определил — это блатняшка, без которого ну ни одна компания российских людей обойтись не может почему-то. Капитан как привел свою команду — так и примолк на дальней скамейке, выбрав такую позицию, чтоб можно было все видеть, а самому оставаться незаметным. Родителей пришло на вокзал мало, и они потерянно жались в углах, втихомолку смахивая слезы, а ребята были не очень подпитые, но вели себя шумно, хамовато. — Новобранцы? — на всякий случай поинтересовался Сергей Митрофанович. — Они самые! Некруты! — ответил за всех Еська-Евсей и махнул товарищу с гитарой: — Володя, давай! Володя ударил по всем струнам пятерней, и парни с девчонками грянули: Черный кот, обормот! В жизни все наоборот! Только черному коту и не везе-о-о-от!.. И по всему залу вразнобой подхватили: Только черному коту и не везе-о-о-от! «Вот окаянные! — покачал головой Сергей Митрофанович. — И без того песня — погань, а они еще больше поганят ее!» Не пели только Славик и его девушка. Он виновато улыбался, а девушка залезла к нему под куртку и притаилась. К «коту» с усмешками, правда, присоединились и родители, а «Последний нонешний денечек» не ревел никто. Гармошек не было, не голосили бабы, как в проводины прежних лет. Мужики не лезли в драку, не пластали на себе рубахи и не грозились расщепать любого врага и диверсанта. Ребята и девчонки перешли на какую-то вовсе несуразную дрыгалку. Володя самозабвенно дубасил по гитаре, девки заперебирали ногами, парни запритопывали. Чик-чик, ча-ча-ча! Чик-чик, ча-ча-ча!.. Слов уж не понять было, и музыки никакой не улавливалось. Но ребятам и девчонкам хорошо от этой песни, изверченной наподобие проволочного заграждения. Все смеялись, разговаривали, выкрикивали. Даже Володина ядреная деваха стучала туфелькой о туфельку, и когда волосы ее, гладкие, стеклянно отблескивающие, сползали городьбою на глаза, откидывала их нетерпеливым движением головы за плечо. Капитан ел помидоры с хлебом, расстелив газету на коленях, и ни во что не встревал. Не подал он голоса протеста и тогда, когда парни вынули поллитровку из рюкзака и принялись пить из горлышка. Первым, конечно, приложился тот, в кепке. Пить из горлышка умел только он один, а остальные больше дурачились, болтали поллитровку, делали ужасные глаза. Еська-Евсей, приложившись к горлышку, сразу же бросился к вокзальной емкой мусорнице, а у Славика от питья покатились слезы. Он разозлился и начал совать своей девушке бутылку. — На! Девушка глядела на него со щенячьей преданностью и не понимала, чего от нее требуется. — На! — настойчиво совал ей Славик поллитровку. — Ой, Славик!.. Ой, ты же знаешь… — залепетала девушка, — я не умею без стакана. — Дама требует стакан! — подскочил Еська-Евсей, вытирая слезы с разом посеревшего лица. — Будет стакан! А ну! — подал он команду блатняшке. Тот послушно метнулся к ранцу Еськи-Евсея и вынул из него белый стаканчик с румяной женщиной на крышке. Эта нарисованная на сыре «Виола» женщина походила на кого-то или на нее кто-то походил? Сергей Митрофанович засек глазами Володину деваху. Она! — Сыр съесть! — отдал приказание Еська-Евсей. — Тару даме отдать! Поскольку она… Она, она не может без стакана!.. Этим ребятам все равно, что петь и как петь. Володя дубасил по гитаре, но сам веселился как-то натужно и, делая вид, что не замечает своей барышни, все-таки отыскивал ее глазами и тут же изображал безразличие на лице. — Ску-у-усна-а! — завопил блатняшка. Громко чавкая, обсасывал он сыр с пальца, выпачкал шарф и понес все на свете. — Ну, ты! — обернулся к нему разом взъерошившийся Славик. — Славик! Славик! — застучала в грудь Славика его девушка — и он отвернулся, заметив, что капитан, хмурясь, поглядывает в их сторону. Блатняшка будто ничего не видел и не замечал. — Хохма, братва! Хохма! — Когда поутихло, блатняшка, вперед всех смеясь, начал рассказывать: — Этот сыр, ха-ха… банку такую же в родилку принесли, ха-ха!.. Передачку, значит… Жинки, новорожденные которые, глядят — на крышке бабка баская, и решили — крем это! И нама-а-аза-лися-а-а!.. Парни и девчонки повалились на скамейку, даже Володина барышня колыхнула ядрами грудей, и молнии пошли по ее свитеру, а хомут воротника заколотился под накипевшим подбородком. — А ты-то, ты-то чѐ в родилке делал? — продираясь сквозь смех, выговорил Еська-Евсей. — Знамо, чѐ, — потупился блатняшка. — Аборт! Девчата покраснели, а Славик опять начал подниматься со скамейки, но девушка уцепилась за полу его куртки. — Славик! Ну, Славик!.. Он же шутит… Славик снова оплыл и уставился в зал поверх головы своей девушки, проворно и ловко порхнувшей под его куртку, будто под птичье крыло. Стаканчик меж тем освободился и пошел по кругу. Володя выпил половину стаканчика и откусил от шоколадной конфеты, которую успела сунуть ему Еськина пламенно-яркая сестра. Затем Володя молча держал стаканчик у носа своей барышни. Она жеманно морщилась: — Ты же знаешь, я не могу водку… Володя держал протянутый стаканчик, и скулы у него все больше твердели, а брови, черные и прямые, поползли к переносью. — Серьезно, Володенька… Ну, честное пионерское!.. Он не убирал стаканчик, и деваха приняла его двумя длинными музыкальными пальцами. — Мне же плохо будет… Володя никак не отозвался на эти слова. Девушка сердито вылила водку в крашеный рот. Девчонки захлопали в ладони. Сеструха Еськина взвизгнула от восторга, а Володя сунул в растворенный рот своей барышни остаток конфеты, сунул, как кляп, и озверело задубасил по гитаре. «Э-э, парень, не баские твои дела… Она небось на коньяках выросла, а ты водкой неволишь…» Сергея Митрофановича потянули за рукав и отвлекли. Славина девушка поднесла ему стаканчик и робко попросила: — Выпейте, пожалуйста, за наших ребят… И… за все, за все! — Она закрыла лицо руками и, как подрубленная, пала на грудь своего Славика. Он упрятал ее под куртку и, забывшись, стал баюкать и раскачивать, будто ребенка. «Ах ты, птичка-трясогузка!» — загоревал Сергей Митрофанович и поднялся со скамьи. Стянув кепку с головы, он сунул ее под мышку. Володя прижал струны гитары. Еська-Евсей, совсем осоловелый, обхватил руками сестру и всех ее подруг. Такие всегда со всеми дружат, но неосновательно, балуясь, а придет время, схватит Еську-Евсея какая-нибудь жох-баба и всю жизнь потом будет шпынять, считая, что спасла его от беспутствия и гибели. — Что ж, ребята, — начал Сергей Митрофанович и прокашлялся. — Что ж, ребята… Чтоб дети грому не боялись! Так, что ли?.. — И, пересиливая себя, выпил водку из стаканчика, в котором белели и плавали остатки сыра. Он даже крякнул якобы от удовольствия, чем привел блатняшку в восхищение: — Во дает! Это боец! — и доверительно, по-свойски кивнул на деревяшку: — Ногу-то где оттяпало? — На войне, ребята, на войне, — ответил Сергей Митрофанович и опустился обратно на скамью. Он не любил вспоминать и рассказывать о том, как и где оторвало ему ногу, а потому обрадовался, что объявили посадку. Капитан поднялся с дальней скамьи и знаками приказал следовать за ним. — Айда и вы с нами, батя! — крикнул Еська-Евсей. — Веселяя будет! — дурачился он, употребляя простонародный уральский выговор. — Отцы и дети! Как утверждает современная литература, конфликта промеж нами нету!.. «Грамотные, холеры! Языкастые! С такими нашему хохлу-старшине не управиться было бы. Они его одним юмором до припадков довели бы…» Помни свято, Жди солдата, Жди солда-а-ата-а-а, жди солда-а-а-та-а-а. Уже как следует, без кривляния пели ребята и девушки, за которыми тащился Сергей Митрофанович. Все шли обнявшись. Лишь модная барышня отчужденно шествовала в сторонке, помахивая Володиным спортивным мешком на шнурке, почувствовал Сергей Митрофанович — если б приличия позволяли, она бы с радостью не пошла в вагон и поскорее распрощалась бы со всеми. Володя грохал по гитаре и на барышню совсем не смотрел. Сергей Митрофанович узрел на перроне киоск, застучал деревяшкой, метнувшись к нему. — Куда же вы, батя? — крикнул Еська-Евсей, и знакомцы его приостановились. Сергей Митрофанович помаячил: мол, идите, идите, я сейчас. В киоске он купил две бутылки заграничного вермута — другого вина никакого не оказалось, кроме шампанского, а трату денег на шампанское он считал бесполезной. Он поднялся в вагон. От дыма, гвалта, песен и смеха оторопел было, но заметил капитана, и вид его подействовал на бывшего солдата успокоительно. Капитан сидел у вагонного самовара, шевелил пальцами газету, и опять просматривал весь вагон, и ни во что не встревал. — Крепка солдатская дружба! — гаркнули в проходе стриженые парни, выпив водки, и захохотали. — Крепка, да немножко продолговата! — А-а-а, цалу-уете-есь! Но-оч коротка! Не хватило-o-o! И тут же запели щемяще-родное: Но-чь ко-ро-тка, Спя-ат облака-а… «Никакой вы службы не знаете, соколики! — грустно подумал Сергей Митрофанович. — Ничего еще не знаете. Погодите до места! Это он тут, капитан-то, вольничать дает. А там гайку вам закрутит! До последней резьбы». Но старая фронтовая песня стронула с места его думы и никак не давала сосредоточиться на одной мысли. — Володя! Еська! Славик! Где-ка вы? — Сергей Митрофанович приостановился, будто в лесу, прислушался. — Тута! Тута! — раздалось из-за полок, с середины вагона. — А моей Марфуты нету тута? — спросил Сергей Митрофанович, протискиваясь и тесно запруженное купе. — Вашей, к сожалению, нет, — отозвался Володя. Он поугрюмел еще больше и не скрывал уже своего худого настроения. — Вот, солдатики! Это от меня, на проводины… — с пристуком поставил бутылку вермута на столик Сергей Митрофанович и прислушался, но в вагоне уже не пели, а выкрикивали кто чего и хохотали, бренчали на гитарах. — Зачем же вы расходовались? — разом запротестовали ребята и девчонки, все, кроме блатняшки, который, конечно же, устроился в переднем углу у окна, успел когда-то еще добавить, и кепчонка совсем сползла на его глаза, а шарф висел на крючке, утверждая собою, что это место занято. — Во дает! — одобрил он поступок Сергея Митрофановича и цапнул бутылку. — Сейчас мы ее раскур-р-рочим!.. — Штопор у кого? — перешибая шум, крикнула Еськина сестра. — Да на кой штопор?! Пережитки, — подмигнул ей блатняшка. Он, как белка скорлупу с орешка, содрал зубами позолоченную нахлобучку, пальцем просунул пробку в бутылку.
