которые я вам окажу, а сейчас можно подумать, что вы меня никогда и не видели.
Заметив, что я все так же удивлен, он сказал:
Эти слова повергли меня в еще большее изумление; чтобы рассеять его, он пояснил:
— Я тот демон Сократа, что развлекал вас в тюрьме; чтобы и дальше служить вам, я облекся в тело, на котором нес вас вчера.
— Но как же это возможно? — прервал я его. — Ведь вчера у вас было тело очень длинное, а сегодня оно совсем короткое; вчера у вас был голос усталый и хриплый, а сегодня он звонкий и громкий; наконец, вчера вы были седовласым стариком, а сегодня вы молодой человек! В нашем мире человек движется от рождения к смерти, а здесь, значит, идут от смерти к рождению и, старея, молодеют?
— Поговорив с князем, — отвечал он, — и получив распоряжение доставить вас ко двору, я отправился за вами туда, где вы находились, а когда я вас привез, то почувствовал, что тело, в которое я облекся, до такой степени устало, что органы его не могут выполнять свою обычную работу. Поэтому я направился в больницу и там застал труп молодого человека, который только что скончался вследствие происшествия весьма странного и тем не менее нередкого в этой местности. Я подошел к телу, делая вид, будто мне кажется, что оно еще движется, и стал уверять присутствующих, что он вовсе не умер и что они принимают за смерть обыкновенную летаргию. Затем я незаметно приблизился губами к его губам и вошел в него как бы вместе со вздохом. Тут моя старая оболочка сошла с меня, а я, став тем юношей, отправился за вами, оставив присутствующих в полном изумлении.
Тут нас пригласили к столу, и я пошел вслед за моим вожатым в роскошно обставленную залу, где, однако, не заметил никаких приготовлений к трапезе. Полное отсутствие какой-либо снеди, в то время как я умирал от голода, побудило меня спросить — где же накрытый стол? Ответа я слушать не стал, ибо в эту минуту три-четыре мальчика, дети хозяина, подошли ко мне и стали весьма учтиво снимать с меня всю одежду вплоть до рубашки. Эта неожиданная церемония до такой степени удивила меня, что я не только не решался спросить разъяснения у моих прекрасных камердинеров, но даже на вопрос вожатого о том, с чего мне желательно начать, я лишь с великим трудом ответил: с супа. Но едва я вымолвил это слово, как почувствовал запах самой благоуханной похлебки, какой когда-либо вдыхал нос жестокосердого богача{281}. Я хотел вскочить с места, чтобы броситься по следу этого упоительного аромата, но скакун мой удержал меня.
— Куда вы? — сказал он. — Сейчас мы пойдем гулять, сначала же надо поесть; доедайте суп, а потом закажем что-нибудь другое.
— Черт возьми, да где же суп-то? — возразил я, начиная злиться. — Вы сегодня, кажется, вздумали поиздеваться надо мною?
— Я полагал, что в городе, откуда мы приехали, вы видели, как ест ваш хозяин или кто-нибудь другой, — ответил он, — поэтому я не объяснил вам, как тут питаются. Но раз вы этого еще не знаете, скажу вам, что здесь люди живы паром. Кулинарное искусство состоит здесь в том, чтобы в большие, нарочно для этой цели сделанные сосуды собирать запахи, которые издает всякая снедь, когда ее жарят; едва запахов наберется достаточное количество, притом разных, на всякий вкус, вскрывают какой-нибудь сосуд соответственно аппетиту обедающих, потом откупоривают другой и так далее, пока все общество не насытится. Если вы этого еще на себе не испытали, до вам трудно поверить, что нос, без участия зубов и глотки, кормит человека, исполняя обязанности рта, но я хочу познакомить вас с этим на опыте.
Не успел он договорить, как я почувствовал что в залу один за другим поступают приятные пары, притом такие питательные, что не прошло и десяти минут, как я оказался совершенно сыт.
Когда мы встали из-за стола, демон сказал:
— Все это не должно особенно удивлять, потому что вы, вероятно, не раз замечали в вашем мире, что повара, кондитеры и кулинары, хоть и едят куда меньше людей других профессий, все же гораздо дороднее остальных. Откуда, по-вашему, эта полнота как не от паров, которые их беспрестанно окружают, просачиваются в их тела и питают их? Люди этого мира отличаются более крепким и устойчивым здоровьем, ибо пища их почти не вызывает испражнений, кои являются причиной чуть ли не всех болезней. Возможно, вы удивились, что перед трапезой вас раздели, — ведь в вашем мире такого обычая нет; а здесь это принято, и делают это для того, чтобы животное могло как можно лучше впитывать пары.
— Сударь, — отвечал я, — то, что вы говорите, весьма правдоподобно, и я сейчас кое в чем убедился на собственном опыте, но все же, признаюсь вам, что не могу так быстро отучиться от своих грубых привычек и был бы весьма рад, если бы на зубах у меня оказался какой-нибудь осязаемый кусочек.
Он обещал исполнить мое желание, но только на другой день, ибо, пояснил он, есть сразу же после обеда вредно, это наверняка вызовет расстройство желудка. Мы потолковали еще некоторое время, а потом поднялись в свою комнату, чтобы лечь спать.
Наверху лестницы перед нами предстал какой-то человек; внимательно разглядев нас, он меня повел в комнату, пол которой был устлан слоем цветов померанца толщиной не менее трех футов, а демона проводил в другую комнату, усыпанную гвоздикой и жасмином; заметив, что меня удивляет это великолепие, незнакомец пояснил, что таковы здесь постели. Наконец мы улеглись, каждый в своей келье, и едва я растянулся на цветочном ковре, как при мерцании штук тридцати светлячков, заключенных в хрустальный сосуд (других светильников там нет), я увидел тех трех или четырех подростков, которые раздели меня перед обедом; один из них принялся щекотать мне пятки, другой — ляжки, третий — бока, четвертый — руки, и все это делалось так мило и нежно, что не прошло и нескольких мгновений, как я задремал.
* * *
На другой день ко мне вместе с солнцем вошел мой демон.
— Я намерен сдержать данное вам обещанье, — сказал он. — Сегодня позавтракаете поплотнее, чем вчера поужинали.
Тут я встал, и он за руку повел меня в сад, разбитый за домом; там нас ждал один из хозяйских сыновей; в руках у него было оружие, весьма похожее на наши пищали. Он осведомился у моего вожатого, не желаю ли я дюжину жаворонков, — ведь обезьяны (за каковую он меня принял) питаются преимущественно ими. Не успел я ответить, как охотник выстрелил и штук двадцать — тридцать уже зажаренных жаворонков упало к нашим ногам.
«У нас в шутку говорят, что есть страна, где жаворонки сыплются с неба уже изжаренные, — подумал я. — Видно, кто-нибудь из наших побывал здесь».
— Вам остается только угощаться, — сказал демон, — тут умеют примешивать к пороху и свинцу некий состав, который убивает дичь, ощипывает ее, жарит и сдабривает приправами.
Я подобрал несколько жаворонков, съел их и по чести скажу, что в жизни не пробовал ничего вкуснее.
После завтрака мы стали собираться к отъезду; демон мой вручил хозяину некую бумагу, причем оба они обменялись бесчисленными ужимками, к которым там прибегают всегда, когда хотят выразить свое расположение. Я спросил его, не чек ли это в возмещение понесенных расходов. Он ответил отрицательно; он теперь ничего ему не должен, на бумаге написаны стихи.
— Стихи? — удивился я. — Значит, здесь трактирщики увлекаются поэзией?
— Здесь это ходовая монета; за услуги с нас причиталось шестистишие, которое я и вручил хозяину. Я не боялся расходов, так как даже если бы мы с вами кутили целую неделю, то не могли бы истратить сонета, а у меня их в кармане четыре, не считая двух эпиграмм, двух од и одной эклоги.
«Ах, так ведь такими самыми деньгами, если не ошибаюсь, Сорель во «Франсионе» снабжает Гортензия{282}, — подумал я, — вот откуда украл их Сорель; но какой дьявол надоумил его на это? Не иначе как мать; говорят, она была лунатик».
— Дал бы бог, чтобы так было и в нашем мире, — сказал я. — Я знаю немало благородных поэтов, которые умирают с голоду, а жили бы отлично, если бы можно было расплачиваться виршами.
Я спросил, всегда ли стихи годны, лишь бы их красиво переписали. Он ответил, что нет, и пояснил:
— Сочинив стихи, автор несет их на Монетный двор, где заседают присяжные поэты со всего королевства. Здесь чиновники-стихотворцы подвергают стихи испытанию, и если признают, что они доброкачественны, то оценивают их, но не по весу, а по остроумию; другими словами, не всякий сонет ценится потому, что он сонет, а ценится он по своим достоинствам. Поэтому если кто и умирает с голоду, так только тупица; все же люди остроумные живут припеваючи.
Я пришел в полный восторг от здешних мудрых порядков, а он продолжал:
— Но есть трактирщики, которые держат заведения на совсем иных условиях. Когда выходишь от них, они просят дать им расписку на соответствующую сумму, чтобы предъявить ее на том свете; получив оную, они заносят ее в большую книгу, которую называют «Божьи счета», приблизительно в следующих выражениях: «Стоимость стольких-то стихов, выданных тогда-то такому-то, каковую бог должен возместить сразу же по предъявлении этой расписки из любых имеющихся у него средств». Почувствовав приближение смерти, такой трактирщик велит разрубить книгу на мелкие куски и проглатывает их, ибо считает, что если не переварить книгу таким образом, то бог не сможет прочитать ее и она не принесет никакой пользы.
Эта беседа не мешала нам продолжать путь, — вожатый мой несся на четырех лапах, а я сидел на нем верхом. Не стану подробно описывать приключений, которые задерживали нас в пути, пока мы наконец не достигли города, служащего королевской резиденцией. Едва я появился там, как меня повели во дворец, где вельможи встретили меня не столь восторженно, как простонародье, когда я проезжал по улицам. Однако они пришли к тому же заключению, что и простолюдины, а именно — что я самка зверька, который живет у королевы. Так объяснил мне мой вожатый; между тем он сам терялся в догадках, ибо не знал, что представляет собой королевский зверек; но вскоре все выяснилось, ибо король, рассмотрев меня, повелел привести зверя, и полчаса
