дальних пределов Индии. Он ездил на колеснице, запряженной тиграми, а вокруг нее бежали пританцовывая безобразные демоны -Кобал, Акрат и пр. Но и Музы присоединялись к его свите. В жены он взял Ариадну, покинутую Тесеем. Священным деревом его был плющ. Он считался также создателем обрядов и церемоний, отличавшихся, однако, оргиастическим характером, разнузданностью и порой жестокостью. Он обладал также способностью насылать приступы безумия. Так, во время оргий Диониса женщины в припадке безумия растерзали, как говорят, двух выдающихся мужей — Пенфея ^ и Орфея; первого — в то время как он, забравшись на дерево, хотел из любопытства посмотреть, что происходит на этих оргиях, второго — когда он с великим искусством сладостно играл на своей лире. Между прочим, нередко деяния этого бога смешивают с деяниями Юпитера.

Смысл мифа, как мне кажется, моральный, и, пожалуй, трудно найти что-нибудь лучшее во всей философии морали. В образе Вакха изображается природа страсти, т. е. аффектов и волнений души. Итак, прежде всего — о зарождении страсти. Источником всякой страсти, даже самой опасной, является не что иное. как кажущееся благо. Точно так же как матерью добродетели является подлинное благо, матерью страсти является кажущееся благо. Первая из них — законная супруга Юпитера (в образе которого представлена человеческая душа), вторая — любовница, которая, однако, подобно Семеле, стремится соперничать с Юноной в почестях. Зарождается страсть в недозволенном желании, которому бездумно предаются раньше, чем как следует осмыслят и оценят его. А уж после того, как страсть разгорелась, ее мать (т. е. природа и внешний облик блага) разрушается и гибнет от невыносимого жара. Дальнейшее же развитие зародившейся страсти таково: ее вскармливает человеческий дух, являющийся ее родителем, и прячет ее преимущественно в своей низшей части (как в бедре), а она колет, потрясает, угнетает его, мешает его действиям и решениям, так что он как будто хромает. И даже тогда, когда она, не встречая противодействия, с течением времени окрепнет и выльется в действие или, пользуясь языком мифа, родится по истечении положенного срока на свет, она все еще некоторое время находится на воспитании у Прозерпины, т. е. ищет себе убежище, остается тайной, как бы скрываясь под землей до тех пор, пока не сбросит с себя узду стыда и страха, и, призвав себе на помощь дерзость, либо постарается выдать себя за какую-нибудь добродетель, либо пренебрегает даже самим позором. Удивительно верной является мысль о том, что всякий более или менее сильный аффект похож на существо, имеющее признаки обоих полов, ибо он всегда несет в себе и мужскую настойчивость, и женскую слабость. Великолепен и образ воскресающего после смерти Вакха. Действительно, аффекты иной раз кажутся уснувшими и мертвыми, но ни в коем случае нельзя этому верить, даже если они погребены, потому что, если представится повод и удобный случай, они воскреснут вновь.

Интересна и метафора открытия виноградарства. Все страсти проявляют удивительную изобретательность и умение в поисках для себя пищи и подходящей среды, Но из всего, что известно людям, ничто сильнее и действеннее не возбуждает и не воспламеняет какие бы то ни было волнения и беспокойства, чем вино. Да и вообще оно разжигает все страсти. Очень удачно изображение аффекта, т. е. страсти, как покорителя чужих земель, предпринимающего бесконечно далекий поход. Ведь страсть никогда не может остановиться, но все время подстрекаемая не знающим проделов, ненасытным желанием стремится все дальше и постоянно жаждет нового. Страстям сопутствуют тигры и даже впрягаются в их колесницу. Ибо, как только страсть перестает двигаться сама, а взбирается на колесницу, когда она побеждает разум и торжествует над ним. она становится жестокой, неукротимой и безжалостной по отношению ко всему, что пытается противоречить ей или бороться с ней. Остроумен и образ пляшущих вокруг колесницы Вакха безобразных и смешных демонов. Ведь любые сильные аффекты порождают во взгляде, в самом выражении лица и во всех движениях человека нечто нелепое, недостойное, суетливое и безобразное, и если иному, может быть, покажется, что он великолепен и величествен в какой-нибудь своей страсти (например, в гневе, гордости, любви), то всем остальным он представляется безобразным и смешным. В свите страсти мы видим и Муз. Ведь, пожалуй, нельзя найти ни одной страсти, сколь бы дурной и низкой она ни была, которая бы не имела своих защитников и хвалителей. И здесь снисходительное отношение к порокам и безнравственность писателей нанесли огромный ущерб величию искусства и Муз, которые вместо того, чтобы быть путеводителями и знаменосцами на жизненном пути (а это их долг), становятся нередко прислужницами и угодницами страстей.

Но особенно замечательна аллегория Вакха, полюбившего ту, которая была отвергнута и покинута другим. Действительно, не может вызывать ни малейшего сомнения, что страсти добиваются и стремятся к тому, что уже давно отвергнуто опытом. И пусть все те, кто в угоду своим страстям, рабами которых они являются, безмерно высоко ценят возможность обладания предметом своих желаний, будь то почести, любовь, слава, знание или что-нибудь еще, знают, что они стремятся к тому, что уже оставлено многими другими, которые на протяжении почти всех веков, убеждаясь на опыте в тщетности своих желаний, отбрасывали и отвергали их. Не лишено тайного смысла и то, что Вакху посвящен именно плющ. Здесь важны две вещи: во-первых, то, что плющ и зимой остается зеленым, а во-вторых, то, что он растет, обвивая и охватывая множество разных предметов — деревья, стены, здания. Первое является символом того, что всякая страсть, подобно плющу во время зимних холодов, растет в результате сопротивления, оказываемого ей, стремясь к тому, что запрещено и в чем отказано, и набирает силу путем, так сказать, противоборства. Во втором случае речь идет о том, что любая страсть, господствующая в человеческой душе, подобно плющу, обвивает и связывает все ее действия и решения, так что едва ли можно найти в душе что-нибудь, на чем страсть не оставила бы свой отпечаток. Нет ничего удивительного и в том, что Вакху приписывается создание суеверных обрядов, ибо почти все безумные страсти пышно расцветают в ложных религиях, так что нечестивые сборища еретиков превзошли даже вакханалии язычников, чьи суеверные обряды были столь же кровавы, сколь и отвратительны. Точно так же нет ничего удивительного и в представлении о том, что Вакх насылает приступы безумия, ибо всякий аффект в конечном счете есть не что иное, как кратковременное безумие, а если же он оказывает более длительное воздействие на душу и прочно овладевает ею, то нередко приводит к тяжелому и длительному душевному заболеванию. Очень ясную аллегорию заключает в себе рассказ о Пенфее и Орфее, растерзанных во время оргий Вакха. Любой сильный аффект ненавидит и не выносит две вещи: проявление интереса и любопытства к нему и желание дать спасительный и честный совет. И здесь не поможет даже то, что интерес этот чисто созерцательный, что в нем нет никакого злого умысла, что он лишь проявление любопытства, как у Пенфея, забравшегося на дерево. Не поможет здесь и то, что наставления и советы даются в самой мягкой форме и что они правильны: в любом случае оргии не терпят ни Пенфея, ни Орфея. Наконец, с полным основанием можно найти метафорический смысл и в смешении Юпитера и Вакха. Ведь любое благородное и знаменитое деяние, любой великий и славный подвиг могут иметь своим источником как добродетель, мудрость и величие духа, так и скрытые аффекты и тайную страсть (поскольку и добродетель, и страсть в равной мере находят удовольствие в известности и одобрении), и, таким образом, не легко порой отличить деяния Диониса от деяний Юпитера.

Но мы слишком долго задерживаемся в театре, войдем же теперь во дворец духа, переступать порог которого надлежит с большим уважением и вниманием. * КНИГА ТРЕТЬЯ *

Глава I

Разделение науки на теологию и философию. Разделение философии на три учения: о божестве, о природе, о человеке. Определение первой философии как общей матери всех наук

Вся история, великий государь, шествует по земле и скорее указывает нам путь, чем освещает его. Поэзию же можно сравнить со сновидением знания: она приятна, разнообразна, хочет казаться владеющей чем-то божественным, на что претендуют и сами сновидения. Однако настало время мне пробудиться, оторваться от земли и пронестись по прозрачному эфиру философии и наук.

Знание по его происхождению можно уподобить воде: воды либо падают с неба, либо возникают из земли. Точно так же и первоначальное деление знания должно исходить из его источников. Одни из этих источников находятся на небесах, другие — здесь, на земле. Всякая наука дает нам двоякого рода знание. Одно есть результат божественного вдохновения, второе -чувственного восприятия. Что же касается того знания, которое является результатом обучения, то оно не первоначально, а основывается на ранее полученном знании, подобно тому как это происходит с водными потоками, которые питаются не только из самих источников, но и принимают в себя воды других ручейков. Таким образом, мы разделим науку на теологию и философию. Мы имеем здесь в виду боговдохновенную, т. е. священную, теологию, а не естественную теологию, о которой мы будем говорить несколько позже. А эту первую, т. е. боговдохновенную, мы отнесем в конец сочинения, чтобы ею завершить наши рассуждения, ибо она является гаванью и субботой для всех человеческих размышлений.

У философии троякий предмет — Бог, природа, человек и сообразно этому троякий путь воздействия. Природа воздействует на интеллект непосредственно, т. е. как бы прямыми лучами; Бог же воздействует на него через неадекватную среду (т. е. через творения) преломленными лучами; человек же, становясь сам объектом собственного познания, воздействует на свой интеллект отраженными лучами. Следовательно, выходит, что философия делится на три учения: учение о божестве, учение о природе, учение о человеке. А так как различные отрасли науки нельзя уподобить нескольким линиям, расходящимся из одной точки, а скорее их можно сравнить с ветвями дерева, вырастающими из одного ствола, который до того, как разделиться на ветви, остается на некотором участке цельным и единым, то, прежде чем перейти к рассмотрению частей первого деления, необходимо допустить одну всеобщую науку, которая была бы как бы матерью остальных наук и в развитии их занимала такое же место, как тот общий участок пути, за которым дороги начинают расходиться в разные стороны. Эту науку мы назовем «первая философия», или же «мудрость» (когда-то она называлась знанием вещей божественных и человеческих). Этой науке мы не можем противопоставить никакой другой, ибо она