и перевѐл дух. Заросли сошли на нет, а вместо них появились высокие обрывистые берега. Вот она, речка! Теперь уж без обмана! обрадовался Васютка. Правда, он понимал, что речушки могут впадать не только в Енисей, но и в какое-нибудь другое озеро, но он не хотел про это думать. Речка, которую он так долго искал, должна привести его к Енисею, иначе… он обессилеет и пропадѐт. Вон, с чего-то уж тошнит… Чтобы заглушить тошноту, Васютка на ходу срывал гроздья красной смородины, совал их в рот вместе со стебельками. Рот сводило от кислятины и щипало язык, расцарапанный ореховой скорлупой. Пошѐл дождь. Сначала капли были крупные, редкие, потом загустело кругом, полилось, полилось…. Васютка приметил пихту, широко разросшуюся среди мелкого осинника, и залѐг под неѐ. Не было ни желания, ни сил шевелиться, разводить огонь. Хотелось есть и спать. Он отковырнул маленький кусочек от чѐрствой краюшки и, чтобы продлить удовольствие, не проглотил его сразу, а начал сосать. Есть захотелось ещѐ сильнее. Васютка выхватил остатки горбушки из мешка, вцепился зубами и, плохо разжѐвывая, съел всю. Дождь не унимался. От сильных порывов ветра качалась пихта, стряхивая за воротник Васютке холодные капли воды. Они ползли по спине. Васютка скорчился, втянул голову в плечи. Веки его сами собой начали смыкаться, будто повесили на них тяжѐлые грузила, какие привязывают к рыболовным сетям. Когда он очнулся, на лес уж спускалась темнота, смешанная с дождѐм. Было всѐ так же тоскливо; сделалось ещѐ холоднее. Ну и зарядил, окаянный! обругал Васютка дождь. Он засунул руки в рукава, прижался плотнее к стволу пихты и снова забылся тяжѐлым сном. На рассвете Васютка, стуча зубами от холода, вылез из-под пихты, подышал на озябшие руки и принялся искать сухие дрова. Осинник за ночь разделся почти донага. Будто тоненькие пластинки свѐклы, на земле лежали тѐмно-красные листья. Вода в речке заметно прибыла. Лесная жизнь примолкла. Даже кедровки и те не подавали голоса. Расправив полы ватника, Васютка защитил от ветра кучу веток и лоскуток берѐсты. Спичек осталось четыре штуки. Не дыша, он чиркнул спичку о коробок, дал огоньку разгореться в ладонях и поднѐс к берѐсте. Она стала корчиться, свернулась в трубочку и занялась. Потянулся хвостик чѐрного дыма. Сучки, шипя и потрескивая, разгорались. Васютка снял прохудившиеся сапоги, размотал грязные портянки. Ноги издрябли и сморщились от сырости. Он погрел их, Высушил сапоги и портянки, оторвал от кальсон тесѐмки и подвязал ими державшуюся на трѐх гвоздях подошву правого сапога. Греясь возле костра, Васютка неожиданно уловил что-то похожее на комариный писк и замер. Через секунду звук повторился, вначале протяжно, потом несколько раз коротко. «Гудок! догадался Васютка. Пароход гудит! Но почему же он слышится оттуда, с озера? А-а, понятно». Мальчик знал эти фокусы тайги: гудок всегда откликается на ближнем водоѐме. Но гудит-то пароход на Енисее! В этом Васютка был уверен. Скорей, скорей бежать туда! Он так заторопился, будто у него был билет на этот самый пароход. В полдень Васютка поднял с реки табун гусей, ударил по ним картечью и выбил двух. Он спешил, поэтому зажарил одного гуся на вертеле, а не в ямке, как это делал раньше. Осталось две спички, кончались и Васюткины силы. Хотелось лечь и не двигаться. Он мог бы отойти метров на двести-триста от речки. Там, по редколесью, было куда легче пробираться, но он боялся потерять речку из виду. Мальчик брѐл, почти падая от усталости. Неожиданно лес расступился, открыв перед Васюткой отлогий берег Енисея. Мальчик застыл. У него даже дух захватило так красива, так широка была его родная река! А раньше она ему почему-то казалась обыкновенной и не очень приветливой. Он бросился вперѐд, упал на край берега и жадными глотками стал хватать воду, шлѐпать по ней руками, окунать в неѐ лицо. Енисеюшко! Славный, хороший… шмыгал Васютка носом и размазывал грязными, пропахшими дымом руками слезы по лицу. От радости Васютка совсем очумел. Принялся прыгать, подбрасывать горстями песок. С берега поднялись стаи белых чаек и с недовольными криками закружились над рекой. Так же неожиданно Васютка очнулся, перестал шуметь и даже несколько смутился, оглядываясь вокруг. Но никого нигде не было, и он стал решать, куда идти: вверх или вниз по Енисею? Место было незнакомое. Мальчик так ничего и не придумал. Обидно, конечно: может быть, дом близко, в нѐм мать, дедушка, отец, еды сколько хочешь, а тут сиди и жди, пока кто-нибудь проплывѐт, а плавают в низовьях Енисея не часто… Васютка смотрит то вверх, то вниз по реке. Тянутся берега навстречу друг другу, хотят сомкнуться и теряются в просторе. Вон там, в верховьях реки, появился дымок. Маленький, будто от папиросы. Дымок становится всѐ больше и больше… Вот уж под ним обозначилась тѐмная точка. Идѐт пароход. Долго ещѐ ждать его. Чтобы как-нибудь скоротать время, Васютка решил умыться. Из воды на него глянул парнишка с заострившимися скулами. От дыма, грязи и ветра брови стали у него ещѐ темнее, а губы потрескались. Ну и дошѐл же ты, дружище! покачал головой Васютка. А что, если бы дольше пришлось бродить? Пароход всѐ приближался и приближался. Васютка уже видел, что это не обыкновенный пароход, а двухпалубный пассажирский теплоход. Васютка силился разобрать надпись и, когда наконец это ему удалось, с наслаждением прочитал вслух: «Серго Орджоникидзе». На теплоходе маячили тѐмные фигурки пассажиров. Васютка заметался на берегу. Э-эй, пристаньте! Возьмите меня! Э-эй!.. Слушайте!.. Кто-то из пассажиров заметил его и помахал рукой. Растерянным взглядом проводил Васютка теплоход. Эх, вы-ы, ещѐ капитанами называетесь! «Серго Орджоникидзе», а человеку помочь не хотите… Васютка понимал, конечно, что за долгий путь от Красноярска «капитаны» видели множество людей на берегу, около каждого не наостанавливаешься, и всѐ-таки было обидно. Он начал собирать дрова на ночь. Эта ночь была особенно длинной и тревожной. Васютке всѐ казалось, что кто-то плывѐт по Енисею. То он слышал шлѐпанье вѐсел, то стук моторки, то пароходные гудки. Под утро он и в самом деле уловил равномерно повторяющиеся звуки: бут-бут-бут-бут… Так могла стучать только выхлопная труба рыбосборочного катера-бота. Неужели дождался? Васютка вскочил, протѐр глаза и закричал: Стучит! и опять прислушался и начал, приплясывая, напевать: Бот стучит, стучит, стучит!.. Тут же опомнился, схватил свои манатки и побежал по берегу навстречу боту. Потом кинулся назад и стал складывать в костѐр все припасѐнные дрова: догадался, что у костра скорей его заметят. Взметнулись искры, высоко поднялось пламя. Наконец из предрассветной мглы выплыл высокий неуклюжий силуэт бота. Васютка отчаянно закричал: На боте! Э-эй, на боте! Остановитесь! Заблудился я! Э-эй! Дяденьки! Кто там живой? Э-эй, штурвальный!.. Он вспомнил про ружьѐ, схватил его и начал палить вверх: бах! бах! бах! Кто стреляет? раздался гулкий, придавленный голос, будто человек говорил, не разжимая губ. Это в рупор спрашивали с бота. Да это я, Васька! Заблудился я! Пристаньте, пожалуйста! Пристаньте скорее!.. На боте послышались голоса, и мотор, будто ему сунули в горло паклю, заработал глуше. Раздался звонок, из выхлопной трубы вылетел клуб огня. Мотор затарахтел с прежней силой: бот подрабатывал к берегу. Но Васютка никак не мог этому поверить и выпалил последний патрон. Дяденька, не уезжайте! кричал он. Возьмите меня! Возьмите!.. От бота отошла шлюпка. Васютка кинулся в воду, побрѐл навстречу, глотая слезы и приговаривая: За-заблудился я-а, совсем заблудился-а… Потом, когда втащили его в шлюпку, заторопился: Скорее, дяденьки, плывите скорее, а то уйдѐт ещѐ бот-то! Вон вчера пароход только мелькну-ул… Ты, малый, що, сказывся?! послышался густой бас с кормы шлюпки, и Васютка узнал по голосу и смешному украинскому выговору старшину бота «Игарец». Дяденька Коляда! Это вы? А это я, Васька! перестав плакать, заговорил мальчик. Який Васька? Да шадринский. Григория Шадрина, рыбного бригадира, знаете? Тю-у! А як ты сюды попав? И когда в тѐмном кубрике, уплетая за обе щеки хлеб с вяленой осетриной, Васютка рассказывал о своих похождениях, Коляда хлопал себя по коленям и восклицал: Ай, скажэнный хлопець! Та на що тоби той глухарь сдався? Во налякав ридну маты и батьку… Ещѐ и дедушку… Коляда затрясся от смеха: Ой, шо б тоби! Он и дида вспомнил! Ха-ха-ха! Ну и бисова душа! Да знаешь ли ты, дэ тебя вынесло? Не-е-е. Шестьдесят километров ниже вашего стану. Ну-у? Оце тоби и ну! Лягай давай спать, горе ты мое гиркое. Васютка уснул на койке старшины, закутанный в одеяло и в одежду, какая имелась в кубрике. А Коляда глядел на него, разводил руками и бормотал: Во, герой глухариный спит соби, а батько с маткой с глузду зъихалы… Не переставая бормотать, он поднялся к штурвальному и приказал: На Песчаному острови и у Корасихи не будет остановки. Газуй прямо к Шадрину. Понятно, товарищ старшина, домчим хлопца мигом! Подплывая к стоянке бригадира Шадрина, штурвальный покрутил ручку сирены. Над рекой понѐсся пронзительный вой. Но Васютка не слышал сигнала. На берѐг спустился дедушка Афанасий и принял чалку с бота. Что это ты сегодня один-одинѐшенек? спросил вахтенный матрос, сбрасывая трап. Не говори, паря, уныло отозвался дед. Беда у нас, ой беда!.. Васютка, внук-то мой, потерялся. Пятый день ищем. Ох-хо-хо, парнишка-то был какой, парнишка-то, шустрый, востроглазый!.. Почему был? Рано ты собрался его хоронить! Ещѐ с правнуками понянчишься! И, довольный тем, что озадачил старика, матрос с улыбкой добавил: Нашѐлся ваш пацан, в кубрике спит себе и в ус не дует. Чего это? встрепенулся дед и выронил кисет, из которого зачерпывал трубкой табак. Ты… ты, паря, над стариком не смейся. Откудова Васютка мог на боте взяться? Правду говорю, на берегу мы его подобрали! Он там такую полундру устроил все черти в болото спрятались! Да не треплись ты! Где Васютка-то? Давай его скорей! Цел ли он! Це-ел. Старшина пошѐл его будить. Дед Афанасий бросился было к трапу, но тут же круто повернул и засеменил наверх, к избушке: Анна! Анна! Нашѐлся пескаришка-то! Анна! Где ты там? Скорее беги! Отыскался он… В цветастом переднике, со сбившимся набок платком
