состоянии дела), не обращая внимания на высокомерное пренебрежение людей, уделяем этой части гораздо больше труда и внимания, чем той другой, поскольку природа вещей лучше выражается в состоянии искусственной стесненности, чем в собственной свободе.
При этом мы даем не только историю тел, но сочли, сверх того, необходимым требованием для нашего усердия отдельно составить также историю самих качеств (мы говорим о тех, которые могут считаться как бы основными в природе и на которых явно утверждены начала природы как на первичных претерпеваниях и стремлениях материи, а именно о плотном, разреженном, теплом, холодном, твердом, жидком, тяжелом, легком и многом другом).
Что касается тонкости, мы стараемся изыскать гораздо более тонкий и простой род опытов в сравнении с теми, которые ныне встречаются. Мы выводим из тьмы и обнаруживаем многое, что никому не пришло бы на ум исследовать, если бы он не устремился верным и прямым путем к нахождению причин; ибо сами по себе эти опыты не приносят никакой пользы, так что совершенно ясно, что их ищут не ради них самих, но они имеют такое же значение для вещей и практики, какое имеют для речи и слов буквы алфавита, которые, будучи бесполезны сами по себе, тем не менее составляют элементы всякой речи.
В выборе же опытов и того, что мы рассказываем, мы позаботились о людях, как мы полагаем, лучше, чем те, кто до сих пор занимался естественной историей. Ибо мы принимаем все лишь в случае очевидной или по крайней мере усматриваемой достоверности, с величайшей строгостью; так что мы не приводим ничего прикрашенного с целью вызвать удивление, но все, что мы рассказываем, свободно и очищено от сказок и суетности. Более того, некоторые распространенные и прославленные выдумки (которые вследствие какого-то странного попустительства получили силу и укоренились на протяжении многих веков) мы особо упоминаем и клеймим, чтобы они больше не вредили наукам. Ибо если сказки, суеверия и выдумки, которыми няньки дурманят детей, серьезно извращают их умы, как это разумно заметил кто-то, то и нас это же соображение заставило приложить старание и даже боязливую заботу, чтобы философия, коей как бы младенчество мы воспитываем в естественной истории, не привыкла с самого начала к какой-либо суетности. При этом для каждого нового и несколько более тонкого опыта, хотя бы (как нам кажется) надежного и заслуживающего доверия, мы все же присоединяем, ничего не скрывая, описание способа, которым мы производили опыт, чтобы люди, узнав, как обосновано каждое из наших положений, видели, какая в чем может скрываться и корениться ошибка, и побуждались к более верным и более изысканным доказательствам (если таковые имеются); наконец, мы повсюду рассыпаем напоминания, оговорки и предупреждения и в своих опасениях прибегаем чуть ли не к заклинаниям, чтобы устранить и отбросить все ложные представления.
Наконец, зная о том, как опыт и история округляют острие человеческого ума, и о том, как трудно (в особенности для умов или слабых, или предубежденных) с самого начала привыкнуть к общению с природой, мы часто присоединяем свои замечания как некие первые обращения и наставления и как бы окна из истории в философию, чтобы в этом был для людей и залог того, что они не всегда будут оставаться в пучинах истории, и чтобы тогда, когда мы дойдем до дела разума, все было более подготовлено. При помощи такого рода естественной истории (какую мы описываем) мы считаем возможным создать надежный и удобный доступ к природе и доставить разуму доброкачественный и хорошо подготовленный материал.
После того как мы и разум укрепили самыми надежными средствами помощи и поддержки и со строжайшим отбором составили правильный строй божественных дел, не остается, казалось бы, ничего иного, как только приступить к самой философии. Однако делу столь трудному и рискованному необходимо еще предпослать кое-что, отчасти для поучения, отчасти ради непосредственных применений.
Первое здесь — это дать примеры исследования и открытия согласно нашему правилу и методу, представленные на некоторых предметах, избирая преимущественно такие предметы, которые и представляли бы наибольшую важность среди всего, что подлежит исследованию, и были бы наиболее отличны друг от друга, чтобы ни в одной области не отсутствовал пример. Мы говорим не о тех примерах, которые присоединяются для пояснения к каждому предписанию и правилу (ибо такие примеры мы в изобилии дали во второй части сочинения); мы понимаем под ними настоящие типы и образцы, которые должны на известных предметах, и притом разнообразных и значительных, поставить как бы перед глазами все движение мысли и весь непрерывный ход и порядок открытия. Здесь нам приходит на ум, что в математике при наличии механизма (machina) доказательство получается легким и наглядным; без этого удобства, напротив, все представляется запутанным и более сложным, чем оно есть на самом деле. Итак, примерам этого рода мы уделяем четвертую часть нашего сочинения, которая в сущности есть не что иное, как обращенное к частному и развернутое применение второй части[10].
Пятая часть применяется только временно, пока не будет завершено остальное, и как бы выплачивается по процентам, пока не окажется возможным получить весь капитал[11]. Ведь мы не в таком ослеплении устремляемся к нашей цели, чтобы пренебрегать тем полезным, что нам встречается по дороге. Поэтому пятую часть сочинения мы составляем из того, что мы или изобрели, или одобрили, или добавили, притом не на основании правил и предписаний истолкования, а на основании того же применения разума, каким обычно пользуются другие при исследовании и открытии. Ибо хотя благодаря нашему постоянному общению с природой мы ожидаем от наших размышлений большего, чем это позволяли бы нам силы ума, однако то, о чем мы говорим, сможет послужить как разбитая в дороге палатка, в которой ум, устремляясь к более верному, мог бы немного отдохнуть. Однако мы уже теперь подтверждаем, что отнюдь не собираемся держаться того, что найдено или доказано не на основании истинной формы истолкования. Пусть никого не устрашает эта задержка суждения в том учении, которое не утверждает просто, что ничего нельзя знать, а лишь что ничего нельзя узнать иначе как в определенном порядке и определенным методом, устанавливая, однако, при этом в целях облегчения практики известные степени достоверности на то время, пока ум задерживается на объяснении причин. Ведь даже и те школы философов, которые просто утверждали акаталепсию[12], были не хуже тех, которые позволяли себе свободу суждений; но они не доставили средств помощи чувству и разуму, как это сделали мы, а только отвергли веру и авторитет; а это нечто совсем иное и даже почти противоположное.
Наконец, шестая часть нашего сочинения (которой остальные служили и ради которой существуют) раскрывает и предлагает ту философию, которая выводится и создается из такого рода правильного, чистого и строгого исследования (каковое мы выше показали и наметили). Завершить эту последнюю часть и довести ее до конца — дело, превышающее и наши силы, и наши надежды. Мы дадим ей лишь начало, заслуживающее (как мы надеемся) некоторого внимания, а завершение даст судьба человеческого рода, притом такое, какое, пожалуй, людям, при нынешнем положении вещей и умов, нелегко постигнуть и измерить умом. Ведь речь идет не только о созерцательном благе, но поистине о достоянии и счастье человеческом и о всяческом могуществе в практике. Ибо человек, слуга и истолкователь природы, столько совершает и понимает, сколько охватил в порядке природы делом или размышлением; и свыше этого он не знает и не может. Никакие силы не могут разорвать или раздробить цепь причин; и природа побеждается только подчинением ей. Итак, два человеческих стремления — к знанию и могуществу — поистине совпадают в одном и том же; и неудача в практике более всего происходит от незнания причин.
Таково положение вещей, если кто, не отводя от вещей умственного взора, воспримет их образы такими, каковы они на деле. Да не допустит того Бог, чтобы мы выдали за образец мира грезу нашего воображения, но да подаст он в своей благости, чтобы в нашем Писании было откровение и истинное видение следов и отпечатков Творца на его творениях.
Ты, Отец, который изначала дал творению свет видимый и, в завершение твоих дел, вдохнул в облик человека свет разума, соблюди и направь этот труд, который порожден твоей благостью и взыскует твоей славы. Когда ты обратился, чтобы посмотреть на дело рук твоих, ты увидел, что все хорошо весьма, и опочил. Но человек, обратившись к делу рук своих, увидел, что все суета и томление духа, и опочить не мог. Поэтому если мы в поте лица потрудимся в твоих делах, то ты сделаешь нас причастными твоему видению и твоей субботе. Молим тебя укрепить в нас этот дух и руками нашими и других, кому ты уделишь от этого духа, ниспослать роду человеческому новые подаяния твоего милосердия.
* КНИГА ПЕРВАЯ * О ДОСТОИНСТВЕ И ПРИУМНОЖЕНИИ НАУК
В древнем законе говорилось, великий государь, и о добровольных дарах, и о ежедневных жертвоприношениях. Последние совершались согласно культовому ритуалу, первые порождались благочестивым рвением. Я считаю, что нечто подобное должны получать и государи от своих подданных и, очевидно, каждый должен не только исполнять свой долг перед государем, но и доставлять ему доказательства своей любви. Что касается исполнения долга, то здесь, надеюсь, я буду не из последних. Относительно же второго я долго не мог решить, что было бы здесь наилучшим, и наконец счел за лучшее избрать нечто такое, что относилось бы скорее к выдающимся качествам Вашей личности, чем к делам государства.
Очень часто думая, как я и должен, о Вашем Величестве, я прихожу в величайшее изумление, видя сколь совершенны в Вас (не говоря о других атрибутах Вашей добродетели и счастливой судьбы) те достоинства и способности, которые философы называют интеллектуальными: Ваш ум, способный охватить множество великих вопросов, твердость памяти, живость восприятия, глубина суждения, стройность и в то же время легкость речи. И конечно, всякий раз на ум приходит известное положение Платона о том, что «знание есть не что иное, как припоминание», и что «душа познает все естественным путем, возвращаясь к тому прирожденному свету, который затемняла пещера телесности»[1].Замечательный пример этого лучше других являет Ваше Величество: ум Ваш настолько быстр, что самый незначительный повод, малейшая искра чужой мысли могут зажечь его пламя. И подобно тому как Священное писание о мудрейшем из царей говорит, что «сердце его было подобно песку морскому»[2], масса коего огромна, а сами песчинки чрезвычайно
