сочинений. Его никогда не покидал Каллисфен и другие высокообразованные мужи, которые находились в его войске и были постоянными его спутниками во всех походах и экспедициях. Как высоко он ценил образование, ясно показывает множество примеров: например, зависть к судьбе Ахилла за то, что он нашел глашатая своих подвигов и славы в Гомере, слова, сказанные о драгоценной шкатулке Дария, найденной среди других трофеев — когда стали думать о том, чему более всего достойно храниться в ней, и высказывались различные предложения, Александр сказал: «Творениям Гомера» 85. Можно назвать еще письмо к Аристотелю, написанное после того, как тот издал свою «Физику», в котором Александр упрекает его и требует, чтобы тот раскрыл тайны философии, и здесь же пишет, что он предпочитает превосходить всех ученостью и познанием,132

а не могуществом и властью. Есть и другие примеры, свидетельствующие о том же. Во всех его высказываниях и ответах, полных мудрости и учености, ясно видно, более того, бросается в глаза, сколь замечательно он был образован, и хотя то, что сохранилось до нашего времени, численно невелико, однако и здесь можно найти глубокий отпечаток его замечательных знаний.

Из его высказываний па темы морали рассмотрим прежде всего апофтегмы86 о Диогене. Следует заметить, что они, может быть, затрагивают немало самых серьезных вопросов моральной философии. «Кто счастливее — тот, кто наслаждается материальными благами, или тот, кто их презирает?» При виде Диогена, который довольствовался столь малым, Александр, обратившись к окружающим, насмехавшимся над его образом жизни, сказал: «Если бы я не был Александром, я предпочел бы быть Диогеном». Сенека же в этом сопоставлении ставит выше Диогена, говоря: «Важнее то, что Диоген не захотел принять, чем то, что Александр мог дать» 87.

В области естественных наук следует обратить внимание на высказывание, которое он часто повторял: «Что моя природа смертна, я замечаю особенно в двух вещах — во сне и в сладострастии» 88. Эти слова, бесспорно, извлечены из глубин естественной философии, изобличая не столько Александра, сколько Аристотеля или Демокрита, ибо как недостаток, так и изобилие природы, обозначенные этими двумя понятиями, служат как бы залогом смерти.

Говоря о поэзии, обратим внимание на слова, произнесенные им при виде текущей из его раны крови, когда он позвал одного из льстецов, который всегда называл его божественным, и сказал: «Смотри, это кровь человека, не такая жидкость, которая, по словам Гомера, текла из руки Венеры, раненной Диомедом» 89, тем самым насмехаясь над поэтами, над своими льстецами и над самим собой.

В области диалектики обратите внимание на то, как порицал он диалектические ухищрения в опровержении доводов противника, осудив Кассандра, не поверившего доносу на своего отца Антипатра. Ведь когда Александр сказал: «Неужели ты считаешь, что люди пустятся в столь долгий путь, если у них не будет серьезной причины для обиды?», Кассандр ответил: «Именно это и дает им силу—

133

надежда, что продолжительность их пути помешает обнаружить клевету». «Вот они,—воскликнул царь,—аристотелевские уловки, помогающие повернуть дело и «за», и «против»»90. Но когда требовало дело, он прекрасно умел использовать в своих интересах это искусство, которое он порицал у другого. Так, однажды Каллисфена (которого он тайно ненавидел за то, что тот противился его новому обожествлению) на каком-то пиру одна из присутствующих попросила выбрать по своему усмотрению какую-нибудь тему и произнести на нее экспромтом речь для развлечения присутствовавших (ибо он был весьма красноречивым человеком). Тот согласился и, взяв в качестве темы прославленно македонского народа, произнес речь к величайшему удовольствию всех пирующих. Но Александру это совсем не понравилось, и он заметил: «В хорошем деле любому легко быть красноречивым; ну что же, оберни стиль и послушаем, что ты можешь сказать против нас». Каллисфен принял предложение царя и так резко и язвительно сделал это, что Александр, прерывая его, сказал: «И злой ум, подобно доброму делу, тоже рождает красноречие» 91.

В риторике, которая рассматривает тропы и украшения речи, я укажу на изящнейшее употребление метафоры, с помощью которой он выразил порицание Антипатру, правителю властному и тираническому. Однажды какой-то приятель Антипатра стал хвалить его в присутствии Александра за то, что он очень скромен, что он не впал (подобно другим начальникам) в персидскую роскошь и не носит взамен старого македонского плаща пурпурных одежд. «Зато, — сказал Александр, — он в глубине души весь пурпурный» 92. Знаменита и другая его метафора. Когда Парменион подошел к нему на Арбельском поле и, указывая на огромное вражеское войско, которое из-за бесконечного числа огней представлялось взгляду в темноте подобным небу, покрытому звездами, стал советовать ему напасть на врагов ночью, Александр сказал: «Я не хочу воровать победу» 93.

Из его политических высказываний нужно обратить внимание на очень важное и мудрое различение (впоследствии использованное всеми последующими эпохами) между своими ближайшими друзьями, Гефестионом и Кратером: по его словам, один любит Александра, а другой — царя. Тем самым он указал очень глубокое разли-

134

чпе, которое существует даже среди самых верных слуг царей и состоит в том, что одни искренне преданы личности своих государей, другие же в первую очередь движимы чувством долга по отношению к своему правителю»94. Посмотрим также и на то, как великолепно изобличает он заблуждение, особенно свойственное советникам правителей, которые обыкновенно дают советы, руководствуясь меркой собственного ума и своих возможностей, а не возможностей своих государей. Так, когда Дарий предлагал Александру выгодные условия мира, Парменион сказал: «Если бы я был Александром, я бы принял их». На что Александр заметил: «И я бы тоже принял, если бы был Парменионом»95. Наконец, вспомним об остром и метком ответе его друзьям, спросившим его, что же он оставляет себе, если дарит так много столь щедрых подарков. «Надежду»,—сказал он96, так как прекрасно знал, что при здравом расчете надежда является истинным достоянием и как бы наследством тех, кто стремится к великому. Она была богатством Юлия Цезаря, когда он, отправляясь в Галлию, истратил все свои средства на щедрые раздачи. Она была также богатством Генриха, герцога Гиза97, знатнейшего вельможи, хотя и слишком честолюбивого. Широкую известность получили сказанные о нем слова: «Он был самым большим ростовщиком среди французов, потому что все его богатства были отданы в долг, а все свое наследство он обратил в долговые обязательства». Впрочем, восхищение перед этим правителем — тем более что я представляю его себе не как Александра Великого, а как ученика Аристотеля — увлекло меня, может быть, слишком далеко в сторону от нашей темы.

Что же касается Цезаря, то для того, чтобы сделать вывод о выдающейся его образованности, нет необходимости ссылаться на его воспитание, или говорить о его друзьях и близких, или приводить его афоризмы, ибо она видна в его сочинениях и книгах, часть которых сохранилась, а часть, к сожалению, погибла. Прежде всего, в настоящее время у нас в руках имеется знаменитая история его войн, которую он назвал всего лишь «Комментариями». В этом сочинении все последующие поколения восхищаются глубиной содержания и живым изображением событий и лиц, соединенными с прозрачной чистотой речи и исключительной ясностью повествования,135

Однако о том, что эти достоинства явились не даром природы, но были приобретены в результате обучения науке красноречия, свидетельствует его книга «Об аналогии», которая представляла собой не что иное, как своеобразную философию грамматики. В этой книге он настойчиво стремился к тому, чтобы слово, произвольно созданное (vox ad Placitum), стало словом, подчиняющимся нормам языка (vox ad Licitum), и речь, не знающая никаких правил, превратилась в речь, грамматически и стилистически правильную, слова же, которые суть образы вещей, отражали правильно эти вещи, а не подчинялись только произволу толпы.

Точно так же памятником его учености, равно как и власти, служит проведенная по его распоряжению реформа календаря, что красноречиво свидетельствует о его праве поставить себе в заслугу то, что он познал законы движения светил на небе и дал законы людям на земле.

А из книги, которую он озаглавил «Анти-Катон», легко увидеть, что он так же упорно стремился одержать свою победу ораторским талантом, как и оружием, и что он предпринял состязание в стиле с сильнейшим противником, величайшим оратором того времени Цицероном. Далее, мы видим, что в книге апофтегм, собранных им, он считал для себя более почетным скрыться самому в страницах книги, заключающей мудрость и глубокие мысли других людей, вместо того чтобы собственные изречения объявлять священными, словно изречения оракула, как это делают некоторые глупые правители, поддавшись лести окружающих. Однако если бы я захотел повторить многие его изречения (как я это сделал, говоря об Александре), то они, конечно, оказались бы подобными тем, о которых говорит Соломон: «Слова мудрецов, как иглы или гвозди, глубоко вонзенные» 98. Я приведу здесь только три таких изречения, скорее поражающих своей силой и выразительностью, чем изящных. Итак, во-первых, должен быть настоящим мастером слова тот, кто одной фразой может подавить волнение в войске. Именно так обстояло дело. У римлян был обычай, что полководцы, обращаясь к войску, называли их «воины», магистрат же, обращаясь к народу, называл его «квириты». Однажды среди воинов Цезаря началось волнение: они требовали, чтобы Цезарь отправил их домой не потому, что они этого желали, но для того, чтобы этим требованием заставить

136

Цезаря улучшить их положение. Он же спокойно и твердо, когда наступила тишина, начал так: «Я, квириты…», показывая этим словом, что они уже отпущены из войска. Пораженные этим и совершенно изумленные, воины стали все время прерывать его речь и, забыв о своем требовании отправки домой, настойчиво требовали теперь, чтобы их вновь называли воинами «.

Второе изречение его следующее. Цезарь очень хотел получить титул царя. Поэтому он подослал некоторых лиц, чтобы те, когда он будет проходить по улице, приветствовали его из толпы, называя царем. Заметив, что эти возгласы довольно жидки и редки, Цезарь превратил дело в шутку и сказал, как будто бы те ошиблись в его прозвище: «Я не Рекс (царь), а Цезарь»100. Если присмотреться внимательнее, то нам не так-то легко удается выразить все значение и силу этих слов. Во-первых, он сделал вид, что отказывается от этого имени, но этого ни в коем случае нельзя было принимать всерьез. Во-вторых, этими словами он продемонстрировал какую-то колоссальную самоуверенность и величие, как будто бы имя Цезаря было более важным титулом, чем титул царя (а ведь именно так и произошло, и так это обстоит вплоть до наших дней). Но что здесь особенно было для него важно, так это то, что эти слова удивительно искусно приближали его к цели. Ведь он этим