удалены из него. Таким образом, нет оснований ожидать в этом вопросе какого-то аналитического исследования, но учение об опровержениях является по отношению к самим идолам важнейшим учением. И если уж говорить правду, то учение об идолах невозможно превратить в науку и единственным средством против их пагубного воздействия па ум является некая благоразумная мудрость. Полное и более глубокое рассмотрение этой проблемы мы относим к Новому Органону; здесь же мы выскажем лишь несколько самых общих соображений.
Приведем следующий пример идолов рода: человеческий ум по своей природе скорее воспринимает положительное и действенное, чем отрицательное и недейственное, хотя по существу он должен был бы в равной мере воспринимать и то и другое. Поэтому на него производит гораздо более сильное впечатление, если факт хотя бы однажды имеет место, чем когда он зачастую отсутствует и имеет место противоположное. И это является источником всякого рода суеверий и предрассудков. Поэтому правильным был ответ того человека, который, глядя на висящие в храме изображения тех, кто, исполнив свои обеты, спасся от кораблекрушения, на вопрос о том, признает ли он теперь божественную силу Нептуна, спросил в свою очередь: «А где же изображения тех, которые, дав обет, тем не менее погибли?» 34 Это же свойство человеческого ума лежит в основе и других суеверий, таких, как вера в астрологические предсказания, вещие сны, предзнаменования и т. п. Другой пример идолов рода: человеческий дух, будучи по своей субстанции однородным и единообразным, предполагает и придумывает в природе существование большей однородности и большего единообразия, чем существует в действительности. Отсюда вытекает ложное представление математиков о том, что все небесные тела движутся по совершенным круговым орбитам и что не существует спиральных движений 35. Отсюда же вытекает и тот факт, что, несмотря на то что в природе существует множество единичных явлений, совершенно отличных друг от друга, человеческое мышление тем не менее пытается найти всюду проявления соотносительности, параллельности и сопряженности. Именно на этом основании вводится еще один элемент — огонь с его
323
кругом для того, чтобы составить четырехчлен вместе с тремя остальными элементами — землей, водой и воздухом зв. Химики же в своем фанатизме выстроили все вещи и явления в фалангу, совершенно безосновательно уверяя, что в этих их четырех элементах (эфире, воздухе, воде и земле) каждый из видов имеет параллельные и соответствующие виды в других. Третий пример близок к предыдущему. Имеется утверждение о том, что человек — это своего рода мера и зеркало природы. Невозможно даже представить себе (если перечислить и отметить все факты), какую бесконечную вереницу идолов породило в философии стремление объяснять действия природы по аналогии с действиями и поступками человека, т. е. убеждение, что природа делает то же самое, что и человек. Это не намного лучше ереси антропоморфитов, родившейся в уединенных кельях глупых монахов, или мнения Эпикура, весьма близкого по своему языческому характеру к предыдущему, ибо он приписывал богам человеческие черты. И эпикуреец Веллей не должен был спрашивать: «Почему бог, подобно эдилу, разукрасил небо звездами и светильниками?» эт Потому что, если бы этот величайший мастер стал бы вдруг эдилом, он расположил бы звезды на небе в каком-нибудь прекрасном и изящном рисунке, похожем на те, которые мы видим на роскошных потолках в дворцовых залах, тогда как на самом деле едва ли кто укажет среди столь бесконечного числа звезд какую-нибудь квадратную, треугольную или прямолинейную фигуру. Столь велико различие между гармонией человеческого духа и духа природы!
Что же касается идолов пещеры, то они возникают из собственной духовной и телесной природы каждого человека, являясь также результатом воспитания, образа жизни и даже всех случайностей, которые могут происходить с отдельным человеком. Великолепным выражением этого типа идолов является образ пещеры у Платона 38. Ибо (оставляя в стороне всю изысканную тонкость этой метафоры) если бы кто-нибудь провел всю свою жизнь, начиная с раннего детства и до самого зрелого возраста, в какой-нибудь темной подземной пещере, а потом вдруг вышел наверх и его взору представился весь этот мир и небо, то нет никакого сомнения, что в его сознании возникло бы множество самых удивительных и нелепейших фантастических представлений. Ну
324
а у нас, хотя мы живем на земле и взираем на небо, души заключены в пещере нашего тела; так что они неизбежно воспринимают бесчисленное множество обманчивых и ложных образов; лишь редко и на какое-то короткое время выходят они из своей пещеры, не созерцая природу постоянно, как под открытым небом. С этим образом платоновой пещеры великолепно согласуется и знаменитое изречение Гераклита о том, что «люди ищут знания в собственных мирах, а не в большом мире».
Наиболее же тягостны идолы площади, проникающие в человеческий разум в результате молчаливого договора между людьми об установлении значения слов и имен. Ведь слова, в большинстве случаев формируются исходя из уровня понимания простого народа и устанавливают такие различия между вещами, которые простой парод в состоянии понять; когда же ум более острый и более внимательный в наблюдении над миром хочет провести более тщательное деление вещей, слова поднимают шум, а то, что является лекарством от этой болезни (т. е. определения) , в большинстве случаев не может помочь этому недугу, так как и сами определения состоят из слов, и слова рождают слова. И хотя мы считаем себя повелителями наших слов и легко сказать, что «нужно говорить, как простой народ, думать же, как думают мудрецы»; и хотя научная терминология, понятная только посвященным людям, может показаться удовлетворяющей этой цели; и хотя определения (о которых мы уже говорили), предпосылаемые изложению той или инои науки (по разумному примеру математиков), способны исправлять неверно понятое значение слов, однако все это оказывается недостаточным для того, чтобы помешать обманчивому и чуть ли не колдовскому характеру слова, способного всячески сбивать мысль с правильного пути, совершая некое насилие над интеллектом, и, подобно татарским лучникам, обратно направлять против интеллекта стрелы, пущенные им же самим. Поэтому упомянутая болезнь нуждается в каком-то более серьезном и еще не применявшемся лекарстве. Впрочем, мы лишь очень бегло коснулись этого вопроса, указав в то же время, что это учение, которое мы будем называть «Великими опровержениями», или наукой о прирожденных и благоприобретенных идолах человеческого ума, должно быть еще
325
создано. Подробное же рассмотрение этой науки мы относим к Новому Органону.
Остается одно очень важное дополнение к искусству суждения, которое тоже, как мы считаем, должно получить развитие. Дело в том, что Аристотель только указал на эту проблему, но нигде не дал метода ее решения. Эта наука исследует вопрос о том, какие способы доказательств должны применяться к различным объектам исследования, являясь, таким образом, своего рода наукой суждения о суждениях. Ведь Аристотель прекрасно заметил, что «не следует требовать от оратора научных доказательств, точно так же как от математика не следует требовать эмоционального убеждения» 39. Поэтому если ошибиться в выборе рода доказательств, то и само суждение не может быть вынесено. Поскольку же существует четыре рода доказательств, а именно через непосредственное согласие и общепринятые понятия, через индукцию, через силлогизм и, наконец, то, что Аристотель правильно называет круговым доказательством (demonstratio in rbem) 40, т. е. не идущим от предшествующего и более известного, а строящимся как бы на одном и том же уровне, то каждый из этих четырех родов доказательств имеет свои определенные объекты и определенные сферы науки, где он обладает достаточной сплои, другие же объекты исключают возможность его применения. Ведь излишняя педантичность и жесткость, требующие слишком строгих доказательств в одних случаях, а еще больше небрежности и готовности удовольствоваться весьма поверхностными доказательствами в других, принесли науке огромный вред и очень сильно задержали ее развитие. Но об искусстве суждения сказано достаточно.
Глава V
Разделение искусства запоминания на учение о вспомогательных средствах памяти и учение о самой памяти. Разделение учения о самой памяти на учение о предварительном знании и учение об эмблемах
Мы разделим искусство запоминания, или сохранения, на два учения: учение о вспомогательных средствах памяти и учение о самой памяти. Основным вспомогательным средством памяти является письменность. Вообще
326
следует понять, что память без такой помощи не может справиться с материалом достаточно обширным и сложным и что только записи представляют для нее достаточно надежную основу. Это в особенности имеет место в индуктивной философии и в истолковании природы. Ведь в равной мере невозможно без всяких записей с помощью одной лишь памяти выполнять все расчеты & книге расходов, как невозможно дать удовлетворительного истолкования природы, опираясь лишь на одни размышления и на силу природной памяти и не призвав на помощь ей должным образом составленных таблиц. Но даже если не говорить об истолковании природы, поскольку это учение новое, то и для старых и широко распространенных наук не может, пожалуй, быть ничего полезнее, чем хорошая и прочная опора памяти, какой может явиться добросовестный и всеобъемлющий свод общих мест. При этом для меня не является тайной, что некоторые в стремлении все прочитанное и изученное заносить в сборники общих мест видят серьезный ущерб для образования, поскольку это задерживает само чтение и отучает память от напряженной работы. Но поскольку в науке нельзя доверять поспешным и скороспелым выводам, а нужно прочно и всесторонне обосновывать их, то мы считаем, что тщательный труд, потраченный на составление сборника общих мест, может оказаться в высшей степени полезным для того, чтобы сделать учение более прочным и основательным, давая в изобилии материал для изобретения и направляя острие суждения на один предмет. Впрочем, среди всех методов и систем общих мест, с которыми нам до сих пор приходилось сталкиваться, нельзя найти ни одного, имеющего хотя бы какую-то ценность, так как с самого начала они являют нам скорее образ школы, чем окружающего мира, устанавливая грубые и чисто школярские деления предметов, а отнюдь не те, которые бы проникали в самое сущность, в самую глубину вещей.
Исследования самой памяти до сих пор, как мне кажется, велись довольно вяло и медленно. Правда, существует какое-то подобие искусства памяти, но мы уверены, что может существовать и более совершенная теория укрепления и развития памяти, чем та, которую излагает это искусство; и само это искусство может использоваться на практике более успешно, чем это
327
делалось до сих пор. При этом мы не собираемся спорить с тем, что с помощью этого искусства можно (при желании использовать его ради эффекта) проявить невероятные чудеса в запоминании, но это искусство в том виде, в каком оно используется, остается совершенно бесплодным и бесполезным для практических