доктором Фаустом{273}, Ла Броссом{274}, Цезарем{275} и некоей шайкой молодых людей, известных черни под именем «рыцарей ордена Розенкрейцеров»{276}, которым я преподал множество хитростей и открыл кое-какие тайны природы, благодаря чему они прослыли в народе за великих кудесников. Я был знаком с Кампанеллой; не кто иной, как я, посоветовал ему, когда он находился в распоряжении римской инквизиции, принимать выражение лица и позы людей, в мысли коих он желает проникнуть, чтобы тем самым вызывать у себя мысли, которые побудили его противников принимать те или иные позы; таким образом он узнает их образ мыслей и ему легко будет с ними общаться; по моей просьбе он начал сочинять книгу, которую мы с ним назвали «De sensu rerum»{277}. Во Франции я часто бывал у Ламот Ле Вейе{278} и у Гассенди. Второй из них в своих книгах такой же философ, как первый — в жизни. Я знавал там и множество других людей, которых в вашем мире считают гениями, но мне они показались всего лишь пустомелями и гордецами.
Наконец, когда я переезжал из вашей страны в Англию, желая изучить нравы ее обитателей, я повстречал человека, который навлек позор на свое отечество; ведь это же позор, что ваши вельможи, признавая его заслуги, не боготворят его. Чтобы долго не распространяться, скажу, что он — воплощение ума, воплощение доброты и у него все достоинства, из коих достаточно и одного, чтобы создать героя: то был Тристан Лермит{279}. Я не стал бы называть его, ибо уверен, что он не простит мне этой оплошности; но я не рассчитываю когда-либо вернуться в ваш мир, поэтому мне хочется по совести засвидетельствовать эту истину. Право, должен признаться, что, когда я убедился в его высоких добродетелях, у меня родилось сомнение, будут ли они признаны; поэтому я постарался уговорить его принять от меня три склянки: первая была наполнена тальковым маслом, вторая — порохом, третья — жидким золотом, то есть той растительной солью, которая, по словам ваших химиков, дает вечную жизнь. Но он отверг их со столь же благородным презрением, с каким Диоген отверг предложения Александра, когда последний подошел к его бочке{280}. Словом, я ничего другого не могу добавить к хвале этому человеку, как только сказать, что он у вас — единственный поэт, единственный философ и единственный свободный человек. Вот достойные внимания люди, с которыми мне довелось беседовать; все же остальные, — по крайней мере, из знакомых мне, — стоят на уровне ниже человеческого до такой степени, что мне попадались животные, возвышавшиеся над ними.
Впрочем, я уроженец не вашей земли, да и не этой; я родился на Солнце. Но наш мир иногда оказывается перенаселенным, ибо обитатели его живут очень долго, а также потому, что у нас почти не бывает войн и болезней; вследствие этого наши правители время от времени отправляют колонии в окружающие миры. Меня, например, решили отправить в ваш мир и объявили начальником отряда, который посылался вместе со мною. После вашего мира я перебрался в этот по причинам, о которых я вам уже говорил; а живу я здесь потому, что тут люди любят правду, тут нет педантов, тут философа можно убедить только доводами разума, авторитет же ученого, так же как и авторитет большинства, ценится не выше, чем мнение простого молотобойца, если он рассуждает здраво. Короче говоря, в этом мире считают безрассудными лишь софистов и краснобаев.
Я спросил, сколько же времени они живут.
— Три-четыре тысячи лет.
И он продолжал так:
— Чтобы стать видимым, вот как теперь, я подбираю для себя какой-нибудь труп и вселяюсь в него.
Когда я чувствую, что труп становится изношенным или органы его перестают удовлетворительно выполнять свою работу, я перехожу в другое, только что умершее тело.
Хотя обитателей Солнца не так много, как обитателей этого мира, все же Солнце часто оказывается переполненным, ибо народ там темперамента пылкого, нрава беспокойного и честолюбивого и очень много ест.
Не удивляйтесь моим словам, ибо хотя наш, солнечный, шар весьма обширен, а ваш — мал, и хотя мы умираем, прожив более четырех тысяч лет, а вы — прожив только полстолетия, все же песка во Вселенной больше, чем камней, камней больше, чем растений, растений больше, чем животных, а животных больше, чем людей; значит, и людей, вероятно, больше, чем демонов, ибо порождение столь сложного конгломерата встречает немало трудностей.
Я спросил, представляют ли они собою тоже тела, как мы; он ответил утвердительно; они тоже тела, но не такие, как мы, и вообще не такие, какие мы можем себе представить; ибо мы в просторечии называем «телом» лишь то, до чего можно дотронуться; впрочем, в природе вообще нет ничего, что не было бы материальным, и, хотя сами они тоже материальны, все же, когда они хотят стать для нас видимыми, им приходится принимать такие формы и размеры, которые доступны нашим органам чувств; Поэтому-то многие и думают, что истории, которые о них рассказывают, всего лишь бредни малодушных, тем более что они являются людям только по ночам. Он добавил, что поскольку им приходится сооружать для себя тело наспех, у них подчас хватает времени лишь на то, чтобы дать телу только один какой-нибудь орган чувств — то это слух, воспринимающий голоса оракулов, то зрение, различающее блуждающие огоньки и призраки, то осязание, ощущающее инкубов и видения, которые являются; он пояснил также, что тела эти не что иное, как тем или иным образом сгущенный воздух, поэтому свет, несущий с собою тепло, разрушает их, подобно тому как он рассеивает туман, расширяя его.
Столь любопытные разъяснения разожгли во мне желание расспросить о его рождении и смерти, узнать, обычными ли для нас путями появляется на свет солнечный житель и умирает ли он подобно нам от расстройства здоровья и разрыва какого-либо органа.
— Вашим умом не постичь этих тайн, — отвечал он. — Вы, люди, воображаете, будто то, чего вы не понимаете, имеет духовную природу или же что оно вовсе не существует; но такой вывод весьма ошибочен и только доказывает, что во Вселенной существует, быть может, миллион явлений, для постижения коих вам потребовался бы миллион совершенно других органов. Мои чувства, например, позволяют мне понять причину влечения магнита к полюсу, постичь тайну морских приливов и узнать, что становится с животным после его смерти; вы же можете подеяться до таких высоких понятий лишь путем веры, ибо вам недостает соответствующего кругозора, — так слепец не может представить себе, что такое прелесть ландшафта, колорит картины, оттенки радуги, или же он представит себе их как нечто осязаемое, вроде еды, или как звук, как запах. Так и вы, если бы я стал объяснять вам то, что воспринимаю органами чувств, которых у вас нет, то вы представили бы себе это как нечто, что можно услышать, увидеть, осязать, трогать, пробовать на вкус, а между тем это нечто совсем иное.
В то время как он говорил все это, фокусник заметил, что зрителям начинает надоедать мой лепет; он был для них совершенно непонятен и воспринимался как некое бессмысленное мычание. Фокусник принялся изо всех сил дергать веревку, чтобы я прыгал, и это продолжалось до тех пор, пока зрители не стали расходиться по домам, вволю нахохотавшись и убедившись, что я почти так же сообразителен, как местные животные.
Посещения этого дружественного демона скрашивали дурное обращение со мной моего хозяина, ибо разговаривать с теми, кто заходил посмотреть на меня, я не мог, — ведь ни я не понимал их языка, ни они моего, не говоря уже о том, что они считали меня законченной скотиной; судите же сами, какая между нами лежала пропасть. Надо сказать также, что в этой стране в ходу только два языка: одним пользуются вельможи, другим — простонародье.
Язык вельмож не что иное, как разновидности нечленораздельных звуков, более или менее напоминающих нашу музыку, когда мелодия не сопровождается словами, и это, конечно, изобретение столь же полезное, сколь и приятное, ибо когда вельможи устанут говорить или сочтут ниже собственного достоинства пользоваться для этой цели своим горлом, то они берут лютню или другой какой-нибудь инструмент и при его посредстве выражают свои мысли не хуже, чем голосом; таким образом, они иной раз собираются человек по пятнадцати — двадцати и при помощи мелодичнейшего концерта обсуждают какой-нибудь богословский тезис или запутанный судебный вопрос.
Другой язык, находящийся в распоряжении народа, выражается в дрожании членов, но дрожание это не такое, какое можно себе представить, ибо некоторые части тела передают всю речь целиком. Например, каждое движение пальца, руки, уха, губы, локтя, глаза, щеки представляют собою целую речь или период речи со всеми ее составными частями. Другие движения обозначают всего лишь отдельные слова, как, например, морщинка на лбу, различные подергивания мускулов, поворот ладони, притоптывание, выворачивание руки; они усвоили привычку ходить совершенно голыми, и, таким образом, когда они говорят, все члены, привыкшие выражать их мысли, до того оживленно шевелятся, что кажется, будто это не человек говорит, а просто трепещет тело.
Демон посещал меня почти ежедневно, и его чудесные беседы разгоняли тоску, в которую ввергала меня тяжелая неволя. Однажды утром в конуру мою вошел незнакомый мне мужчина; он долго лизал меня, потом осторожно подхватил зубами под мышки, а лапой, которой он поддерживал меня, чтобы я не упал, перевалил меня себе на спину, где мне было так мягко и удобно, что, несмотря на горечь сознания, что со мной обращаются как со скотиной, у меня не возникало ни малейшего желания удрать; к тому же люди, которые ходят на четырех ногах, передвигаются настолько быстрее нашего, что даже самые неповоротливые из них могут догнать бегущую лань.
Но я безмерно огорчался, не имея никаких вестей от моего учтивого демона; вечером, когда мы остановились на ночлег, я прогуливался во дворе харчевни в ожидании еды, и тут появился совсем еще молодой и довольно красивый человек и стал хохотать мне прямо в лицо, забросив мне на плечи две передние ноги. Я некоторое время взирал на него, а он наконец воскликнул по-французски:
— Что же это? Вы уже не узнаете своего друга?
Судите сами, что со мною сталось, когда я услышал эти слова! Изумление мое было столь велико, что я вообразил, будто весь лунный шар, все, что со мною здесь произошло, все, что я видел, — не что иное, как наваждение. А человек-животное (тот самый, на котором я ехал) продолжал так:
— Вы говорили, что никогда не забудете услуг,
