бы невозможными, будь эти герои старше, ибо тогда у них недоставало бы необходимого пыла и стремительности.
Однако, возразите вы, законы нашего мира красноречиво говорят о том, что к старикам надо относиться с уважением. Вы правы, но дело в том, что все законодатели были стариками и боялись, как бы молодежь не отняла у них власть, которую они присвоили себе и которую, подобно жрецам ложных религий, превратили в некую тайну, ибо доказать ее разумность невозможно.
Да, скажете вы, но и родитель мой — старик, а небеса сулят мне долголетие, если я буду чтить его. Согласен, сын мой, при условии, что ваш отец не прикажет вам ничего такого, что идет вразрез с предначертаниями Всевышнего; в противном же случае — поприте ногою чрево отца, родившего вас, растопчите грудь матери, зачавшей вас, ибо невероятно, думается мне, что небу особенно приятно то уважение, которое ваши преступные родители внушили вам, слабому человеку, и которого они отнюдь не заслуживают; не думаю, чтобы за это уважение небо удлинило нить вашей жизни. Вы раболепно преклоняетесь перед отцом, льстите его гордыне и питаете ее, но разве от этого прорвется нарыв, который у вас в боку, разве это исправит вашу гуморальную природу, залечит рану от шпаги, пронзившей вам желудок, растворит камень в мочевом пузыре? Если так, то до чего же не правы врачи! Вместо адских зелий, которыми они отравляют людям жизнь, они от оспы могли бы прописывать три поклона натощак, четыре «премного вам благодарен» после обеда и дюжину «спокойной ночи, папенька», «спокойной ночи, маменька» перед сном. Вы скажете, что, не будь отца, и вас не было бы на свете; это верно, но и его самого без дедушки не было бы, ни дедушки без прадеда, а без вас у вашего отца не было бы внука. Когда природа произвела его на свет, то подразумевалось условие, что он возместит то, что получил от нее; поэтому, родив вас, он вам ничего не дал, а только рассчитался с долгом. Да еще вопрос, думали ли о вас родители, когда создавали вас? Нет, отнюдь не думали! А вы все-таки считаете, что обязаны им за подарок, который они вам сделали, вовсе о том не помышляя.
Судите сами, только оттого, что ваш отец был такой распутник, что не в силах был противостоять прекрасным очам некоего существа и вошел в сделку, чтобы удовлетворить свою страсть, и оттого что из этого болота произошли вы, — вы чтите этого сластолюбца как одного из семи эллинских мудрецов{294}. Неужели оттого, что скупец завладел богатым достоянием своей жены, наградив ее ребенком, этот ребенок должен разговаривать с ним не иначе, как стоя на коленях; значит, хорошо, что отец ваш был сластолюбец, а другой человек — скупец, иначе ни вам, ни ему не быть бы на свете; но хочется мне знать, пустил ли бы он в ход свой пистолет, если бы был уверен, что не промахнется? Боже праведный, чего только не внушают народу в вашем мире!
От своего смертного зодчего вы получили только тело; душа дана вам небесами; всего лишь случайность, что отец ваш не оказался вашим сыном, как вы оказались его ребенком. Да и уверены ли вы в том, что он не помешал вам оказаться коронованной особой? Быть может, ваш дух снизошел с небес с намерением оживить римского короля во чреве императрицы; но пути ему случайно попался ваш эмбрион, и, желая, быть может, укоротить путь, он вселился в него. Нет, нет, даже если бы ваш отец умер в младенческом возрасте, бог не исключил бы вас из предусмотренного количества людей! Но как знать, — быть может, вы стали бы произведением какого-нибудь отважного полководца, который приобщил бы вас к своей славе и своим богатствам. Поэтому вы, пожалуй, не более обязаны жизнью своему отцу, чем были бы обязаны за кормежку пирату, который посадил бы вас на цепь. И пусть отец родил бы вас даже принцем, даже королем — дар теряет всякую ценность, если его преподносят, не посчитавшись со вкусом того, кто его получает. Убили Цезаря, убили Кассия{295}; однако Кассий должен благодарить за свою смерть раба, у которого он ее вымолил, а Цезарь ничем не обязан своим убийцам, потому что они его убили независимо от его желания. Разве отец осведомился о вашем мнении перед тем, как обнять вашу мать? Спросил ли он у вас, хотите вы видеть нынешний век или предпочитаете подождать другой, удовлетворитесь ли тем, что вы сын дурака или притязаете на происхождение от достойного человека? Увы, хоть вы и были единственным, кого это касалось, вы оказались единственным, мнения которого не спросили! Быть может, будь вы заключены в каком-то другом месте, а не среди замыслов природы и будь вопрос о вашем рождении согласован с вами, вы сказали бы парке: «Любезная барышня, возьми другую чью-нибудь нить{296}; я уже давно пребываю в пустоте и предпочитаю еще лет сто не быть, чем стать чем-то сегодня, а завтра раскаяться в этом». Однако вам пришлось подчиниться, и сколько бы вы ни пищали, чтобы вас вернули в длинное темное обиталище, из которого вас извлекли, все равно будет считаться, что вы всего лишь просите пососать грудь.
Вот, сын мой, в общих чертах причины, побуждающие отцов относиться с почтением к своим детям; сознаю, что я склонился на сторону детей несколько больше, чем того требует справедливость, и что я говорил в их пользу чуточку вопреки своей совести. Но мне хотелось изобличить гордыню, с какою некоторые отцы относятся к своим слабым отпрыскам, и поэтому мне пришлось поступить так, как поступают люди, желающие выправить согнувшееся дерево, — они оттягивают ствол в другую сторону, чтобы он стал прямым сверху донизу. Поэтому я, лишая отцов права на непомерное уважение, которое они тиранически себе присвоили, лишаю их и значительной доли законного уважения, чтобы они в дальнейшем довольствовались тем, чего заслуживают. Знаю, что своей апологией молодежи я возмутил немало старцев, но пусть они вспомнят, что, перед тем как стать отцами, они сами были детьми и что, поскольку они появились на свет не в кочне капусты, значит, я говорил и в их пользу. Но что бы ни случилось, если мои недруги сразятся с друзьями моими, то я буду только в выигрыше, ибо я принес пользу всем людям, а повредил только половине.
С этими словами он умолк, а слово взял сын нашего хозяина и сказал так.
— Благодаря вам, — обратился он к демону, — мне стали известны происхождение, история, нравы и философия того мира, откуда происходит этот маленький человек; позвольте же мне добавить кое-что к тому, что вы сказали, и доказать, что дети не обязаны своим рождением отцам, ибо отцы обязаны их родить.
Ограниченная философия их мира признает, что лучше умереть, чем вовсе не жить, ибо для того, чтобы умереть, надо сначала пожить. Значит, не вводя существо в бренный мир, я обрекаю его на нечто худшее, чем смерть, и тем самым оказываюсь более виновным, чем если бы убил его. Ведь если ты, маленький человечек, задушишь своего сына, то будешь считать, что совершил убийство, никак не заслуживающее прощения; и действительно, это будет чудовищное преступление, но еще хуже не наделить жизнью того, кто может ее воспринять, ибо дитя, у которого ты навеки отнимаешь свет, мог бы наслаждаться им некоторое время. Правда, мы знаем, что он лишен его лишь на несколько столетий, но ты злостно не даешь появиться на свет сорока бедным крошкам, из которых ты мог бы сделать сорок воинов для короля, и предоставляешь им гнить в твоих чреслах в ожидании апоплексического удара, который задушит тебя. Пусть мне не возразят прекрасными панегириками девственности; добродетель эта — лишь дым, ибо все почтение, которым чернь окружает девственность, — вздор. Видя, что в мире, откуда вы явились, воздержание предпочитают плотскому размножению, я крайне удивлен, что бог не выводит вас, как грибочки, из капли майской росы или хотя бы, как крокодилов, из жирного ила в местностях, разогретых солнцем. Между тем евнухов он посылает к вам лишь от случая к случаю, а ваших монахов, священников и кардиналов никогда не лишает детородных членов. Вы скажете, что они даны им самой природой; да, но Он — хозяин природы, и если бы Он признал, что эта часть тела препятствует их спасению, он велел бы отсечь ее, как по древнему закону отсекают крайнюю плоть у евреев. Но все это глупые бредни. Скажите по совести: есть в вашем теле части священные и части мерзкие? Почему грешно тронуть то, что находится посередине, и не грешно прикоснуться к уху или пятке? Потому ли, что становится щекотно? Значит, я не должен мыться в купальне, ибо это располагает к известной неге, а люди благочестивые не должны погружаться в созерцание бога, потому что это доставляет им великое душевное наслаждение? Право же, видя, как ваша религия восстает против природы, как она возражает против всех человеческих радостей, я крайне удивляюсь, что ваше духовенство не считает преступным чесаться только на том основании, что человек чувствует при этом сладостную боль; вместе с тем я замечаю, что дальновидная природа создала всех великих, отважных и умных людей чувствительными к радостям любви, — это подтверждается примером Самсона, Давида, Геракла, Цезаря, Аннибала, Карла Великого; неужели она создала их такими лишь для того, чтобы они взмахом серпа отсекли орган, доставляющий такого рода радости? Увы, природа забралась даже в бочку Диогена, чтобы совратить его, худого, безобразного и вшивого, и воодушевить на нежные вздохи, обращенные к Лаисе{297}. Природа действовала так, конечно, из опасения, как бы в мире не перевелись порядочные люди. Из этого следует, что ваш родитель обязан был явить вас на свет, и хоть он и воображает, будто сделал вам великое одолжение тем, что, потеревшись, создал вас, на самом же деле он подарил не больше того, что дарит коровам самый заурядный бык по десять раз в день ради собственного удовольствия.
— Напрасно вы распоряжаетесь божественной премудростью, — прервал его тут демон. — Правда, бог воспретил нам злоупотреблять этим удовольствием. Но почем знать, не объясняется ли запрет тем, чтобы трудности, с какими мы преодолеваем влечение, давали нам возможность заслужить славу в случае нашей победы? А может быть, запрет имеет целью только обострить желания? А может быть, бог предвидел, что если молодежь окажется во власти
