своей страны. Если вы спросите: почему они больших размеров, чем остальные насекомые, я отвечу вам вопросом: а почему слоны крупнее нас, а ирландцы крупнее испанцев? Что же касается волдырей и коросты, неизвестно как появляющихся на теле, то они, вероятно, порождаются гниением трупов врагов, убитых этими крохотными гигантами, или же чумой, вызванной отбросами пищи, которою до отвала нажрались восставшие; а может быть, тиран, изгнав всех своих соратников, которые телами своими закупоривали поры нашей кожи, тем самым дал выход флегме, а она, будучи исторгнутой из нашего кровообращения, стала разлагаться. Меня, пожалуй, спросят, почему клещ производит такое большое потомство? Понять это не трудно, ибо, подобно тому как бунт влечет за собою другой бунт, так и эти крохотные племена, следуя дурному примеру восставших, стремятся к господству, всюду распространяя войну, убийства и голод. «Но, — скажете вы, — не все люди одинаково подвержены зуду. Между тем все в равной степени полны этих крошечных существ, поскольку именно они, говорите вы, создают жизнь». Это верно; но мы наблюдаем, что флегматики менее подвержены чесотке, чем желчные, ибо насекомые находятся в зависимости от климата, в котором живут; они медлительнее в холодном теле; а насекомые, живущие в теплом теле, сами разогреваются, шевелятся, копошатся и не могут устоять на месте. Поэтому желчный человек нежнее флегматика, ибо он разгорячен во многих частях тела, а поскольку душа представляет собою деятельность этих крохотных существ, такой человек сразу чувствует где бы эти существа ни зашевелились; флегматик же недостаточно горяч, чтобы вызывать повсеместное копошение этого народца, и поэтому чувствует его движение лишь в немногих местах.

Чтобы убедиться в повсеместном наличии этих насекомых, достаточно взглянуть, как кровь приливает к ране. У вас врачи говорят, что предусмотрительная природа направляет кровь на помощь пострадавшей части тела, но это чепуха; это значило бы, что, помимо души и ума, в нас есть еще третья духовная субстанция с особыми функциями и органами. Поэтому мне кажется гораздо вероятнее, что, почувствовав опасность, эти крохотные существа обращаются за помощью к соседям, и те сбегаются со всех сторон, местность же оказывается тесной для такого количества народа, и они умирают как от голода, так и в давке, от удушья. Гибель наступает тогда, когда нарыв созреет; отмершая ткань становится нечувствительной, и это доказывает, что животные задохлись; кровопускание, которое прописывают, чтобы предупредить воспаление, часто приносит пользу, ибо множество крохотных существ погибает, выходя из отверстия, которое они хотели закупорить, и отказываются помочь союзникам, а сил, чтобы защищаться порознь, каждый у себя, у них недостаточно.

Когда он умолк, другой философ заметил, что наши взоры обращены к нему и просят его также высказаться.

— Мужи, — сказал он, — я вижу, что вам хочется сообщить этому зверьку, так похожему на нас, кое-что из той науки, которою мы занимаемся; в настоящее время я диктую «Трактат», который рад бы ему предложить ввиду того, что труд мой проливает свет на нашу природу; в нем дается объяснение изначального происхождения мира. Но сейчас я занят раздуванием мехов, ибо завтра город отбывает; потерпите некоторое время, а я обещаю, что, как только город прибудет куда следует, я удовлетворю ваше любопытство.

Тут хозяйский сын позвал отца, чтобы узнать, который час, а получив ответ, что уже пробило восемь, он сердито спросил, почему же отец не предупредил их, когда было семь, как он ему велел; ведь старик знает, что завтра дома выезжают, а городские стены уже отбыли.

— Сын мой, — ответил добряк, — пока вы сидели за столом, вышло объявление, что запрещается кому бы то ни было ехать ранее послезавтраго.

— Все равно, — возразил юноша, — вы должны слепо выполнять, что вам приказано, не рассуждать, а только помнить то, что я вам приказал. Несите сюда поживее ваше изображение.

Когда изображение было принесено, юноша схватил его за руку и стегал по меньшей мере четверть часа.

— Кроме того, бездельник, — продолжал он, — я желаю, чтобы в наказание вы сегодня служили для всех посмешищем, а потому приказываю вам до вечера ходить только на двух ногах.

Бедный старик удалился весьма огорченный, а сын его продолжая:

— Прошу вас, господа, извинить проделку этого сорванца; я рассчитывал сделать из него что-то путное, но он только злоупотребил моей добротой. Этот мошенник, видно, послан мне в наказание, он уже несколько раз доводил меня до того, что я готов был его проклясть.

Наблюдая этот мир наизнанку, я кусал себе губы, чтобы не расхохотаться; надеясь положить конец шутовской педагогике, от которой я под конец неминуемо прыснул бы со смеху, я попросил юношу разъяснить, что он имеет в виду, говоря, что город отправится в путешествие; действительно ли дома и стены могут здесь передвигаться? Он отвечал:

— Среди наших городов, любезный чужеземец, есть и передвигающиеся и неподвижные. Передвигающиеся, как, например, тот, в котором мы находимся, устроен следующим образом. Зодчие строят дворцы, как видите, из самого легкого дерева, внизу они ставят четыре колеса; в толщу стены помещают десять больших мехов, трубы коих тянутся по горизонтальной линии сквозь верхний этаж от щипца к щипцу; когда хотят увезти город в другое место (ибо их в каждое время года переводят в другую местность на свежий воздух), жители развертывают с одной стороны своего жилища, перед мехами, множество широких парусов; потом заводится пружина, которая приводит мехи в действие; ветряные чудовища без конца изрыгают порывы ветра, и меньше чем за неделю дома переносятся на расстояние в тысячу лье.

Что касается так называемых неподвижных домов, то в них жилье похоже на ваши башни, с той только разницей, что они деревянные и что по самой середине их, от подвала до крыши, проходит толстый крепкий винт, чтобы можно было по желанию поднимать их и опускать. Фундамент под ними равен высоте здания, и все построено таким образом, что, как только небо начинает тускнеть от морозов, можно опустить дом под землю, где он недосягаем для непогоды. Но едва лишь повеет весенним теплом, дома снова выходят на свет при помощи толстого винта, о котором я говорил.

Я попросил его в довершение любезности и принимая во внимание, что город выедет только на другой день, сказать мне кое-что об изначальном происхождении мира, о чем он вскользь упомянул.

— Обещаю, — сказал я, — что в благодарность за это, как только я вернусь на Луну, с которой прибыл, — а это подтвердит мой наставник (тут я указал на демона), — я буду славить вас, распространяя повсюду те прекрасные истины, которые вы мне поведаете. Вижу, что обещание мое вызывает у вас улыбку, ибо вам не верится, что Луна, о которой я говорю, — мир и что я его обитатель; могу вас только уверить, что народы того мира тоже считают ваш мир всего лишь Луною и что они будут смеяться надо мною, когда я стану уверять, что ваша Луна — мир и что там есть селения и жители.

В ответ он только улыбнулся, потом сказал:

— Когда мы хотим проникнуть в происхождение великого целого, нам поневоле приходится мириться с тремя-четырьмя нелепостями; поэтому разумнее всего избрать такой путь, который позволит нам поменьше спотыкаться. Первое препятствие, задерживающее нас, это вечность Вселенной; человеческий ум недостаточно силен, чтобы постигнуть вечность, и в то же время не в состоянии представить себе, что великая Вселенная, столь прекрасная, столь уравновешенная, могла возникнуть сама собою; поэтому люди прибегают к помощи Создателя. Но подобно человеку, который спрятался бы от дождя в реку, они, спасаясь от карлика, отдают себя на милость великана. Однако и это их не спасает, ибо вечность, которую они не признают за мирозданием, ибо не в силах ее постигнуть, они приписывают богу, словно он нуждается в таком подарке и словно легче представить себе вечность в отношении бога, чем в отношении Вселенной. Та нелепость или тот великан, о которых я говорил, и есть Творение, ибо скажите на милость, можно ли себе представить, чтобы из ничего было создано нечто? Увы, между «ничто» и хотя бы атомом такое бесконечное множество градаций, что и самому острому уму не проникнуть в них; чтобы выйти из необъяснимого лабиринта, надо допустить наличие наравне с богом вечной материи (а тогда нет надобности в понятии бога, поскольку мир мог бы возникнуть и без него). Но, возразите вы, даже если допустить наличие вечной материи, как же мог хаос сам собою организоваться? Что ж, сейчас я вам это объясню.

Нужно, милая моя скотинка, мысленно разделить каждое видимое крошечное тело на бесконечное множество невидимых, а затем представить себе, что бесконечная Вселенная и состоит из этих бесконечных атомов, — весьма прочных, весьма простых и в то же время нетленных, из коих одни — кубической формы, другие — параллелограммы, третьи — прямоугольные, а там — круглые, заостренные, пирамидальные, шестиугольные, овальные — и все действуют по-разному, соответственно своим очертаниям. В этом можно убедиться, поставив шар из слоновой кости на гладкую поверхность: при малейшем толчке он несколько минут будет безостановочно вертеться. Добавим к этому, что если бы шар был столь же безупречно кругл, как круглы атомы, о которых я говорю, а поверхность, на которой он помещается, была бы безупречно ровна, то шар так и не остановился бы. А если мастерство в силах придать тому или иному телу вечное движение, то почему же думать, что этого не может сделать природа? То же следует сказать и о прочих фигурах, из коих одна — квадрат — требует вечного покоя, другие — бокового движения, третьи — половинчатого, каково колебание, а круглое тело, коему от начала свойственно движение, соединяясь с пирамидой, образует, быть может, то, что мы именуем «огнем», ибо огонь не только без устали движется, но и легко все пронизывает и всюду проникает.

Огонь производит и другие действия в зависимости от величины и свойств углов, под которыми он сталкивается с другими формами, в том числе с круглой, — так, например, огонь перца иной, чем огонь сахара, огонь сахара иной, чем корицы, огонь последней отличается от огня гвоздики для маринада, а ее огонь — совершенно другой, чем в вязанке хвороста. Между тем огонь, будучи создателем отдельных частей и Вселенной как Целого, вырастил и сосредоточил в дубе множество форм, необходимых для того, чтобы образовалось это дерево. Но, скажете вы мне, как же могла случайность собрать в одно место все необходимое для образования дуба? Отвечаю: нет ничего