поступке заботился прежде всего о своем величии и добром имени, а поэтому не мог так успешно, как первый, достичь исполнения своих замыслов. Существуют и другие советы аналогичного характера, но достаточно для примера и тех, которые мы привели здесь.
Но человеку недостаточно познать самого себя, нужно найти также способ, с помощью которого он сможет разумно и умело показать, проявить себя и в конце концов изменить себя и сформировать. Что касается умения показать себя, то как часто приходится видеть людей, не отличающихся большими достоинствами, но умеющих создать видимость обладания ими и добиться внешнего эффекта! Поэтому о немалом уме свидетельствует способность искусно и с достоинством показать себя перед другими с лучшей стороны, умело подчеркивая свои достоинства, заслуги и даже удачливость (однако не выражая при этом ни заносчивости, ни пренебрежения к другим) и, наоборот, искусно маскируя свои пороки, недостатки, неудачи и поражения, подробно останавливаясь на первых, выставляя их в выгодном свете и стараясь скрыть или найти подходящее оправдание для вторых и т. п. Тацит, например, так пишет о Муциане, одном из умнейших и энергичнейших людей своего времени: «Он обладал особым искусством показать все, что он говорил и делал» ^. И это, конечно, требует особого искусства, чтобы не вызвать у других отвращения и презрения к своему хвастовству; однако же стремление показать себя с наилучшей стороны, даже если это и граничит иной раз с фанфаронством, является пороком скорее с точки зрения этики, чем политики. Ведь как обычно говорится о клевете: «Клевещи смело, всегда что-нибудь останется!», так, пожалуй, можно сказать и о хвастовстве (если оно, разумеется, не становится уже совершенно неприличным и смешным): «Хвастайся смело, всегда что-нибудь останется!» Останется, конечно, только в сознании толпы, а люди поумнее будут про себя смеяться, но приобретенное таким способом расположение большинства с лихвой компенсирует брезгливое пренебрежение одиночек. Так что это умение показать себя, о котором мы здесь говорим, безусловно, в немалой степени способствует нашей репутации, если только оно осуществляется достойно и разумно, например: если человек не скрывает какой-то врожденной своей душевной чистоты и благородства; или если приходится говорить о своих достоинствах в таких обстоятельствах, когда либо угрожает опасность самой жизни (как, например, военным людям на войне), либо человек становится жертвой зависти других; или если создается впечатление, что слова, в которых мы хвалим сами себя, случайно сорвались с языка, когда мы были заняты совсем другим делом и сами не придали им никакого серьезного значения; или если кто-то хвалит себя так, что при этом не боится и осудить себя в чем-то или подшутить над собой; или, наконец, если он делает это не по собственной воле, а его вынуждают к этому нападки и оскорбления со стороны других. Но конечно, существует немало таких людей, которые, будучи по своей природе людьми весьма основательными и отнюдь не ветреными, именно по этой самой причине не владеют искусством самопрославления и расплачиваются за свою скромность потерей какой-то части своего авторитета.
Быть может, какой-нибудь не очень умный или слишком нравственный человек осудит такого рода демонстрацию добродетели, но во всяком случае никто не станет отрицать, что нужно по крайней мере приложить максимум усилий, чтобы добродетель из-за нашей беспечности не утратила своей настоящей ценности и не стала бы ставиться ниже того, чем она на самом деле является. Эта постепенная потеря добродетелью своей ценности обычно совершается тремя путями. Во-первых, это случается тогда, когда кто-нибудь настойчиво предлагает свои услуги и помощь в деле, хотя его никто не звал и не приглашал: ведь вознаграждением за такого рода услуги обычно является уже то, что от них не отказываются. Во-вторых, когда кто-нибудь в самом начале предприятия слишком злоупотребляет своими силами и то, что следовало делать постепенно, делает сразу; это в случае успеха приносит ему минутную популярность, но под конец надоедает. В-третьих, когда кто-нибудь слишком легко и быстро в награду за свою добродетель испытывает похвалы, рукоплескания, почет, благодарности и получает от этого удовольствие. На этот счет существует мудрое предостережение: «Смотри, как бы не показалось, что ты плохо знаком с вещами важными, если тебе доставляют удовольствие такие пустяки» ^.
Но не менее, чем умная и искусная демонстрация достоинств, важно тщательное сокрытие недостатков. Существуют три основных способа скрыть наши недостатки, так сказать, три убежища, в которые можно их упрятать. Это -предосторожность, приукрашивание и наглость. Предосторожностью мы называем способность благоразумно воздержаться от того, что мы не в состоянии выполнить, тогда как, наоборот, беспокойные и дерзкие умы безрассудно и легко берутся за незнакомое им дело и тем самым обнаруживают собственные недостатки и по существу сами оповещают о них. Приукрашиванием мы называем умение предусмотрительно и благоразумно проложить себе надежный путь для пристойного и удобного объяснения наших недостатков, пытающегося доказать, что они имеют совсем иное происхождение или приводят к иным последствиям, чем обычно считают. Ведь об убежище пороков хорошо сказал поэт:
Часто таится порок в близком соседстве с добром ‘°°.
Поэтому если мы заметим в себе какой-нибудь недостаток, то должны постараться заимствовать у соседней с ним добродетели, в тени которой он мог бы скрываться, ее облик и тем самым найти предлог для его оправдания. Например, медлительность следует объяснять важностью, малодушие — мягкостью и т. д. Полезно также найти какую-нибудь убедительную причину, которая будто бы мешает нам использовать все наши силы, и рассказывать всем о ней для того, чтобы создалось впечатление, что мы не столько не можем, сколько не хотим сделать что-то. Что касается наглости, то хотя это средство, конечно, постыдно, однако же оно и самое надежное, и самое эффективное. Оно состоит в том, чтобы заявлять о своем полном презрении и пренебрежении к тому, чего на самом деле мы не в состоянии достичь, как это делают умные купцы, у которых существует обычай расхваливать свои товары и ругать чужие. Есть и другого рода наглость, еще более постыдная, чем эта. Речь идет о том, чтобы вопреки сложившимся представлениям выставлять всем на показ свои недостатки, как будто бы ты обладаешь выдающимися достоинствами в том, что является твоим самым слабым местом; а для того, чтобы легче внушить эту мысль остальным, следует изображать себя неспособным даже в том, в чем на самом деле ты являешься достаточно сильным. Так обыкновенно поступают поэты: ведь если при чтении поэтом своих стихов вы отзоветесь чуть-чуть неодобрительно хотя бы об одном-единственном стихе, он тотчас же скажет, что один этот стих достался ему труднее, чем множество других, и приведет вслед за этим какой-нибудь другой стих, который будто бы представляется ему неудачным, и будет спрашивать ваше мнение о нем, хотя ему прекрасно известно, что это один из лучших его стихов, который не может вызвать никаких замечаний. Но для того, о чем мы сейчас говорим, т. е. для умения показать себя перед другими с самой лучшей стороны и во всем сохранить заслуженное уважение, нет ничего более опасного с моей точки зрения, чем в силу особой доброты и мягкости своей природы оказаться безоружным перед нападками и оскорблениями со стороны других. Наоборот, нужно при всех обстоятельствах время от времени пускать в ход стрелы ума свободного и благородного, способного быть не только сладостным, но и ядовитым. Впрочем, этот надежный образ жизни и постоянная душевная готовность дать отпор всякому оскорблению для некоторых являются результатом каких-то привходящих обстоятельств и неизбежной необходимостью, как, например, для людей с физическими недостатками, для незаконнорожденных и вообще для людей чем-то обиженных и обесчещенных. В результате все такого рода люди, если они при этом обладают какими-то способностями, как правило, становятся счастливыми.
Что же касается проявления себя, то это нечто совершенно отличное от той демонстрации своих достоинств, о которой мы сейчас говорили. Потому что в данном случае речь идет не о тех или иных человеческих достоинствах и недостатках, но о тех или иных действиях человека в жизни. И в этом отношении нет ничего разумнее, чем придерживаться некоей мудрой и здоровой середины в раскрытии или сокрытии своего отношения к тому или иному частному поступку или действию. Ведь хотя умение хранить глубокое молчание, скрывать свои замыслы и тот метод действий, который все предпочитает совершать потихоньку, незаметно и, как теперь говорят, «под сурдинку», — вещь, несомненно, полезная и замечательная, однако нередко случается, что, как говорится, «обман рождает такие ошибки, в которых запутывается и сам обманщик». Во всяком случае мы знаем, что самые выдающиеся политические деятели не боялись свободно и открыто объявлять во всеуслышание те цели, к которым стремились. Так Луций Сулла открыто заявил, что он хочет сделать всех людей или счастливыми, или несчастными в зависимости от того, друзья они ему или враги. Точно так же Цезарь, отправляясь впервые в Галлию, не побоялся заявить, что «он предпочитает быть первым в глухой деревне, чем вторым в Риме» ^. Тот же Цезарь, когда уже началась гражданская война, ни на минуту не скрывал своих намерений, если верить словам Цицерона о нем: «»Другой», — говорит он, имея в виду Цезаря, — не только не отказывается, но даже в какой-то мере требует, чтобы его называли тираном, каковым он и является» ^. Опять-таки из одного письма Цицерона к Аттику мы узнаем, как мало пытался скрывать свои замыслы Август Цезарь. Уже в самом начале своей карьеры, когда он еще пользовался благосклонностью и симпатиями сената, он тем не менее, обращаясь к народу на сходках, всегда клялся следующей формулой: «Пусть удастся мне достичь почестей родителя» ^. А это было, пожалуй, равносильно самой тирании. Правда, для того чтобы хоть немного смягчить зависть, он обычно протягивал в то же время руку к статуе Юлия Цезаря, стоявшей на рострах. Люди кругом смеялись, аплодировали, удивлялись и говорили друг другу: «Видали? Каков юноша!» Они, однако же, не предполагали никакого коварства в том, кто столь откровенно и честно говорит то, что думает. И все эти люди, которых мы здесь назвали, сумели благополучно достичь всех своих целей. Наоборот, Помпей, стремясь к тем же целям, шел более темными и тайными путями (как говорит о нем Тацит: «Он был более скрытен, но не более честен». И точно так же о нем отзывается Саллюстий: «На словах — честен, в душе — бесстыден») ‘°*. Он прилагал все усилия, использовал бесчисленные средства и приемы для того, чтобы как можно глубже запрятать свои страсти и свое честолюбие,
