более того, на внутреннем строении самих этих корней, то они, безусловно, пролили бы самый яркий свет на все то, что они стали бы исследовать вслед за этим; и прежде всего если бы они в такой же мере считались с природой, как и с моральными аксиомами, то смогли бы сделать свои учения менее пространными, но зато более глубокими. А так как все это или вообще не рассматривалось, или же рассматривалось весьма нечетко, то мы коротко разберем вновь этот вопрос и попытаемся вскрыть и прояснить сами источники нравственности, прежде чем перейти к учению о воспитании души, которое, как мы считаем, еще должно быть создано. Мы считаем, что это в какой-то мере придаст новые силы учению об идеале.
Каждому предмету внутренне присуще стремление к двум проявлениям природы блага: к тому, которое делает вещь чем-то цельным в самой себе, и тому, которое делает вещь частью какого-то большего целого. И эта вторая сторона природы блага значительнее и важнее первой, ибо она стремится к сохранению более общей формы. Мы назовем первое индивидуальным, или личным, благом, второе — общественным благом. Железо притягивается к магниту в силу определенной симпатии, но если кусок железа окажется несколько тяжелее, то он сразу забывает об этой своей любви и как порядочный гражданин, любящий свою родину, стремится к Земле, т. е. к той области, где находятся все его сородичи. Пойдем несколько дальше. Плотные и тяжелые тела стремятся к Земле, этому великому соединению плотных тел; однако, чтобы в природе не образовалось разрыва и, как говорят, не создалась пустота, эти тела поднимаются вверх и оставляют свои обязанности по отношению к Земле для того, чтобы исполнить свой долг по отношению к космосу. Таким образом, сохранение более общей формы почти всегда подчиняет себе менее значительные стремления. Эта преобладающая роль общественного блага особенно заметна в человеческих отношениях, если только люди остаются людьми. Знаменательны в этом отношении известные слова Помпея Великого, который, возглавляя во время голода в Риме доставку хлеба в город, ответил как-то своим друзьям, настойчиво требовавшим,407
чтобы он не выходил в море во время жестокой бури: «Мне необходимо сейчас плыть, а не жить» 12, так что любовь к жизни (которая очень велика в любом индивидууме) отступила у него перед любовью к республике и перед верностью ей. Но зачем мы так долго говорим об этом? Ведь во все века не существовало ни одной философской школы, или секты, или религиозного учения, ни одного закона и ни одной науки, которые в такой степени не возвысили бы значение общественного блага и не принизили бы значение индивидуального, как это сделала святая христианская вера; и совершенно ясно, что один и тот же бог дал всем живым существам законы природы, а людям — христианский закон. Поэтому мы читаем, что некоторые из святых и избранных мужей предпочитали быть вычеркнутыми из Книги жизни, только бы их братья достигли спасения, и к этому их побуждали некий экстаз и неодолимая любовь к общему благу.
Приняв это положение за неизменную и прочную основу, мы кладем конец некоторым очень серьезным разногласиям в области моральной философии. Прежде всего оно предопределяет решение вопроса о том, является ли созерцательная жизнь предпочтительнее деятельной, и опровергает мнение Аристотеля. Дело в том, что все доводы, которые он приводит в защиту созерцательной жизни, имеют в виду только личное благо и лишь наслаждение или достоинство самого индивидуума, и в этом отношении пальма первенства, вне всякого сомнения, действительно принадлежит созерцательной жизни. Ведь к созерцательной жизни можно вполне применить то сравнение, которым воспользовался Пифагор, требуя уважения и славы для философии и размышления. Когда Гиерон спросил его, кто он такой, тот ответил, что Гиерону должно быть известно (если только он когда-нибудь присутствовал на олимпийских состязаниях), что одни приходят туда, чтобы испытать свое счастье в состязаниях; другие приходят как торговцы, чтобы продать свои товары; третьи — чтобы встретиться со своими друзьями, собравшимися сюда со всей Греции, попировать и повеселиться вместе с ними; наконец, четвертые — чтобы просто посмотреть на все, и он сам — один из тех, которые приходят туда, чтобы смотреть13. Но люди должны знать, что в этом театре, которым является человеческая жизнь, только богу и ангелам подобает быть
408
зрителями 14. И конечно же, никогда у нашей церкви не возникало какое бы то ни было сомнение по этому поводу, хотя у многих на устах и было изречение: «Драгоценна в глазах божьих смерть святых его»15, на основании которого они всегда превозносили знаменитую гражданскую смерть монахов и определенную уставами монашескую жизнь. Да и сама монастырская жизнь не является чисто созерцательной, а целиком занята церковными обязанностями: молитвами и исполнением обетов, написанием в тиши келий богословских книг для распространения закона божьего, подобно тому как это делал Моисей, удалившись на много дней в пустынные горы. Более того, Енох, седьмое колено после Адама, который, кажется, более, чем все остальные, был погружен в созерцательную жизнь (ибо говорят, что он «гулял вместе с богом»), тем не менее подарил церкви Книгу пророчеств, которая цитируется также и святым Иудой16. Что же касается чисто созерцательной, ограниченной самой в себе жизни, не распространяющей на человеческое общество ни одного луча тепла или света, то такой жизни теология, конечно, не знает. Этот принцип определяет и решение столь ожесточенного и упорного спора между школами Зенона и Сократа, с одной стороны видевших счастье в добродетели самой по себе или в ее проявлениях (ибо от нее всегда зависят важнейшие обязанности жизни), и множеством других сект и школ, с другой стороны, таких, как школа киренаиков и эпикурейцев, которые видели счастье в наслаждении, а добродетель, подобно авторам некоторых комедий, где госпожа меняется платьем со служанкой, делали лишь служанкой, и то потому, что без нее невозможно полное наслаждение, или вторая, в чем-то реформированная школа Эпикура, которая утверждала, что счастье состоит в спокойствии и ясности духа, свободного от всяких волнений, как будто желая сбросить с трона Юпитера и вернуть вновь Сатурна и золотой век, когда не было ни лета, ни зимы, ни весны, ни осени и все время оставалась одна и та же неизменная и ровная погода. Наконец, сюда же примыкает и опровергнутая ныне школа Херилла и Пиррона, утверждавших, что счастье состоит в полном освобождении души от всяческих сомнений, и считавших, что вообще не существует никакой твердо определенной, неизменной природы добра и зла, а действия считаются хорошими или дурными
409
в зависимости от того, совершаются ли они от души, по чистому и искреннему побуждению или же, наоборот, с отвращением и внутренним сопротивлением. Это представление вновь обрело жизнь в ереси анабаптистов, которые все поступки измеряют инстинктивными побуждениями духа и прочностью или непрочностью веры. Ясно, что все перечисленные нами учения имеют в виду только спокойствие и наслаждение отдельного лица и не имеют никакого отношения к общественному благу.
Выдвинутое нами положение опровергает и философию Эпиктета, который исходит из того, что счастье должно строиться на том, что находится в нашей власти, и именно таким путем, по его мнению, мы сможем избежать зависимости от судьбы и случайностей. А между тем насколько счастливее тот, кто, может быть, даже терпит неудачу, действуя из честных побуждений, с благородными целями, преследующими общее благо, чем тот, кому постоянно сопутствует успех во всех его устремлениях, направленных на личное благополучие. Как в благородном порыве воскликнул Гонсальво, указывая воинам на Неаполь: «Мне намного приятнее встретить верную смерть, продвинувшись хотя бы на один шаг вперед, чем продлить на долгие годы жизнь, отступив хотя бы на шаг» 17. С этим согласуются также и слова небесного вождя и полководца, который сказал, что «чистая совесть — это непрерывный праздник» 18. Этими словами он ясно показывает, что ум в сознании своих добрых намерений, хотя бы и оказавшихся безуспешными, дает человеку более истинную, более чистую, более естественную радость, чем все те старания и средства, которые человек может употребить для удовлетворения своих желаний или достижения душевного покоя.
Этот принцип разоблачает и то злоупотребление философией, которое стало развиваться во времена Эпиктета: речь идет о том, что философия превратилась в своего рода профессию и стала чуть ли не ремеслом, как будто философия существует не для того, чтобы преодолевать и подавлять волнения души, но для того, чтобы вообще избегать их и устранять все причины и случаи их возникновения, для чего будто бы необходим некий совершенно особый образ жизни, чтобы душа обладала такого рода здоровьем, каким обладало тело Геродика, о котором Аристотель рассказывает19, что этот человек в течение

410
всей своей жизни ничем не занимался, кроме заботы о собственном здоровье, воздерживаясь поэтому от бесчисленного множества вещей, и фактически чуть ли не совершенно лишил себя жизни. Между тем если бы люди хотели исполнять свои обязанности перед обществом, то им следовало бы особенно стремиться только к такому здоровью, благодаря которому они смогли бы переносить и преодолевать любые перемены и удары судьбы. Точно так же следует считать только ту душу истинно и в подлинном смысле слова здоровой и сильной, которая в состоянии преодолеть множество самых разнообразных искушений и волнений. Так что Диоген, как мне кажется, прекрасно сказал, что он ставит выше те душевные силы, которые помогают не осторожно воздерживаться, а мужественно выдерживать невзгоды, которые могут сдержать душевный порыв даже на самом краю пропасти и могли бы научить душу тому, что так ценится, например, в хорошо объезженных лошадях: в очень короткий про-
20
межуток суметь остановиться и повернуть назад «.
Наконец, это же выдвинутое нами положение разоблачает известную слабость некоторых из древнейших и в высшей степени уважаемых философов: их неспособность применяться к обстоятельствам, когда они слишком легко уклонялись от общественной деятельности, дабы избежать всякого рода обид и волнений, предпочитая жить по своему собственному усмотрению, в стороне от всех, как люди «священные и неприкосновенные», тогда как было бы естественнее, чтобы твердость истинно нравственного человека была подобна той, которую требовал от воина тот же самый Гонсальво, говоря, что его честь «должна быть соткана из более прочной нити, а вовсе не из такой тонкой, которую может разорвать самая пустячная сила».
Глава II
Разделение индивидуального, или личного, блага на активное и пассивное благо. Разделение пассивного блага на сохранение и совершенствование блага. Разделение общественного блага на общие обязанности и обязанности специальные
Итак, вернемся к нашей теме и рассмотрим сначала индивидуальное, или личное, благо. Мы разделим его на благо активное и пассивное.