удивительного в том, что расположенная соответствующим образом материя образовала дуб, куда удивительнее было бы, если бы расположенная так материя, не образовала его. Будь определенных форм немного меньше, получился бы вяз, или тополь, или ива, будь поменьше других — образовалась бы мимоза, устрица, червь, муха, лягушка, воробей, обезьяна, человек. Когда вы бросаете на стол три игральные кости и все они показывают по два, три, четыре или пять очков или две — по шесть, а третья — одно, то разве вы восклицаете: «Что за чудо! » Все три кости показали одно и то же количество очков, а сколько могло выпасть и других! Великое чудо! Вышли три очка два раза подряд. Великое чудо! Вышло два раза по шести, а третья кость легла шестеркой вниз! Уверен, что, будучи человеком умным, вы никогда так не воскликнете, ибо поскольку на костях имеется только определенное количество очков, то никак невозможно, чтобы какие-нибудь из них не вышли.
А вы еще удивляетесь, каким образом перемешанная волею случая материя могла сотворить человека, принимая во внимание, что для его образования требовалось так много различных элементов. Разве вы не знаете, что на пути создания человека материя миллион раз останавливалась, чтобы образовать то камень, то свинец, то коралл, то цветок, то комету, и именно потому, что для создания человека требовались одни элементы, а другие были не нужны? Поэтому не удивительно, что среди несметного множества веществ, беспрестанно видоизменяющихся и движущихся, столкнулись такие, какие требовались для создания тех немногих животных, растений и минералов, которые нам известны. Как нельзя удивляться тому, что из сотни ходов игральными костями окажется один, когда выкинется равное количество очков, так совершенно невозможно, чтобы из непрестанного движения не возникло что-либо, но это нечто всегда будет изумлять простофилю, которому будет невдомек, какой малости требовалось, чтобы оно не возникло никогда. Вот полноводная река вертит мельничные жернова и приводит в движение водяные часы, а маленький ручеек просто бежит, порою даже скрывшись в траве, но вы никак не скажете, что река умная, ибо она встретила на своем пути столь отменные сооружения. Ведь если бы мельница не оказалась в ее русле, она бы не мелила пшеницу; не повстречай река часы, они не указывали бы время, а если бы мельницу и часы повстречал ручеек, о котором я говорил, то он совершил бы те же чудеса. Так же обстоит дело и с огнем, который движется сам собою, ибо, найдя органы, способные к колебанию, необходимому, чтобы рассуждать, он и рассуждает; если он нашел органы, способные только чувствовать, он чувствует, если нашел только способные произрастать, то произрастает. А чтобы убедиться, что это именно так, пусть выколют человеку глаза, которые видят благодаря огню его души, и он перестанет видеть, как и наши водяные часы перестанут показывать время, если приостановят их движение.
Словом, эти первичные, неделимые атомы составляют круг, по которому без труда катятся труднейшие проблемы физики. Взять хотя бы механизм чувств, еще никем не разгаданный. Начнем со зрения, — оно самое непостижимое, поэтому заслуживает быть обсужденным в первую очередь.
Зрение возникает, думается мне, когда оболочки глаз, отверстия коих подобны отверстиям в стекле, выделяют огненную пыль, именуемую зрительными лучами, и когда эту пыль останавливает какое-либо непрозрачное тело, которое отражает ее обратно; пыль встречается с образом предмета, отражающего ее, а образ этот — не что иное, как бесчисленное множество крошечных телец, которые беспрестанно выделяются с поверхности, равной поверхности рассматриваемого предмета. Вы не преминете возразить, что стекло — тело твердое и очень плотное, каким же образом оно не только не отбрасывает другие маленькие тельца, а, наоборот, они пронизывают его. На это я отвечу, что поры в стекле высечены по той же форме, как и атомы огня, пронизывающие стекло, и что подобно тому, как сито для пшеницы непригодно для овса, а сито для овса непригодно для пшеницы, так и еловый ящик, хотя бы и очень тонкий и пропускающий звук, все же непроницаем для зрения, в то время как хрустальный сосуд, хоть и прозрачен и виден насквозь, все же непроницаем для пальца.
Тут я не удержался и прервал его.
— Один великий поэт и мыслитель нашего мира{300} тоже говорил об этих частицах, — сказал я, — а еще до него упоминал о них Эпикур, а до Эпикура — Демокрит; поэтому ваши слова ничуть не удивляют меня, но объясните, прошу вас, как на основе этих принципов толкуете вы нашу способность видеть себя в зеркале?
— Очень просто, — отвечал он. — Представьте себе, что огоньки из ваших глаз проникли сквозь зеркало и встретили за ним непрозрачное тело, которое отбросило их обратно; они следуют тем же путем и, встречая маленькие частицы, вышедшие из вашего глаза и шествующие по поверхности стекла, возвращают их глазам, а воображение — самая горячая способность нашей души — вбирает в себя тончайшие из них и создает себе образ в уменьшенном виде.
Так же нетрудно понять и механизм слуха; для краткости ограничимся звуками лютни, тронутой рукою музыканта.
Вы спросите, как получается, что я замечаю нечто, расположенное далеко от меня и вне поля моего зрения? Разве из ушей моих торчат губки и впитывают музыку, чтобы затем передать ее мне? А может быть, музыкант порождает у меня в голове другого, крошечного, лютника, которому приказано напевать, как эхо, те же мелодии? Нет. Чудо это происходит оттого, что задетая струна ударяет по тельцам, образующим воздух, и гонит воздух в мозг, нежно пронизывая его этими крохотными материальными частицами; если струна сильно натянута, звук получается громкий, ибо она гонит атомы с большей силой, а мозг, пронизанный ими, подает фантазии материал для создания соответствующей картины; если струна натянута слабо, то порою случается так, что наша память не успевает закончить картину, и тогда нам приходится повторить тот же звук, дабы материала, который доставляется памяти, — скажем, ритмом сарабанды, — было достаточно для завершения образа этой мелодии.
Но этот процесс далеко не так чудесен, как многие другие, например, те, в итоге которых, при помощи того же органа, нас охватывает волнение то радостное, то гневное. Происходит это в тех случаях, когда движущиеся тельца сталкиваются в нас с другими тельцами, находящимися в таком же движении, или такими тельцами, которые по форме своей способны воспринимать такие же колебания, ибо тогда пришельцы вынуждают хозяев двигаться так же, как двигаются они сами. Таким образом, когда бурная мелодия сталкивается с огнем нашей крови, она вызывает в нем колебания, подобные своим, и побуждает его рваться наружу: получается то, что мы называем «пылом отваги». Если же звук нежнее и в силах вызвать пламя лишь меньших размеров, то, прикасаясь к мускулам, перепонкам и порам нашего тела, он вызывает ту щекотку, что мы именуем «радостью». То же происходит с возбуждением и других наших страстей; они зависят от того, насколько сильно бросаются на нас эти тельца, какое они получают направление, столкнувшись с другими тельцами, и какие движения они вызывают в нас самих. Вот что можно сказать о слухе.
Теперь уже нетрудно доказать то же по отношению к осязанию, если иметь в виду, что всякая осязаемая материя беспрестанно выделяет маленькие тельца и что по мере того, как мы к ней прикасаемся, этих телец испаряется все больше, ибо мы выдавливаем их из самого предмета, словно воду из губки, когда сжимаем ее. Твердые предметы говорят нашим органам о своей твердости, мягкие — о мягкости, шершавые — о шершавости и т. д. А подтверждается это тем, что руки становятся у нас менее чувствительны, если они заскорузли от работы, ибо толстая мозолистая кожа, будучи лишена пор и жизни, еле-еле передает излучение материи. Кому-нибудь, пожалуй, захочется узнать, где же обретается орган осязания. Думаю, что он расположен по всей поверхности кожи, ибо она чувствительна всюду. Полагаю, однако, что чем ближе к голове часть тела, которою мы касаемся чего-либо, тем скорее получаем мы соответствующее ощущение; доказательством этому служит то, что если мы, закрыв глаза, скользим по какому-нибудь предмету рукою, то мы легко узнаем его очертания, если же касаемся ногою, то узнать предмет гораздо труднее. Происходит это оттого, что наша кожа испещрена отверстиями, а из-за этого нервы, тоже не особенно плотные, теряют значительное количество телец сквозь отверстия своей ткани, прежде чем тельца доберутся до мозга, который является конечной целью их путешествия.
Мне остается добавить только несколько слов о вкусе и обонянии. Скажите: когда я отведываю какого-нибудь плода, не оттого ли он тает, что я прикасаюсь к нему теплыми губами? Согласитесь в таком случае, что, поскольку в груше содержатся соли, они, растворившись, распадаются на множество телец; а так как эти тельца наделены иной формой, чем те, которые придают вкус яблоку, то, следовательно, они проникают в наше нёбо совершенно другим способом; точно так же, как боль от раны, нанесенной острием клинка, не похожа на боль, причиненную пистолетной пулей, а последняя причиняет совершенно иную боль, чем стальная стрела четырехгранного сечения.
Насчет обоняния мне сказать нечего, раз сами философы признают, что оно связано с беспрестанным выделением крошечных телец.
На основе этого принципа я объясню вам образование, гармонию и влияние небесных тел, а также незыблемое разнообразие метеоров.
Он собирался продолжать, но тут вошел старый хозяин, и наш философ вспомнил, что пора отправиться на покой. Старик внес сосуды со светлячками, чтобы осветить комнату; но огоньки их со временем сильно тускнеют, а этих собрали уже дней десять тому назад, так что они почти не давали света.
Мой демон не мог допустить, чтобы компания терпела такое неудобство; он поспешил в свою комнату и тотчас же вернулся, неся два сосуда со столь ярким огнем, что все удивились, как это он не опалил себе руки.
— Эти неугасимые светочи послужат нам лучше, чем светлячки. Тут солнечные лучи; я очистил их от жара, иначе жгучая сила их огня испортила бы вам зрение и вы ослепли бы; свет я выделил и заключил в прозрачные шары, которые у меня в руках. Вам не следует особенно дивиться этому, ибо мне, родившемуся на Солнце, так же легко сосредоточить эти лучи, которые не что иное, как пыль того мира, как вам — собрать пыль или атомы, представляющие собою измельченную в порошок пыль этого мира.
Тут хозяин велел слуге проводить философов; уже совсем стемнело, поэтому слуга взял с собою дюжину сосудов со светлячками, которые он привязал к своим четырем
