— Что же это, по-вашему, такое?
— Все равно, — возразил я, — Аристотель утверждает, что это всего лишь Луна, а если бы вы стали отрицать это в школе, где я учился, так вас освистали бы.
В ответ на мои слова раздались оглушительные раскаты хохота. Не спрашивайте, невежество ли их явилось тому причиною; как бы то ни было, меня отвели обратно в клетку.
А жрецы, еще более рьяные, чем придворные, узнав, что я осмелился утверждать, будто Луна, с которой я сюда прилетел, — мир, а их мир — всего лишь Луна, решили, что теперь у них есть достаточное основание, чтобы предать меня воде, — это принятый у них способ убивать безбожников. С этой целью они в полном составе явились с жалобой к королю, а тот пообещал им рассудить дело и велел снова посадить меня на скамью подсудимых.
Итак, меня в третий раз извлекли из клетки; тут старейший из жрецов взял слово и выступил против меня. Речи его я не помню, потому что был до того напуган, что не воспринимал испарений его голоса, а также потому, что он вдобавок пользовался каким-то инструментом, который совершенно оглушал меня, — то был рожок, нарочно для этого выбранный, чтобы воинственный звук его воспламенял умы и побуждал их требовать моей смерти, а также для того, чтобы заглушить голос разума; так случается и в наших армиях, когда грохот труб и барабанов не дает солдату задуматься о том, как важно для него сохранить свою жизнь.
Когда жрец кончил речь, я поднялся с места, чтобы произнести слово в свою защиту, но тут мне помешало приключение, которое немало удивит вас. Я уже собрался заговорить, как вдруг какой-то человек, с великим трудом пробравшийся сквозь толпу, бросился к ногам короля и долго валялся перед ним на спине. Подобный образ действий не удивил меня — я знал, что именно такую позу принимают здесь, когда хотят выступить перед народом. Я отложил на время свою речь, а вот то, что произнес неизвестный:
— Справедливые, выслушайте меня! Нельзя осудить этого человека, эту обезьяну или попугая за то, что он утверждает, будто Луна — это мир, откуда он прибыл. Ибо если он человек, пусть даже не явившийся с Луны, то, поскольку каждый человек свободен, то не свободен ли и он воображать, что ему вздумается? Разве можете вы запретить ему питать иные иллюзии, чем те, которые свойственны вам? Вы можете принудить его сказать, что Луна — не мир, но ведь он все равно этому не поверит, ибо, чтобы поверить во что бы то ни было, в воображении должны возникнуть какие-то данные, склоняющие к принятию того или иного положения, — если же вы не представите ему убедительных доводов и сами они не возникнут в его уме, то, сколько бы он ни утверждал, что поверил, он все равно верить не будет{292}.
Теперь мне надо доказать, что он не подлежит осуждению также и в том случае, если вы его относите к разряду животных.
Ибо если допустить, что он — неразумное животное, то будет ли разумно с вашей стороны обвинять его в преступлении против разума? Он говорит, что Луна — мир, а ведь животные действуют лишь в соответствии с природными инстинктами; значит, так говорит природа, а не он сам. Было бы весьма нелепо предполагать, будто мудрая природа, сотворившая мир и Луну, не знает что она собою представляет, а вы, получающие все знания только от нее, знаете это лучше. Но даже если, под влиянием предвзятости, вы готовы отказаться от своих принципов и готовы предположить, что природа не руководит животными, то стыдитесь, по крайней мере, того, что причуды какой-то скотины могут причинять вам подобные треволнения. Право же, господа, если бы вам повстречался человек зрелого возраста, который, наблюдая за муравейником, то бил муравья за то, что тот соблазнил свою подругу, то сажал бы в темницу другого муравья, обвинив его в краже зернышка пшеницы у соседки, то привлекал бы к ответственности муравьиху за то, что она бросила свои яички, — неужели не сочли бы вы этого человека неразумным, раз он занят делами ниже его достоинства и рассчитывает подчинить животных разуму, коим они не наделены? Как же, почтенные жрецы, объясните вы то внимание, с каким вы относитесь к бредням этого зверька? Справедливые, я все сказал.
Едва он умолк, зала огласилась своеобразной музыкой рукоплесканий; потом целых четверть часа присутствующие обменивались мнениями, и наконец король объявил, что отныне меня будут считать за человека; как таковой я буду выпущен на свободу, а казнь утоплением будет мне заменена позорным наказанием (ибо в этой стране наказаний «почетных» не существует); во время наказания мне предстоит всенародно отказаться от своего утверждения, будто Луна — мир, ибо столь необычное мнение может вызвать переполох в слабых душах.
После такого приговора меня вывели из дворца, ради вящего срама вырядили великолепно, поставили на разукрашенную телегу, запрягли в нее четырех принцев, и они повезли меня по городу, а я должен был провозглашать на перекрестках:
«Люди! Заявляю вам, что эта Луна — не Луна, а мир, а тот вон мир — не мир, а Луна. Жрецы желают, чтобы вы так веровали».
Когда я прокричал одно и то же на пяти главных площадях города, защитник мой протянул мне руку, чтобы помочь сойти с повозки. Я немало удивился, когда, вглядевшись в него, понял, что он не кто иной, как мой демон. Мы с ним целый час обнимались.
— Пойдемте ко мне, — сказал он, — возвращаться во дворец после позорного наказания неудобно. К тому же должен сказать вам, что вы, как и ваш приятель-испанец, и поныне пребывали бы среди обезьян, если бы я всюду в обществе не расхваливал глубину и своеобразие вашего ума и не добился бы, вопреки пророкам, благосклонного отношения к вам вельмож.
Я долго благодарил своего доброжелателя, и тем временем мы подошли к его дому; до самого обеда он рассказывал мне, к каким уловкам ему пришлось прибегать, чтобы принудить жрецов отказаться от несправедливых выпадов против меня, хотя они всячески улещали народ и уже совсем одурманили его совесть. Когда доложили, что кушать подано, демон сказал, что пригласил к обеду двух профессоров из академии, чтобы составить мне компанию.
— Я вызову их на разговор о философии, которую они преподают в здешнем мире, — добавил он, — и в то же время вы познакомитесь с сыном моего хозяина. Столь умного юноши я еще никогда не встречал; он был бы вторым Сократом, если бы умел распоряжаться своими познаниями, не топил бы в пороках милости, которые постоянно ниспосылает ему бог, да еще перестал бы кичиться свободомыслием в расчете прослыть остроумным человеком. Я поселился здесь с целью преподать ему кое-какие истины.
Он умолк, как бы предоставляя и мне возможность высказать свое мнение; потом он знаком велел снять с меня постыдный наряд, который все еще красовался на мне.
Почти тотчас же вошли двое профессоров, которых мы поджидали, и все мы отправились в комнату, где был накрыт стол; там мы застали юношу, о котором говорил демон, — он уже обедал. Профессора отвесили ему почтительные поклоны и выказали ему глубокое уважение, словно рабы — повелителю; я спросил у демона, чем это вызвано, а тот ответил, что все дело в возрасте, ибо в этом мире старики относятся к молодым весьма благоговейно и предупредительно, более того — отцы подчиняются детям, как только последние, по определению Сената философов, достигают разумного возраста.
— Вас, вероятно, удивляет обычай, столь отличный от ваших? — продолжал он. — А ведь он не противоречит здравому рассудку, ибо, согласитесь, если молодой, пылкий человек может мыслить, судить и действовать, то, следовательно, он более способен руководить семьей, чем выживший из ума старикашка, ум которого заморожен холодом шестидесяти зим; старик руководствуется только воспоминаниями о своих успехах, которые, возможно, были всего лишь игрой случая, независимой от всей его предусмотрительности. Что же касается здравого смысла, то у стариков его не больше, чем у юношей, хотя в вашем мире простонародье и считает его достоянием старости. Но чтобы разувериться в этом, достаточно понять, что то, что у стариков обычно называют осторожностью, есть лишь панический страх. А если старик не отважился на опасное предприятие, в итоге которого юноша погиб, то случилось так не потому, что старик предвидел катастрофу, а потому, что у него не хватило пыла, вдохновляющего нас на доблестные порывы. Отвага погибшего юноши, напротив, должна была бы служить залогом успеха его предприятия, ибо его вдохновлял пыл, облегчающий и ускоряющий осуществление любого замысла. Что касается выполнения задуманного, то я слишком высоко ценю ваш ум, чтобы подкреплять свою мысль доказательствами. Вы знаете, что только молодежи дано действовать, если же вы не совсем в этом уверены, скажите, пожалуйста: не оттого ли уважаете вы отважного человека, что он может отомстить вашим врагам и притеснителям? И есть ли у вас другие доводы, кроме простой привычки, чтобы ценить человека, кровь которого охлаждена батальоном семидесяти зим, а благородные порывы, вдохновляющие юношей ратовать за справедливость, заморожены до смерти? Когда вы уступаете сильнейшему, разве вы делаете это не для того, чтобы он был обязан вам своею победой, которую вы у него не можете оспаривать? Зачем же вам подчиняться человеку, у которого от лености размякли мускулы, ослабли артерии, улетучился рассудок и высох костный мозг? Ведь если вы влюбляетесь в женщину, так за красоту, не правда ли? Зачем же продолжать преклоняться перед нею и после того, как старость превратила ее в призрак, который может только пугать людей и напоминать им о смерти? Наконец, если вам когда-то нравился остроумный человек, так объяснялось это тем, что благодаря живости мышления он проникал в сложные вопросы и распутывал их, забавлял своим красноречием лучшее общество, без труда постигал новейшие успехи науки, и вот вы продолжаете воздавать ему почести, когда тело его ослабло, ум выродился, стал тяжеловесным и нудным для окружающих и весь он стал похож скорее на божка-покровителя, чем на разумного человека.
Из этого следует, сын мой, что лучше поручить руководство семьями молодым людям, нежели старцам. Ведь по вашим воззрениям выходит, что Геракл, Ахилл, Эпаминонд, Александр и Цезарь не заслуживают никаких почестей на том основании, что они умерли, не дожив и до сорока лет{293}, и, значит, были чересчур молоды; но ведь именно молодость и явилась причиною их подвигов, которые оказались
