же примиряется с огнем при посредстве объединяющих их выделений.

Он, видимо, собирался продолжать рассуждение, но тут нам принесли еду, а так как мы очень проголодались, я затворил уши, чтобы отворить желудок для пищи.

Помнится, однажды, когда мы философствовали — а толковать о низменных предметах мы не любили, — он сказал:

— Мне очень досадно, что такой незаурядный ум, как ваш, заражен предрассудками, присущими невежественной толпе. Поймите, что — вопреки педанту Аристотелю, утверждения коего теперь без различия сословия твердит вся ваша Франция, поймите, — что все пребывает во всем{288}; иными словами в воде, например, есть огонь, в огне — вода, в воздухе — земля, а в земле — воздух. Ученые, слыша такое мнение, таращат глаза, и истину эту легче доказать, чем убедить в ней. Прежде всего я спрошу их: не родит ли вода рыбу? Если они ответят отрицательно, я скажу: выройте ров, наполните его водой, пропустите ее предварительно, чтобы избавиться от возражений слепцов, сквозь мелкое сито; если через некоторое время во рву не окажется рыбы, я готов выпить всю налитую туда воду, если же рыбу найдут, в чем я не сомневаюсь, это будет убедительным доказательством, что в воде содержится и соль и огонь. Найти после этого воду в огне — задача не такая уж трудная. Ибо если пожелают иметь дело с огнем, даже наиболее свободным от материи, каким, например, являются кометы, то и в этом огне все-таки окажется много материи, ибо если бы маслянистое вещество, порождающее огонь и превращенное в серу жаром антиперистаза, который воспламеняет его, не встретило бы препятствия своему порыву со стороны влажной прохлады, умеряющей порыв и противоборствующей ему, то комета сгорела бы в одно мгновение, как молния.

Ученые не могут отрицать и наличие воздуха в земле, иначе можно подумать, что они никогда не слышали о страшных содроганиях гор, так часто потрясающих Сицилию. Кроме того, мы видим, что земля очень пориста вплоть до песчинок, из коих она состоит. Между тем никто еще не говорил, что эти поры заполнены пустотой, поэтому все согласятся с мнением, что в порах находится воздух. Мне остается доказать, что в воздухе содержится земля, но я считаю излишним брать на себя такой труд, поскольку вы сами убеждаетесь в этом всякий раз, когда вам на голову сыплется несметное количество атомов, сосчитать кои уж не поможет никакая арифметика.

Но перейдем от простых тел к сложным; тут найдется еще больше примеров, чтобы доказать, что все — во всем, причем не в том смысле, что тела переходят одно в другое, как лепечут перипатетики{289}; я заявляю им в лицо, что элементы смешиваются, отделяются один от другого и опять смешиваются, оставаясь самими собою, и то, что мудрым Создателем Вселенной было сотворено водою, так и остается ею навсегда. В отличие от них, я не высказываю предположений, которых не могу доказать.

Поэтому возьмите, прошу вас, полено или иной какой-нибудь горючий предмет и подожгите его; когда предмет сгорит, они скажут, что то, что было деревом, превратилось в огонь. Я же отрицаю это; я говорю, что, хотя все полено заполыхало, огня стало не больше, чем до того, как к нему поднесли огниво, но что огонь, скрытый в полене, не мог из-за холода и сырости выйти наружу и проявить себя, а теперь, получив подмогу со стороны, собрался с силами, преодолел холодную влажность, душившую его, и завладел местом, занятым его недругом; теперь он беспрепятственно являет себя и торжествует над своим тюремщиком. Посмотрите, как вода сочится с обоих концов полена; она еще разогрета борьбой, кончившейся для нее поражением. Пламя, которое вы видите наверху, — огонь самый легкий, самый свободный от материи и, следовательно, наиболее готовый вернуться в свою сферу. Он, впрочем, до некоторой высоты складывается в пирамиду, чтобы преодолеть плотную влажность воздуха, которая задерживает его. Но, поднимаясь, он постепенно освобождается от грубого соседства своих хозяев и свободно растекается, не встречая ничего враждебного на своем пути; однако легкомыслие нередко приводит его снова в темницу, ибо, свободно передвигаясь, он иной раз попадает в тучу. Если он там встретит достаточное количество других огней, чтобы противостоять окружающим испарениям, то они объединяются, разражаются грохотом и громом, мечут молнии, и одухотворенный гнев этих безжизненных начал зачастую несет смерть ни в чем не повинным существам. Если же препятствием на пути огня оказывается влажность средней сферы, а он недостаточно силен, чтобы отстоять себя, он предоставляет себя на милость врага, а тот своею тяжестью принуждает его ринуться обратно на землю, и несчастный огонь, заключенный в каплю воды, окажется у подножья дуба, живительный огонь коего{290} привлечет к себе бедного странника и предложит ему поселиться с ним; таким образом, огонь возвратится к тому же состоянию, из которого вышел несколько дней перед тем.

Но проследим судьбу и остальных элементов, входивших в состав полена. Воздух покидает свое пристанище еще в смеси со всякими испарениями, ибо разгневанный огонь изгоняет их всех вперемешку. Он служит ветру раздувательным мехом, дает дыхание животным, наполняет пустоту, образованную природой, а возможно, что его, зарывшегося в капельке росы, выпьют жаждущие листья того самого дерева, в котором притаился наш огонь. Вода, изгнанная пламенем из полена и поднятая теплом до самой колыбели метеоров, низвергнется на наш дуб, как и на всякий другой, а земля, ставшая пеплом, а затем излеченная от бесплодия то ли питательным теплом навоза, в который ее бросят, то ли растительными солями соседних растений, то ли плодородной водою рек, вновь, быть может, окажется возле того дуба, а он теплом своим притянет ее к себе и превратит в часть своего целого.

Таким образом, всем четырем элементам приуготовлена одна и та же участь, и каждый из них возвращается в то же состояние, из коего он вышел несколько дней тому назад. Поэтому можно сказать, что в человеке имеется все необходимое, чтобы образовать дерево, а в дереве все необходимое для того, чтобы образовать человека. Словом, все находится во всем, нам недостает только Прометея, который извлек бы нас из недр природы и сделал бы для нас осязательным то, что я охотно назвал бы первичным веществом.

* * *

Вот, в общих чертах, чем мы развлекались. Надо сказать, что маленький испанец был не лишен остроумия. Беседовали мы с ним, однако, только по ночам, потому что с шести утра до самого вечера нам мешала толпа, собиравшаяся у нашего жилища, чтобы глазеть на нас; некоторые бросали нам камни, другие — орехи, а кое-кто — траву. Только и толков было, что о королевских зверьках.

Нам ежедневно в определенное время подавали пищу, и сама королева и король не раз брали на себя труд ощупать мой живот, чтобы проверить, не полнею ли я, ибо им до смерти хотелось получить потомство от их маленьких животных. Не знаю, потому ли, что я был более внимателен, чем мой самец, к их ужимкам и к звукам, которые они издавали, но я раньше его научился понимать их язык и кое-как изъясняться на нем; это явилось причиною того, что отношение к нам стало меняться, и по всему королевству разнеслись слухи, что найдены два диких человека, что ростом мы ниже обычного, так как в глуши плохо питались, и что передние ноги у нас, вследствие изъяна в семени отцов, недостаточно окрепли и поэтому мы не можем на них держаться.

Слухи эти так упорно распространялись, что люди уже готовы были им поверить, если бы не местное духовенство: оно утверждало, что только безбожники могут считать, будто какие-то животные, и даже хуже того — уроды, относятся к той же породе, что и люди.

— Гораздо убедительнее предположение, — возражали более умеренные жители, — что нашей домашней скотине доступны некоторые человеческие преимущества и, следовательно, бессмертие — по той причине, что скотина эта рождена в нашей стране; совсем иное дело — чудовище, которое утверждает, что оно родилось черт знает где или даже на Луне; кроме того, обратите внимание, как резко они отличаются от нас. Мы передвигаемся на четырех ногах, потому что бог хотел поставить столь ценное создание на прочную опору; он опасался, что, если мы будем ходить иначе, нас постигнет несчастье. Поэтому он взял на себя труд поставить нас на четыре столба, дабы мы не падали, а что касается этих двух ублюдков, то он отдал их на прихоть природы, а та поставила их всего лишь на две лапы, потому что отнюдь не опасалась за такое ничтожество.

— Даже птицы не так обделены, — говорили они, — ведь им в подмогу слабым ногам дано оперенье, и они могут взлетать на воздух, когда мы их гоним; а у этих уродов природа отняла по две лапы, поэтому им не уйти от нашего правосудия. Посмотрите, кроме того, как у них голова обращена к небу! Бог обрек их на такую скудость, что они постоянно жалуются на свою судьбу и умоляют позволить им воспользоваться нашими отбросами. У нас же головы склоняются вниз, потому что мы любуемся богатствами, которыми обладаем, и потому, что на небе нет ничего такого, чему мы завидовали бы.

Каждый день священники рассказывали у моей конуры такую вот чепуху или нечто подобное и в конце концов до того одурачили народ, что меня стали считать в лучшем случае — беспёрым попугаем, ибо у меня, как у птиц, всего лишь две лапы. На этом основании меня посадили в клетку, — об этом состоялось особое постановление Главного совета.

По утрам ко мне приходил птичник королевы и учил меня свистеть, как учат здесь скворцов; откровенно говоря, я был счастлив, что вполне обеспечен пищей. Между тем, слушая всякий вздор, которым зеваки забивали мне уши, я научился говорить по-ихнему, а овладев их языком в достаточной степени, чтобы выражать свои мысли, я стал делиться лучшими из них. Теперь собравшиеся дивились моим остротам и моему тонкому уму. Дошло до того, что Совету пришлось обнародовать указ, коим возбранялось думать, будто я наделен разумом, и предписывалось всем, независимо от звания и состояния, считать, что, как бы остроумно я ни поступал, делаю я это только по инстинкту.

Между тем вопрос о том, что же я собою представляю, разбил город на два лагеря. Партия благорасположенных ко мне росла ото дня на день и в конце концов, невзирая на проклятия пророков и угрозы отлучения от церкви, коими рассчитывали запугать народ, сторонники мои потребовали, чтобы для разрешения этого