кого обличье, не помнил, потому как видел их только исключительно по праздникам, и говорили про нас и про лѐльку бойкие языки обидное: «Солдатским ребятишкам вся деревня ‭ отец!» Папуля Костинтин похохатывал да глазом подмаргивал людям, вроде как он и ни при чем тут, воистину солдат тот находчивый во всем виноват ‭ с походу возвращался, в Изагаш его занесло, у Сысолятиных лампа горела, вот и завернул служивый на огонек… Стали мы жить-поживать: пятеро ребят, бабка с дедкой, Костинтиновы родители, лѐлькина сестра-перестарка но имени Дарья, умом и красотой ушибленная, бельмом на глазу меченная. Худо, бедно, натужно и недружно жили, вразнопляс, как говорят по селам. Ничего нам не хватало: ни хлеба, ни картошек, ни углов, ни печи, ни полатей, ни одежки, ни обувки, только клопов, тараканов да вшей вволю. Лѐлька старалась изо всех сил, тянула воз тaк, что кости в ей брякали, жилы скрипели, ‭ да где же бабе одной? Орава! Но нрав ее веселый, характер уживчивый, старанье и терпенье через все трудности, через недоеды и недосыпы помогали нам переваливать, пущай и с одышкой. Да эти-то старые-то хрычи сысолятинские, Костинтина родители, шибко отяжеляли воз, поедом ели ребятишек, меня да сестру лѐлькину ‭ Дарью убогую, прямо сказать, со свету сживали, куском и углом походя корили. И вот стал я замечать за собой, что трусливый и подлый делаюсь: чуть чего ‭ улыбаюсь всем, на всякий случай, на сберкнижку, как теперь повелось, выслуживаться норовлю, где просят и не просят, чего тайком и съем ‭ пастушонку это просто, в поле он, и по дворам отламывается жратва. Стыд вспомнить, доносы на братьев и сестер учинял, те меня, конечно, лупить, дак я на убогую Дарью бочку катить примуся, поклепы и напраслину на нее возводил ‭ исподличался, однако, бы совсем, да лѐлька спохватилась и из деревенского подпаска в колхозные пастухи меня на заимку в бригаду шуганула. Держит наотдаль от дома и от стариков Сысолятиных, чтобы не получился из меня тюремный поднарник иль полномощная шестерка. Котел на заимке артельный, не шибко чего урвешь, народ делом занятой, сердитый, чуть чего ‭ ухо в горсть и на солнце сушиться подымет. Во школе я учился недолго и неважно. Костинтин из шорницкой наведался на праздники, охватила их с лѐлькой энтузиазма, они стали на трудовую вахту да и пятого человека сработали, Борьку-дебила. Ну что он дебил, Борька-то, мы узнали после, а ковды маленький, хоть дебил, хоть кто ‭ орет, исти просит, пеленки марат ‭ и вся грамота его тут исчерпана. Водились мы с Борькой попеременке, кто когда свободен от работы. И правду говорят, что у семи нянек дитя без глазу, у нас, считай что, боле семи по штатному-то расписанию: пятеро ребят, шеста ‭ Дарья, седьмой ‭ старик Сысолятин, восьма ‭ Сысолятиха, девята ‭ лѐлька, ну, эта для всех и нянька и генерал. Старуха Сысолятина с детьми не водилась, не любила их, и дети ее не любили. Боялись. Шоптоницей звали, хотя она характером была сварлива, голосу громкого, везде и всюду лезла с похабными посказульками да жуткими заговорами. Била она нас походя и чем попало. Да к битью деревенской братве не привыкать ‭ битьем ее не запугаешь, но вот шоптаньем, колдовством… И знали и понимали, что спектакль показывает наша бабушка, понарошке ужасть на нас насылает, но вот боялись в баню с ней ходить, спать на пече вместе и оставаться наедине с нею в избе, особо когда свету нет. И не зря боялись. Шоптоница-то и устроила нам смех и грех. Звала она Борьку с подковыром ‭ семибатешный сынок, и порешила умом своим крючковатым помочь семье ‭ свести семибатешного со свету, да так, чтоб Бога не прогневить и нас умилостивить. Лѐлька уж больно к детям приветная, последнего, Борьку-то, ровно чуя беду, всех шибчей жалела. Напоила Шоптоница Борьку наговорным зельем, сушеного икотника-травы натрусила, каменю зеленого, на плесневелый хлеб похожего, наскоблила ‭ с Тибету камень алатырь странник принес, пудовку крупы на него у Сысолятихи выменял, для отравы крыс, для отворота присух от дому тот камень предназначался. Борьке ни Тибет, ни Расея нипочем. Пофуркал неделю в пеленки, снова, лыбится, руки к нам тянет, бу-бу-бу-бу… Шоптоница в панику: «Нечистый, говорит, в ем поселился, бес многороднай, лягушачий, не иначе…» Потом в сомненье впала, лѐльку на допрос: «Признавайся, хто поработал? Может, активист заезжий? Тоды и наговор и отрава обезврежены ‭ партеец-краснокнижник никаким чарам не подвластный и божья кара на его не распространяцца…» Пошумела, погремела наша Шоптоница и притихла. Когда шумела, гремела и лаялась бабушка ‭ мы ничего, но как замолкла, затаилась ‭ жди черной немочи. И дождались! Наметила Шоптоница Борьке кару еще гибельней: носила его в баню, парила веником и макала распаренного дитя в ледяную воду. За этим делом застала ее Дарья убогая, вырвала ребенка из рук и с ревом домой. Всей семьей мы за Борькину жизнь бились: лучший кусок ему, самое теплое место на пече ‭ ему, самую большую ложку за столом, перву ягодку в лесу, перво яичко от курочки, перво молочко от коровки, перву одежку, перву обувку ‭ все ему, ему. Да не понадобилась обувка Борьке. Обезножел он от ваннов. На всю жизнь. Навсегда. Но спасенье его, борьба за Борькино здоровье, заботы об ем как-то незаметно сплотили наши ряды, всю из нас скверну выжали, всю нашу мелочность и злость обесценили, силы наши удвоили. И порешили мы отсоединиться от Сысолятиных. Разгородили избу пополам и зажили по присловью: в тесноте, да не в обиде. Я приладился осенями и зимой птицу и зайцев петлями ловить. Во время пастьбы скота грибов наищу, ягод. Как артельно-то навалимся на какое дело ‭ возом везем, что продадим на пароходы, что сами едим да малого Борьку балуем ‭ любо-дорого, с песней, без злости валим по жизни. Бывало, зимним вечером засядут девки прясть ‭ а у нас всех и поровну все: трое девок, трое парней ‭ убогая Дарья хоть и с бельмом на оке, но песельница-a-a! Однако самая голосистая все ж была лѐлька. И вот: теребят малые перо, постарше ‭ прядут куделю или шерсть, половики ткут или чего вяжут. Парни обутки чинят, стружат топорища там, навильники, лопату ‭ снег огребать, ложку поварешку. Лѐлька ка-ак даст: «Темная ночь, вьюга злится, на сердце тоска и печаль, лег бы я спать, да не спится, и мысли уносятся вдаль…» И посейчас вспомяну, дак мураши по коже!.. Те, за стеной-то, не выдержат нашей песни, согласья нашего, им любое сообчество ‭ нож в горло, вот какие люди были! ‭ примутся дрова рубить. В избе! Где это слыхано? Где видано?! А то в стену забарабанят. Кулаком. Аж клопы валются, тараканы врассыпную. Игнашка ‭ старший лѐлькин сын, у него уж усы-борода очернились под носом и на подбородке, хотенчик-прыщ выступил рясной брусницей, он у нас уж за мужика, раз тятя в шорницкой вверх ногами лежит, ‭ солидно так, по-мущински: «А подь вы к тете-матере!..» Лѐлька ему: «Нельзя так, Игнаша. Нельзя. Какие-никакие ‭ они тебе дедушка-бабушка…» «Имя малтатский волк внук!» ‭ отрежет, бывало, Игнаша. Убили его. В первый же день войны убили. Он на действительной служил и в бой вступил на самой границе… Вот и приблизился я к тому рубежу, который ни в какой российской судьбе, ни в какой беседе русскому человеку не миновать, ‭ к войне. Хребет это нашей жизни, и что за тем хребтом высоким, далеким, гробовым ‭ глазом не объять, разве что мыслей одной горькой, да и то в одиночку, ночной порой, когда раны болят и не спится, когда темь и тишь ночная кругом, душа ноет, ноет, память где-то выше дома, выше лесов, выше гор витает, тычется, тычется и, куда ни ткнется, ‭ везде больно… Нет моря без воды, войны без крови. Враз ополовинила война народ и нашу семью. Братья мои сродные ‭ мешки заплечь и в поход, сестры ‭ в поле, я ‭ на воду, лес стране плавить. Даже убогая наша Дарья на колхозную ферму в доярки пошла. Лѐлька, та в бригадиры в полеводские назначена была вместо Колмогорова Капитона, партейца изагашинского и бойца запаса. Один Борька дома. Елозит по полу, по двору да по огороду, волочит за собой так и не отросшие детские ноги, в штанину от ватных спецодежных брюк обе-две засунутые, и тоже чего-то мерекает, норовит помогать по дому, печку затопит, скотину напоит, когда и сварит чего, иной раз два раза посолит похлебку, иной раз ни разу, иной раз помоет и очистит картоху, иной раз грязную свалит, в одное посудину, скотскую. Мы уж не ругаем его, хвалим. Сияет, дурачок, радуется и понимает ли, скорее чувствует, какую-то неладность, беду в жизни. В сорок втором осенью был призван на позиции двадцать четвертый год. Перед тем как мне уплыть на сборный пункт в Даурск, лѐлька маленькое застолье собрала, чтоб все как у путных людей… О-ох и человек была наша лѐлька! Ей бы в тот приют, которым меня вечно Сысолятины стращали, воспитателем бы. Ну да она и тут сто лько успела добра людям сделать, что ее до се помнят наши, изагашинские, хоть и разбрелись они по белу свету. Собрали компанью, даже старики из-за стенки пришли, и папа наш Костинтин пожаловал, все в чистых рубахах. Шоптоница в праздничном платье с каемкой, как всегда, с прибаутками: «Утка в юбке, курочка в сапожках, селезень в сережках, корова в рогоже, а я, сталыть, всех дороже!» У лѐльки была дочь Лилька. Я и не заметил, когда она выросла. И вот Лилька эта пристает и пристает ко мне: кого из девок позвать да кого из девок позвать? Зови, говорю, кого хочешь ‭ какие мне девки и какое мне до них дело? «Нет, персонально кого?» ‭ не отстает сеструха-воструха. Я и бухни ей: «Таньку Уфимцеву». Она во школе меня все шиньгала за партой: «Не подвигайся ко мне. Не списывай. Не сопи. Не спи. Не дерьгайся. Не молчи. Не говори. Поперед батьки в пекло не сувайся!..» И что ты думаешь? Явилась Танька! В нарядном платьице, в белых носочках, в синей косыночке. Тогда, в сорок втором-то, народ в Сибире еще не успел совсем оголодать и обноситься. Это уж потом. Страшно и вспомянуть, что было потом. Да-а, явилась Танька, Татьяна Уфимцева, и