и процветали, а в другие времена приходили в упадок и оставались в небрежении; так что, достигнув известного уровня и состояния, науки не способны пойти еще дальше.
А если кто-нибудь верит или обещает большее, то это считается проявлением бессилия и незрелости духа, так как это стремление, радостное вначале, становится тягостным в дальнейшем и заканчивается замешательством. Но поскольку такого рода мысли легко завладевают достойными и выдающимися умами, то должно позаботиться о том, чтобы мы не уменьшили и не ослабили строгость суждения, увлеченные любовью к великому и прекрасному. Должно зорко наблюдать за тем, что светится надеждой и с какой стороны этот свет. И, отбросив более легкие дуновения надежды, должно со всех сторон обсудить и взвесить те, которые кажутся более верными. Нужно даже призвать к совету и привлечь на помощь гражданское благоразумие, которое, согласно своим правилам, предписывает недоверие и в делах человеческих предполагает худшее. Поэтому-то мы теперь и должны сказать о надежде, тем более что мы не рассыпаем обещаний, и не готовим сети, и не замышляем козней против суждений людей, а ведем людей за руку по их доброй воле. Итак, хотя могущественнейшим средством для внушения надежды будет приведение людей к частностям, особенно к тем, кои приведены в систему и расположены в наших таблицах открытия (относящихся отчасти ко второй, но много больше к четвертой части нашего Восстановления), ибо это не только одна надежда, но и как бы само дело; однако, чтобы все стало легче, должно продолжить сообразно с нашим намерением приуготовление человеческих умов, а в этом приуготовлении немалое место занимает обретение надежды. Ведь, помимо надежды, все остальное больше содействует тому, чтобы опечалить людей (т. е. чтобы создать у них худшее и более низкое мнение о том, что уже принято, и понимание бедственности своего положения), а не тому, чтобы сообщить им некую бодрость или поощрить в них стремление к опыту. Итак, следует открыть и преподать те наши соображения, которые делают надежду в этом деле оправданной. Мы поступаем так, как делал перед удивительным своим плаванием в Атлантическое море Колумб, который привел соображения в пользу своей надежды открыть новые земли и континенты помимо тех, что уже были ранее известны. Эти соображения, хотя и были сперва отвергнуты, в дальнейшем, однако, подтвердились опытом и стали причинами и началом величайших вещей. XCIII
Начало же должно быть взято от Бога, ибо все совершающееся вследствие обнаруживающейся природы самого добра явно происходит от Бога, который является творцом добра и отцом света. А в делах божественных даже ничтожные начала с неизбежностью влекут за собой результат. И то, что сказано о духовном: «Царство Божие не приходит заметно»[38], происходит во всех больших делах божественного провидения. Все движется постепенно, без шума и звона, и дело совершается раньше, чем люди подумают о том, что оно совершается, или заметят это. Не следует упускать из виду пророчество Даниила о последних временах мира: «Многие пройдут, и многообразно будет знание»[39], явно указывающее, что судьбой, т. е. провидением, определено, чтобы совпали в одно и то же время прохождение через мир (который уже пополнен столькими дальними плаваниями или пополняется) и рост наук. XCIV
За этим следует наиболее значительное основание для внушения надежды, оно вытекает из заблуждений прошедшего времени и ошибочности испытанных уже путей. Ибо очень хорошо сказал некто, выражая порицание по поводу неблагоразумного управления государством: «То, что в прошлом было наихудшим, должно быть признано превосходным для будущего: если бы вы исполнили все, что требуют ваши обязанности, и все же ваши дела не были бы в лучшем состоянии, то не оставалось бы даже никакой надежды привести их к лучшему. Но так как состояние ваших дел стало плохим не в силу самих дел, а по причине ваших заблуждений, то следует надеяться, что, устранив или исправив эти заблуждения, можно достигнуть большого улучшения»[40]. Подобным же образом если бы люди на протяжении стольких лет владели истинным путем открытия и развития знаний и все же не смогли продвинуться дальше, то, без сомнения, дерзко и безрассудно было бы рассчитывать, что можно подвинуть дело дальше. Тогда как если ошибка заключалась в выборе самого пути и труды людей растрачены совсем не на то, на что надо было, то из этого следует, что не в самих вещах, которые вне нашей власти, возникает трудность, но в человеческом разуме, в его применении и приложении, а это допускает лекарство и лечение. Поэтому самое лучшее будет представить эти самые заблуждения. Все те ошибки, что были помехой в прошедшее время, суть лишь доводы в пользу надежды на будущее. И хотя они уже затронуты в том, что было сказано выше, я хочу их и здесь коротко представить в простых и неприкрашенных словах. XCV
Те, кто занимался науками, были или эмпириками или догматиками. Эмпирики, подобно муравью, только собирают и довольствуются собранным. Рационалисты, подобно паукам, производят ткань из самих себя. Пчела же избирает средний способ: она извлекает материал из садовых и полевых цветов, но располагает и изменяет его по своему умению. Не отличается от этого и подлинное дело философии. Ибо она не основывается только или преимущественно на силах ума и не откладывает в сознание нетронутым материал, извлекаемый из естественной истории и из механических опытов, но изменяет его и перерабатывает в разуме. Итак, следует возложить добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей опыта и рассудка. XCVI
До сих пор естественная философия еще не была чистой, а лишь запятнанной и испорченной: в школе Аристотеля логикой, в школе Платона -естественной теологией, во второй школе Платона, Прокла и других -математикой, которая должна завершать естественную философию, а не рождать и производить ее. От чистой же и несмешанной естественной философии следует ожидать лучшего. XCVII
Никто еще не был столь тверд и крепок духом, чтобы предписать себе и осуществить совершенный отказ от обычных теорий и понятий и приложить затем заново к частностям очищенный и беспристрастный разум. А потому наш человеческий рассудок есть как бы месиво и хаос легковерия и случайностей, а также детских представлений, которые мы первоначально почерпнули.
Лучшего надобно ждать от того, кто в зрелом возрасте, с полностью сохранившимися чувствами, с очищенным умом заново обратится к опыту и к частностям. В этой области мы обещаем себе судьбу Александра Великого. И пусть никто не изобличает нас в тщеславии, пока не услышит завершения этого дела, которое направлено к тому, чтобы отбросить всякую тщету.
Ведь об Александре и его делах Эсхин говорил следующим образом: «Мы, поистине, не живем жизнью смертных, но рождены для того, чтобы потомство громко возвещало о нас чудеса»[41], как будто дела Александра казались ему чудом.
Но в последующие времена Тит Ливий лучше понял дело и сказал об Александре следующим образом: «Он только решился пренебречь тщетным»[42]. Подобным же образом в будущие времена и о нас, полагаем мы, будет высказано суждение, что мы не совершили ничего великого, а только сочли незначительным то, что считалось великим. Вместе с тем (как мы уже сказали) единственная надежда заключается в возрождении наук, т. е. в пересмотре их в определенном порядке посредством опыта и в новом их установлении. Никто (как мы думаем) не станет утверждать, что это уже было сделано или задумано. XCVIII
До сих пор опыт (ибо к нему мы теперь всецело должны обратиться) или совсем не имел основания или имел весьма ненадежное. До сих пор не было отыскано и собрано изобилие частностей, способное дать разуму знание, в какой бы то ни было мере достаточное по своему количеству, роду, достоверности. Напротив того, ученые (конечно, нерадивые и легкомысленные) приняли для построения или укрепления своей философии какие-то слухи об опыте и как бы молву о нем или его отголосок и приписали им все же значение законного свидетельства. И как если бы какое-либо государство стало управлять своими установлениями и делами не на основании писем и сообщений послов и достойных доверия вестников, а на основании толков горожан на перекрестках, точно такой же образ действий был введен в философию в отношении опыта. Ничего мы не находим в естественной истории должным образом разведанного, проверенного, сосчитанного, взвешенного и измеренного. Однако то, что в наблюдении не определено и смутно, в представлении ложно и неверно. Если же кому-либо сказанное здесь покажется странным и близким к несправедливой жалобе на основании того, что Аристотель, муж столь великий и опирающийся на силы такого царя, сложил столь тщательное исследование о животных, а другие с большим прилежанием (хотя и с меньшим шумом) многое прибавили, и еще другие составили многочисленные рассказы и исследования о растениях, о металлах, об ископаемых, то он, конечно, недостаточно замечает, что совершается у него на глазах. Ибо одна основа у той естественной истории, которая слагается для одной себя, и другая у той, которая составлена, чтобы дать разуму понятия с целью создания философии[43]. Эти две истории различаются как в других отношениях, так и особенно в следующем. Первая из них содержит разнообразие природных видов, а не опыты механических искусств. Подобно тому как и в гражданских делах дарование каждого, а также скрытый смысл души и страстей лучше обнаруживаются тогда, когда человек подвержен невзгодам, чем в другое время, таким же образом и скрытое в природе более открывается, когда оно подвергается воздействию механических искусств, чем тогда, когда оно идет своим чередом. Поэтому тогда только следует возлагать надежды на естественную философию, когда естественная история (которая есть ее подножие и основа) будет лучше разработана; а до того нет. XCIX
Но и в самом изобилии механических опытов открывается величайший недостаток таких опытов, которые более всего содействуют и помогают осведомлению разума. Ведь механик никоим образом не заботится об исследовании истины, а устремляет усилия разума и руки только на то, что служит его работе. Надежду же на дальнейшее движение наук вперед только тогда можно хорошо обосновать, когда естественная история получит и соберет многочисленные опыты, которые сами по себе не приносят пользы, но содействуют открытию причин и аксиом. Эти опыты мы обычно называем светоносными в отличие от плодоносных. Опыты этого первого рода содержат в себе замечательную силу и способность, а именно: они никогда не обманывают и не разочаровывают. Ибо, приложенные не к тому, чтобы осуществить какое-либо дело, но для того, чтобы открыть в чем-либо
