должен руководствоваться собственным мнением». Ведь ученики только временно обязаны верить учителям и воздерживаться от собственного суждения, пока не постигнут до конца науку, но они не должны полностью отрекаться от свободы и обрекать на вечное рабство свой ум. Поэтому, чтобы покончить с этим вопросом, я добавлю только следующее: пусть великим ученым честь воздается таким образом, чтобы не лишать ее самого великого автора, отца истины — Времени.
Итак, мы выявили три искажения или болезни науки; кроме них существуют еще некоторые недомогания, не столько застаревшие болезни, сколько вредные отеки, которые, однако, не настолько скрыты и незаметны, чтобы не быть замеченными многими и не вызывать их порицания. Поэтому мы ни в коем случае не должны обойти их молчанием.
Первое из них — это неумеренное стремление к двум крайностям — к старому и новому, и здесь дети Времени плохо подражают своему отцу. Ведь как Время пожирает потомков своих, так они пожирают друг друга. Старое завидует росту нового, а новое, но довольствуясь тем, что привлекает последние открытия, стремится совершенно уничтожить и отбросить старое. Известный совет пророка должен здесь стать правилом: «Встаньте на Древние пути и посмотрите, который из них прямой и правильный, и идите по нему»57. Уважение к старому требует, чтобы люди наконец несколько задержались, встали на его основание и стали бы искать вокруг, какая дорога является лучшей; когда же дуть будет точно
117
известен, ужо но следует оставаться на месте, а следует, не зная устали, шагать вперед. Действительно, правильно говорится: «Древнее время—молодость мира». И конечно, именно наше время является древним, ибо мир уже состарился, а не то, которое отсчитывается в обратном порядке, начиная от нашего времени58.
Другое заблуждение, вытекающее из первого, выражается в некоем сомнении и неверии в то, что теперь можно открыть что-то, без чего мир мог так долго обходиться, как будто времени можно сделать тот же упрек, какой Лукиан делает Юпитеру и остальным языческим богам: удивляясь, почему, родив столько детей, они ни одного из них не родили в его время, он с насмешкой спрашивает, может быть, им уже по семьдесят лет или, может быть, они связаны Паппиевым законом, запрещающим браки стариков?59 Так, очевидно, и люди боятся, не стало ли время бесплодным и неспособным к рождению потомства. Мало того, легкомыслие и непостоянство людей лучше всего видны из того, что они, пока какой-то факт не окажется совершившимся, удивляются тому, что это вообще возможно; когда же это все-таки произойдет, снова удивляются тому, как этого не произошло раньше. Так, поход Александра в Азию сначала считался колоссальным и невероятно трудным предприятием, позднее же Ливию этот поход казался столь нетрудным, что он говорил об Александре: «Он всего лишь осмелился пренебречь пустыми слухами» 60. То же самое выпало па долю Колумба в связи с его плаванием на Запад. В науке же такие вещи случаются значительно чаще, как это можно видеть на примере многих положении Евклида, которые до того, как они доказаны, кажутся удивительными, и с ними не так легко соглашаются, после же доказательства разум путем некоего обратного действия (ретроакцпи, как говорят юристы) воспринимает их как уже очевидные ? познанные.
Еще одно заблуждение, родственное вышеупомянутому, — это ошибка тех, кто считает, что из всех древних учений и течений, если бы их восстановили и сопоставили, всегда сохраняется наилучшее преимущественно перед остальными. Поэтому они воображают, что если кто-нибудь заново начнет исследование и изучение, то он не может не прийти к какому-нибудь из отвергнутых, а затем утерянных и забытых мнений, как будто толпа
118
или даже ученые, стремящиеся угодить толпе, одобряют и принимают в первую очередь не то, что более доступно и легко, а то, что основательно ? имеет глубокие корни. Ведь время подобно реке, которая приносит к нам все легковесное и пустое, плотное же и имеющее вес поглощает своими волнами.
Еще одно заблуждение, отличное от предыдущих, — это преждевременное и самонадеянное превращение тех или иных учений в научные руководства и методы. Такая поспешность по большей части приносит очень мало пользы науке или оказывается совершенно бесполезной для нее. Действительно, ведь точно так же как юноши, когда их тело окончательно сформировалось, уже больше почти не растут, так и наука, пока она существует в афоризмах и наблюдениях, может расти и развиваться, но, как только она оказывается систематизированной и подчиненной определенному методу, она, вероятно, может принимать более изящный и ясный вид или же использоваться для практических нужд людей, но уже не может больше развиваться и расти.
Заблуждение, следующее за тем, которое мы только что отметили, состоит в том, что сразу же после распределения отдельных наук и искусств по их классам большинство отказывается от обобщающего познания всей природы и от первой философии, а это наносит величайший вред развитию науки. Вперед можно смотреть с башен или других возвышенных мест, и невозможно исследовать более отдаленные и скрытые области какой-нибудь науки, стоя на плоской почве той же самой науки и не поднявшись как бы на смотровую башню более высокой науки.
Следующее заблуждение вытекает из чрезмерного почтения и чуть ли не преклонения перед человеческим интеллектом, заставившего людей отойти от изучения природы и научного опыта и витать лишь в тумане собственных размышлений и фантазий. И Гераклит правильно упрекнул этих знакомых всем псевдомыслителей и (если можно так сказать) интеллектуалистов, которые, однако же, слывут обычно за возвышенных и божественных философов: «Люди ищут истину в своих микрокосмах, а не во Вселенной» 61. Ведь они отвергают азбуку природы и не желают, как школьники, учиться на божественных творениях. А если бы они поступали иначе, то может
119
быть смогли бы шаг за шагом, постепенно переходя от простых букв к слогам, подняться до свободного чтения книги сущего. Они же, напротив, непрерывными усилиями ума настойчиво стремятся вызвать своего гения, дабы он пророчествовал и изрекал оракулы, которым они с удовольствием позволяют себя обманывать.
Следующее заблуждение, близкое к предыдущему, состоит в том, что люди весьма часто пронизывают свои рассуждения и учения некоторыми собственными взглядами и концепциями — теми, которыми они особенно увлечены, или связывают их с предметами, которыми они специально занимаются, и подчиняют все остальное этому своему увлечению, как бы окрашивая им все, хотя это всего лишь весьма обманчивый грим. Так, Платон примешал к своей философии теологию, Аристотель — логику, вторая школа Платона (т. е. Прокл и др.) — математику. Ведь именно эти науки они особенно лелеяли и любили, как своих детей-первенцев. Химики же, опираясь на небольшое число опытов у очага и плавильной печи, выковали новую философию. И наш соотечественник Гильберт 62 извлек из изучения магнита новое философское учение. Цицерон, разбирая различные мнения о природе души и дойдя до мнения музыканта, который утверждал, что душа — это гармония, остроумно заметил: «Этот не отступил от своего искусства»63. Об этом роде ошибок удачно и умно говорит Аристотель: «Тот, кто обозревает немногое, легко выносит суждение» 64.
Еще одно заблуждение — это неспособность к сомнению и слепая поспешность, заставляющая принимать решение, не обдумав как подобает до конца свое суждение. Ведь два пути размышления ничем не отличаются от двух путей действия, о которых не раз упоминают древние: один, поначалу гладкий и легкий, в конце оказывается непроходимым, второй же, сначала трудный и неровный, если несколько пройти по нему вперед, становится ровным и удобным. Точно так же и в размышлениях: если кто-нибудь отправляется от установленных положений, он приходит под конец к сомнению, если же начинает с сомнений и терпеливо справляется с ними, через какое-то время приходит к правильному выводу.
Аналогичная ошибка проявляется в методе изложения науки, который по большей части является наставительным и поучающим, а не свободным и естественным, ско-
120
рее требующим от слушателей веры, чем предоставляющим им возможность размышления и оценки. Я, пожалуй, согласен, что в популярных обобщающих книжках, предназначенных для обучения, можно сохранить этот стиль изложения, но в подлинных научных трактатах, по-моему, следует избегать обеих крайностей — и крайности эпикурейца Веллея, ничего так не боявшегося, как показаться в чем-нибудь сомневающимся65, и крайности Сократа и академиков, ставивших под сомнение все. Скорее нужно стремиться к ясности, излагая материал с большей или меньшей категоричностью, в зависимости от того, хорошо ли он обоснован и подкреплен доводами.
Другие ошибки заключаются в. тех целях, которые люди ставят перед собой и на достижение которых они направляют все свои усилия и труды. Ведь в то время, как наиболее добросовестные корифеи науки, казалось, должны были бы прежде всего стремиться сделать какое-нибудь выдающееся открытие в науке, которой они занимаются, они, наоборот, считают достаточным оставаться только на вторых ролях, добиваясь славы тонкого истолкователя, сильного и энергичного оппонента или опытного популяризатора, т. е. тех ролей, которые, правда, могут увеличить кое-какие доходы и, так сказать, подати науки, но которые никогда не смогут увеличить основного достояния и владений ее.
Но наиболее серьезная из всех ошибок состоит в отклонении от конечной цели науки. Ведь одни люди стремятся к знанию в силу врожденного и беспредельного любопытства, другие — ради удовольствия, третьи — чтобы приобрести авторитет, четвертые — чтобы одержать верх в состязании и споре, большинство — ради материальной выгоды и лишь очень немногие — для того, чтобы данный от бога дар разума направить на пользу человеческому роду. Как будто наука — это ложе, на котором взволнованный и беспокойный ум мог бы отдохнуть, или галерея, либо портик, внутри которых ум мог бы свободно прогуливаться, или башня, с высоты которой гордый и честолюбивый ум мог бы взирать на все вокруг, или крепость, либо бастион, предназначенные для сражений и битв, или доходная торговая лавка, а не богатое хранилище и сокровищница, созданные во славу творца всего сущего и в помощь человечеству. Ведь именно служение этой цели действительно украсило бы науку и
121
подняло бы ее значение, если бы теория (contemplatio) и практика соединились более прочными узами, чем до сих пор. И это единение, конечно, должно было бы стать таким же, каким является союз двух верховных планет, когда Сатурн, покровитель спокойствия и созерцательного размышления, объединяется с Юпитером, покровителем общественного рвения и деятельности. Впрочем, когда я говорю о практике и деятельности, я никоим образом не имею в виду науку прикладную и стремящуюся к непосредственной выгоде. Ведь я прекрасно понимаю, насколько это задерживало бы развитие и прогресс науки и напоминало бы о золотом яблоке, брошенном перед Аталантой: она нагнулась, чтобы поднять его, и это помешало ее бегу: И отклонилась с пути,
