то я не удивлюсь, если она смертна, принимая во внимание, что она, пожалуй, представляет собою всего лишь сочетание четырех свойств, определенного количества крови и хорошо слаженных органов. Зато было бы удивительным, если наша душа, духовная, бестелесная и бессмертная, должна была выйти из нашего тела по той же причине, по какой она гибнет у быка. Разве она заключила договор с нашим телом о том, что когда тело получит удар шпагой в сердце, или свинцовую пулю в голову, или рану в живот, то она немедленно выселится из дырявого обиталища? Я уж не говорю о том, что она то и дело стала бы нарушать договор, ибо нередко одни умирают от такой раны, при которой другие выживают; пришлось бы каждой душе заключать особый договор со своим телом. Говорят, будто она очень умна, но тогда, право же, ей, должно быть, страшно выходить из своего жилища, если она знает, что новая квартира уготована ей в аду. Если бы душа была духовна и сама по себе так разумна, как говорят, если бы она так же могла рассуждать, даже будучи отделенной от нашей плоти, как рассуждает, будучи в нее облечена, то почему же слепые от рождения, при всех качествах разумной души, не могут представить себе, что значит видеть? Почему глухой не слышит? Не оттого ли, что смерть еще не лишила его вообще всех чувств? Как же так? Неужели я не могу пользоваться правой рукой только потому, что у меня есть и левая? Чтобы доказать, что, как ни духовна душа, она не могла бы действовать, не будь органов чувств, — они ссылаются на пример живописца, который не может писать, не имея кистей. Да, но это не значит, что живописец, не могущий писать без кистей, сможет писать, если вдобавок лишится красок, карандашей, баночек и холста. Наоборот! Чем больше будет препятствий, тем невозможнее ему будет работать. А они хотят, чтобы душа, парализованная утратой в ходе жизни одного из своих инструментов, отлично работала, когда, после смерти, утратит их все до одного. Если они станут мне твердить, что никаких инструментов ей не требуется, то я отвечу, что, значит, всех слепых из Приюта надо высечь за то, что они притворяются будто ни черта не видят.

— Но если душа умирает (а к такому выводу, насколько я понимаю, вы и клоните), то воскресение, которого мы ожидаем, оказывается несбыточной мечтой, ибо тогда нужно, чтобы бог создал душу вторично, а это уже не будет воскресение.

Он прервал меня кивком.

— Разумеется! — воскликнул он. — А кто вам внушил такие бредни? Вы — воскреснете? Я — воскресну? Моя служанка — воскреснет?

— Это не бредни, это несомненная истина, и я вам ее докажу, — возразил я.

— А я, — не унимался он, — докажу вам обратное. Для начала предположим, что вы съели магометанина, следовательно, вы его превратили в свою субстанцию. Съеденный магометанин превращается, как легко догадаться, частично в плоть, частично в кровь, частично в сперму. Вы ласкаете свою жену и из семени, происходящего из трупа магометанина, создаете прекрасного маленького христианина. Спрашивается: получает ли магометанин свое тело обратно? Если эемля возвращает магометанину его тело, значит, маленький христианин не получит своего, раз он сам всего лишь часть тела магометанина. Если вы станете утверждать, что маленький христианин все-таки получит тело, значит, бог отнимет его у магометанина и передаст маленькому христианину. Итак, один из них неизбежно должен остаться без тела. Вы, пожалуй, возразите, что бог добавит материи тому, у кого ее окажется недостаточно? Допустим. Но тут возникает другая трудность, а именно та, что если проклятый магометанин воскреснет и бог даст ему совершенно новое тело вместо того, которое украл у него христианин, то ввиду того, что ни тело, ни душа в отдельности еще не составляют человека, а должны для этого слиться воедино и так как тело и душа одинаково неотъемлемы от человека, то, если бог создаст для магометанина новое тело вместо его собственного, получится уже другой индивид. Итак, бог поражает проклятием не того, кто заслужил адские муки; итак, некое тело развратничало, предавалось порокам, а бог, чтобы покарать это тело, ввергает в огонь другое, девственное тело, совершенно чистое и не совершавшее ни малейших преступлений. А самое нелепое то, что тело это в одно и то же время заслуживает и райского блаженства, и адских мук, ибо как тело магометанина оно должно быть осуждено, а как христианское — подлежит спасению, и бог будет несправедлив, если ввергнет его в ад, заменив вечной смертью блаженство, заслуженное христианином. Поэтому, чтобы быть справедливым, бог должен вечно осуждать и вечно спасать этого человека.

Тут я взял слово:

— Мне нечего ответить на ваши софистические доводы против воскресения, ибо так сказал сам бог, который не может лгать.

— Вы слишком прытки, — возразил он, — вы уже говорите: «так сказал бог», а сначала надо доказать, что бог есть, ибо, что касается меня, то я его решительно отрицаю.

— Я не стану тратить время на перечисление убедительных доказательств, которые приводят философы на этот счет, — отвечал я, — мне пришлось бы повторить все, что Спокон веков написано здравомыслящими людьми. Я спрошу только, что препятствует вам поверить этому. Никакого довода, знаю, вы не приведете. Не сможете вы также отрицать и то, что в вере ничего, кроме пользы, нет, так почему же и вам не поверить в бога? Ибо если бог есть, то, — помимо того, что, не веруя, вы заблуждаетесь, вы еще и не выполняете заповеди, которая предписывает верить. Если же бога нет, то ваше положение ничуть не лучше нашего.

— Ошибаетесь, — возразил он, — мое положение окажется лучше, ибо, если бога нет, в игре останемся только мы с вами вдвоем; если же бог есть, то я никак не могу оскорбить его, ибо нельзя оскорбить то, что считаешь несуществующим, и грешить можно, только сознавая, что грешишь, или желая грешить. Разве вы не замечали, что даже самый неразумный человек не обижается на грубияна, если тот оскорбит его невольно, или приняв его за другого человека, или под влиянием винных паров? Тем паче бог при его неуязвимости неужели разгневается на нас за то, что мы его не ведали, раз он сам лишил нас возможности познать его? Но уверяю вас, милая скотинка, если бы вера в бога была для нас уж так необходима, если бы от нее, наконец, зависело наше бессмертие, то разве бог сам не наделил бы всех нас знаниями столько же яркими, как Солнце, которое не скрывается ни от кого? Ибо предполагать, что он хочет играть с людьми в прятки, то есть то надевает маску, то снимает ее, скрывается от одних и являет себя другим, — это значит создавать себе образ бога неразумного или коварного; ведь если я познал его силою своего ума, это его заслуга, а не моя, — он мог наделить меня немощными органами и слабой душою, и я не мог бы постичь его. А если бы он наделил меня умом, неспособным постичь его, то это опять-таки была бы не моя, а его вина, поскольку от него зависело одарить меня умом достаточно острым, чтобы познать его.

От этих нелепых, бесовских рассуждений у меня по всему телу пробежала дрожь; я стал внимательнее присматриваться к собеседнику и был поражен, обнаружив в его лице что-то жуткое, чего я прежде не замечал; глаза у него были маленькие и глубоко запавшие, лицо темное, рот широкий, подбородок заросший, ногти черные. «О боже, — подумал я, — этот несчастный осужден уже в этой жизни, и, быть может, он тот самый Антихрист, о котором столько толкуют в нашем мире».

Я, однако, не хотел обнаружить перед ним своей мысли, потому что высоко ценил его ум, знаки же, под которыми природа создала его, внушали мне к нему довольно дружественные чувства. Тем не менее я не в силах был сдержаться и разразился проклятиями, предсказывая, что кончит он дурно. Но мой гнев только распалил его, и он вскричал:

— Да, смертью…

Не знаю, что собирался он еще сказать, ибо тут к нам постучались, и в комнату вошел высокий, черный и весь мохнатый мужчина. Он приблизился к нам, схватил святотатца за талию и потащил к печной трубе.

Мне стало до того жаль несчастного, что я ухватился за него, чтобы вырвать из когтей эфиопа, но последний оказался столь сильным, что поднял нас обоих, и в мгновение ока мы оказались на облаке. Теперь я крепко обнимал юношу не из любви к ближнему, а из страха низвергнуться вниз. Не знаю, сколько дней я летел с неба, не представляя себе, что со мною станется, как вдруг понял, что приближаюсь к нашему миру. Я уже различал Азию от Европы и Европу от Африки. Наконец мы настолько спустились, что я уже ничего не видел дальше Италии, и тут сердце подсказало мне, что дьявол несет и тело и душу моего хозяина, несомненно, в ад и Поэтому-то и направляется к нашей Земле, ибо ад расположен в самом ее центре. Однако я перестал об этом думать и вообще забыл все, что случилось с тех пор, как дьявол стал нашей колесницей, ибо меня охватил несказанный ужас при виде объятой пламенем горы, которой я почти касался. Пылающее зрелище исторгло у меня возглас: «Христос! Пресвятая дева! » Не успел я выговорить последний звук, как очутился распростертым среди вереска, на холме, где два-три пастуха, певшие молитвы, обратились ко мне по-итальянски.

— Хвала господу! — воскликнул я. — Наконец-то встретил я христиан в лунном мире! Скажите, друзья, в какой области вашего мира нахожусь я теперь?

— В Италии, — отвечали они.

— Как же так? Разве и в лунном мире есть Италия?

Я еще не вполне сообразил, что со мною случилось, и даже не заметил, что они разговаривают со мною по-итальянски, и я отвечаю им так же.

Придя в себя и убедившись, что я снова нахожусь в нашем мире, я, не спрашивая, пошел, куда повели меня крестьяне. Но не успели мы дойти до ворот ***, как на меня бросились все городские псы, и, не спрячься я со страха в одном из домов, где мне удалось запереться, они наверняка растерзали бы меня.

Четверть часа спустя, пока я отдыхал в безопасности, внезапно раздался оглушительный лай; казалось, собрались собаки со всего королевства,