быть, порожден случайностью или самой природой, но только зрелое чувство и здравое суждение приводят к твердости. В-третьих, этот софизм ложен еще и потому, что он упускает из виду те явления, природа которых и обычное направление развития противоположны направлению начатого дела, так что первое начинание постоянно кончалось бы ничем, если бы и далее не прилагались усилия. Это как раз то, о чем говорится в известных пословицах: «не идти вперед, значит идти назад», «кто не выиграет, тот проиграет». То же самое происходит при подъеме на гору или когда приходится грести против течения. Наоборот, если идти под гору или грести по течению, то начало действия имеет гораздо более важное значение. Далее, этот пример распространяется не только на степень начинания, т. е. перехода от возможности к действию в сравнении с переходом от действия к росту, но и на переход от невозможности к возможности в сравнении с переходом от возможности к действию. Ибо переход от невозможного к возможному кажется более важным, чем от возможного к действительному. Софизм Х

Истина важнее мнения. Действие, вызванное чужим мнением, можно обозначить как то, чего бы человек не стал делать, если бы считал, что это останется неизвестным.

Эпикурейцы, говоря о концепции счастья стоиков, которое те видели в добродетели, считают его подобным счастью актера на сцене: ведь если актер не встречает одобрения публики, он тотчас же приходит в уныние. Поэтому они в насмешку называют его театральным благом. Иначе обстоит дело с богатством, о котором поэт сказал:

«Пусть их освищут меня», говорит, «но зато я в ладоши

Хлопаю дома себе как хочу…» °°

Точно так же говорится и о наслаждении:

…скрывая в глубине радость,

На лице же выражая притворную стыдливость ^. Опровержение

Этот софизм несколько тоньше остальных, хотя ответить на приведенный пример сравнительно легко. Ведь добродетель избирают не только под влиянием общественного мнения, но и потому, что существует известный принцип: «Каждый должен больше всего стыдиться самого себя» ^. Так что порядочный человек останется одним и тем же как наедине с собой, так и на глазах у людей, хотя, пожалуй, добродетель все же в какой-то мере усиливается благодаря похвалам, подобно тому как тепло усиливается отражением. Но все это лишь отрицает предположение, но не раскрывает ложности самого софизма. Опровержение же его таково. Даже если предположить, что люди избирают добродетель (особенно ту, которая проявляется в трудностях и конфликтах) лишь потому, что за ней обычно следуют восхваления и слава, то из этого вовсе не вытекает, что к добродетели не стремятся прежде всего ради нее самой. Ибо стремление к славе может быть лишь побудительной причиной или sine qua non, но ни в коем случае не может быть действующей или устанавливающей (constituans) причиной. Например, если из двух коней один, не нуждаясь в шпорах, вполне прилично выполняет все, что от него требуют, а другой, если его пришпорить, намного превосходит первого, то я полагаю, что именно этот последний одержит победу и будет признан лучшим конем. И ни на кого, кто находится в здравом рассудке, не произведут никакого впечатления слова: «Уберите прочь этого коня, ибо все его достоинства зависят от шпор». Ведь поскольку шпоры — это обычное орудие всадника, не приносящее ему никаких неудобств и неприятностей, то не следует умалять достоинства коня, нуждающегося в шпорах; точно так же как и конь, который, не нуждаясь в шпорах, оказывается удивительно послушным, становится тем самым не лучше первого, но лишь более приятным. Подобным же образом слава и уважение служат своего рода шпорами для добродетели; и хотя без них добродетель проявила бы себя несколько слабее, однако, поскольку они всегда сопровождают ее, даже если их и не приглашают, ничто не мешает тому, чтобы к добродетели также стремились и ради нее самой. Таким образом, можно с полным основанием опровергнуть вышеприведенное положение: «Указанием на то, что действие совершается под влиянием общественного мнения, а не по требованию добродетели, служит то, что человек не совершил бы этого поступка, если бы считал, что он останется неизвестным». Софизм XI

То, что добыто нашими усилиями и трудом, является большим благом по сравнению с тем, что является результатом чужого благодеяния или милости судьбы.

Этот софизм строится на следующих основаниях: во-первых, это надежда на будущее. Дело в том, что не всегда можно быть уверенным в чужой милости или в благосклонности судьбы; собственная же энергия и способности всегда при нас, и после того, как мы с их помощью достигнем какого-то результата, в нашем распоряжении остаются те же самые орудия, готовые к новым свершениям, только, пожалуй, ставшие еще более надежными в результате приобретенного нами навыка и успеха в их использовании. Во-вторых, известно, что, когда мы получаем что-то благодаря чужому благодеянию, мы становимся обязанными за это благо другим людям, тогда как то, что мы добываем собственными силами, не несет с собой никакой тягостной для нас обязанности. Даже если божественное милосердие ниспошлет нам свою милость, то она требует какого-то воздаяния за божественную благость, что весьма неприятно людям дурным и нечестным, тогда как в первом случае происходит то, о чем говорит пророк: «Ликуют и радуются, поклоняются сетям своим, приносят жертвы силкам своим и тенетам» ^. В-третьих, известно, что то, что не добыто нашими собственными усилиями, не несет с собой славы и уважения. Ведь счастье вызывает известное восхищение, но еще не похвалу. Как говорит Цицерон, обращаясь к Цезарю: «У нас есть, чему удивиться, но мы ждем того, что можно похвалить» ^. В-четвертых, то, что добыто собственными усилиями, почти всегда требует большого труда и энергии, что уже само по себе доставляет людям какое-то наслаждение; как говорит Соломон: «Сладка пища, добытая охотой». Опровержение

Существуют четыре противоположных довода, которые приводят к противоположным выводам и могут выступать как своего рода опровержения вышеприведенных положений. Прежде всего счастье представляется людям неким знаком и доказательством божественного благоволения и потому порождает в нас самих чувство уверенности и бодрости, в остальных же людях оно вызывает чувство уважения и почтения к счастливцу. Но счастье включает в себя и случайности, к которым добродетель не имеет почти никакого отношения. Например, Цезарь, желая поднять дух кормчего корабля, на котором он плыл, сказал: «Ты везешь Цезаря и его счастье» ^. Потому что, если бы он сказал: «Ты везешь Цезаря и его добродетель», это было бы совсем неважно для человека, захваченного страшной бурей, и никак не могло бы успокоить его. Во-вторых, все то, что исходит от наших собственных достоинств и энергии, может явиться объектом подражания и тем самым доступно другим людям, тогда как счастью нельзя подражать и оно составляет неотъемлемую собственность отдельного человека. Поэтому-то, как известно, вообще все естественное ставится выше искусственного, ибо оно исключает возможность всякого подражания. То же, что доступно подражанию, тем самым оказывается общедоступным. В-третьих, блага, доставшиеся нам благодаря счастью, представляются дарами, а не благами, купленными трудом; наоборот, то, что добыто нашими собственными усилиями, можно сравнить с тем, что куплено за определенную плату. Поэтому очень тонкое наблюдение высказывает Плутарх, говоря о деяниях Тимолеонта, человека исключительно счастливого, и сравнивая их с деяниями Агесилая и Эпаминонда, живших с ним в одно время: «Деяния его были подобны песням Гомера, которые при всем их совершенстве кажутся текущими свободно, без всяких усилий и свидетельствуют о гении их творца» ^. В-четвертых, известно, что все неожиданное, случившееся вопреки нашим ожиданиям, приятнее людям и доставляет им больше наслаждения. Но это ни в коей мере не выпадает на долю того, что добыто собственными усилиями и стараниями. Софизм XII

То, что состоит из большего числа делимых частей, больше того, что состоит из меньшего числа частей и обладает большим единством, ибо все рассматриваемое по частям кажется большим. Поэтому множественность частей несет в себе представление о большой величине. Но множественность частей производит еще более сильное впечатление, если отсутствует порядок, потому что беспорядочность создает впечатление бесконечности и мешает восприятию явления.

Ложность софизма обнаруживается уже с первого взгляда и как бы осязаема, так как впечатление о большей величине целого может определяться не только числом частей, но и их размером. Однако этот софизм довольно часто силой увлекает за собой воображение и даже покушается на чувственное восприятие. Ведь дорога, проходящая по равнине, на которой не встречается ни одного предмета, способного привлечь взор, кажется нашему взгляду короче такой же дороги, проходящей по местности, на которой можно увидеть деревья, здания или еще что-нибудь, что дает возможность измерять промежутки пути и делить весь путь на части. Точно так же богатому человеку представляется, что он стал еще богаче после того, как он разложит свои богатства по сундукам и мешкам и расставит их перед собой. В создании впечатления о величине предмета немалую роль играет разделение предмета на большее число частей и рассмотрение каждой из них в отдельности. Но все это производит еще большее впечатление на воображение, если происходит беспорядочно и хаотически, потому что беспорядочное смешение вещей порождает представление об их обилии. Ведь то, что демонстрируется и предлагается нам в определенном порядке, с одной стороны, свидетельствует об ограниченной численности, а с другой — дает надежное доказательство того, что ничто не было упущено. Наоборот, то, что является перед нами в хаотическом состоянии, не только считается обильным, но и оставляет возможность предположить, что существует еще множество вещей, которые остались без внимания. Опровержение

Софизм этот ложен прежде всего в том пункте, где речь идет о формировании в сознании представления о большей величине какой-нибудь вещи, чем та, которой в действительности эта вещь обладает. Ведь в таком случае разделение на части разрушает это представление и показывает нам вещь в ее истинном объеме, освобождая от ложного преувеличения. Так, если человек тяжело болен или испытывает какое-то горе, то при отсутствии часов время будет казаться ему значительно длиннее, чем в том случае, когда он имел бы возможность измерять его. Ибо если из-за душевных мук и страданий, причиняемых болезнью, время кажется нам длиннее, чем оно есть в действительности, то, с другой стороны, счет времени исправляет это заблуждение и делает его короче, чем то, которое возникало в первоначальном обманчивом представлении. Точно так же и на равнине иной раз происходит нечто противоположное тому, о чем говорилось выше. Дело в том, что хотя первоначально наше зрение воспринимает дорогу как более короткую, потому что она ничем не разделена