату и прочим матам, но и разумному, вечному. Как-то тихо, отдельно, никому не мешая, учились и самоотверженно трудились наши словесники, заслонив своей, чаще всего женской, грудью наш родной язык. Давно и хорошо работают словесники Красноярского пединститута, теперь педуниверситета, тоже обезьянничанье. Как будто, переименовав институт в университет, не прибавив при этом содержание, то есть зарплату, не построив здание иль (хотя бы) не расширив аудитории, не благоустроив общежития, находясь все в той же позиции и амуниции, как себя ученым почувствуешь?
Так вот, хорошо, последовательно, упорно собирали и собирают наши земляки родное слово по нашему краю и, уж как им Господь пособляет, издают словари, реденько, с трудом совершают они это воистину патриотическое дело, можно сказать, творят подвиг во славу и на сохранение нашей национальной культуры.
Не на пустом месте совершают наши ученые, аспиранты и студенты благородное, творческое дело. Совсем неподалеку, в Томском госуниверситете (вроде бы пока еще не переименованном в академию?!), давно и плодотворно трудятся местные словесники и тоже издают, и тоже с трудом, словари, среди которых слова среднеобских говоров. Семь томов «Старожильческих говоров». Уникальный труд! Бесценный труд!
Помню, давно уже, Виль Липатов, почти безвылазно живший в переделкинском Доме творчества, зазвал меня в свою комнату и, любовно оглаживая скромно изданную книгу, заявил: «А вот этого-то у тебя нет, хоть ты и в сибиряках числишься». «А вот и есть! А вот и есть!», — ответствовал я. Тогда Липатов начал выбрасывать из тумбочки и из стола словари томичей: «А это? А это?» — и, узнав, что томичи присылают мне в Вологду словари, и красноярцы присылают, и комплименты, которыми меня осыпают критики и читатели за знание родного языка, надо бы адресовать на кафедры русского языка Томского университета и в Красноярский пединститут, Виль Липатов мрачно сказал, мол, ты хоть по Москве не треплись, что эти сокровища у тебя есть, я ж всем показываю, хвастаюсь ими, — и что было для него нехарактерно, грустно добавил (а было это незадолго до его преждевременной смерти): «Больше-то мне нечем, вот и хвастаюсь словарями да тем, что я сибиряк».
Попутно замечу, что землячество объединяло всех сибиряков и на фронте. В толчее армейской, в окопном скопище по говору узнавали чалдоны друг друга и так светло радовались этому — язык объединял нас, роднил.
И в литературе, еще на ранней стадии, пышно говоря, моего творчества, ученый и проницательный человек, главный редактор Пермского издательства Борис Никандрович Назаровский, долго живший в Сибири, сказал мне:
— Виктор Петрович, пой свою родную Сибирь, не подделывайся под Урал, не надо, не получится, язык-то один, русский, но произношение, но характер их разные…
То же и в литературе. Сергей Павлович Залыгин, Николай Николаевич Яновский, Сергей Сартаков, Владимир Чивилихин, тот же Виль Липатов, Василий Федоров, Аскольд Якубовский, Ефим Пермитин и многие-многие другие, оказавшиеся жителями столицы, за счастье почитали встретиться, пообщаться, потолковать о Сибири «по-сибирски». И более молодые, но тоже уже постаревшие, живущие по-за столицей — Валентин Распутин, Геннадий Машкин, Владимир Сапожников, Николай Волокитин, Дмитрий Сергеев, Вадим Макшеев, Юван Шесталов, если даже и развела их жизнь, землячеством и родным, «нашим» словом все равно объединены и, надеюсь, «по ту сторону», как и наши великие русские классики, не единожды разъединявшиеся жизнью с помощью времени, не знающего смерти и разлада, будут соединены и Богом прощены за обиды, друг другу нанесенные, ибо неразумные чада не ведают, что творят.
Томские радетели слова уже выдвигались на соискание Государственной премии, но в то время, когда сталь, чугун, цемент, глинозем и навоз ценились больше и ставились выше, чем родное слово, добываемое по крупицам из наших обширных народных недр.
Ныне томичей снова выдвинули на Государственную премию — за издание словарей последних лет, в том числе за «Среднеобские»
