пошли на сторону, к забереге. Вспахав лапами белые борозды на темной воде, гуси тоскливо закричали, провожая родную стаю. Захарка прихватил последнего гуся. Шел он низко, на верный выстрел. Гусь упал чуть подальше скрада, но выправился и попробовал подняться на крыло. Захарка ринулся наперерез, и в это время хлесть! Почти у самых ног Захарки прошла дробь. Парнишка оторопел. А пекарь выскочил из скрада и на Захарку с кулаками, махается и орет: Ты чего это за чужой птицей гоняешься? Ишь, ловкий какой… Я их трех прихватил. Два-то вон на Енисей ушли, а этот упал. А ты ишь… Видел Захарка врет пекарь. По глазам видел, по голосу слышал врет. Как тебе не стыдно! сказал он пекарю, сразу переходя на «ты». Детишек голодишь… Пекарь аж захлебнулся от таких слов. Он привык к почтению, привык, чтобы его на «вы» называли. Ну ты, оглодыш! замахнулся он на Захарку. Гляди у меня! А то я властью отца твово покойного оттаскаю за уши! Крохобор! презрительно сощурился Захарка. Властью отцовской… При отце ты не посмел бы у пацана отбирать. Властью! У меня еще полон патронташ зарядов. Срежу, как чирка! По-огань! Пошел Захарка прочь, в свой скрад, коренастый, кривоногий, не по годам скроенный, не по летам рассудительный и злой. Жизнь сделала таким Захарку. Больше не разговаривал Захарка с пекарем, и к хлебу его не притрагивался, хотя тот юлил и все время с едой насылался. А почему он юлил выяснилось после. Четырех гусей добыл Захарка и уток штук двенадцать, можно сказать, на месяц семью едой обеспечил. А пекарь так с одним, захапанным гусем да с несколькими утками домой плелся. Идет и все разговор подводит к тому, чтобы разделить пополам добычу. Захарка делает вид, будто не понимает намеков пекаря. Прет тяжелый мешок, сопит, потом обливается и помалкивает. Возле поселка пекарь без обиняков заявил: Слышь, ты, сосунок! Не будет того, чтобы меня весь станок срамил, чтобы я ославился из-за того, что ты меня обстрелял. По бутылкам да по консервным банкам мастер стрелять, теперь по птице поучись! процедил сквозь зубы Захарка и тут же добавил: А насчет дележа охолони и рот не раскрывай. У меня детишки и мать. Ах так! рассердился пекарь. Значит, охолони! Значит, ты понятья того не имеешь, что кабы не я, так детишки твои и ты вместе с ними ноги бы давно протянули. Подкормил на свою шею, подкорми-ил. Н-ну, погоди! Спаси-итель! скривил губы Захарка и себе под нос: Вша! Пришел Захарка домой, супу наварил, ребят накормил, сам наелся и еще матери оставил. Мать явилась в слезах. Что ты там наделал? Чем пекарю-то досадил? Зверем он на меня смотрит и говорит, что с сего дня никаких льгот нам не будет. Плевать на такие льготы! рассердился Захарка. Корочки, как собакам, подбрасывает, чтобы я батрачил на него, как на кулака при давнем времени. Вот через месяц-другой карточки отменят, и оплывет он, как червивый гриб. Льго-о-ота!.. Прошлым летом ездил я в Заполярье и побывал на осенней охоте возле станка Агапитово. Довелось мне там ночевать у рыбацкого бригадира Захара Тунегова, того самого Захара, который уберег семью от голода и еще в детстве сделался взрослым. Ну и как вы тогда? спросил я, когда Захар рассказал мне эту историю, не столь веселую, сколь грустную. Выжили. Тем же летом полегченье с хлебом стало, прибавили нам паек, как заполярным жителям, а потом вовсе карточки отменили. Но еще до отмены карточек посадили пекаря-то. Подмешивал он чего-то в хлеб вот и угодил, куда надо. Захар вынул трубку, постучал ею о камень, набил табаком и добавил: А я вот и по сей день его, подлого, забыть не могу, так-то он мазнул сажей по моему детству, так-то он отяжелил его, и без того нелегкое. Захар помолчал, глубоко затянулся: У самого вон трое сейчас растут, стараюсь, чтоб ни в чем нужды не знали. Жена иной раз говорит балую. Может, и балую. За себя балую, за своих братьев и сестренку. После этого Захар долго молчал. Сидел он на опрокинутой лодке и молчал. Над Енисеем торопко проносились стаи уток, куликов. Кружились и вскрикивали чайки. Начинался осенний перелет. Птицы отлетали на юг, в теплые края, замыкая свой ежегодный, великий путь. 1959
