только добавить, что ученые, живущие в государстве уединенно и старательно избегающие быть на виду у людей, подобны изображениям Кассия и Брута, о которых Тацит, говоря о том, что их не несли на похоронах Юнии, хотя здесь же было множество других изображений, замечает: «Они ярко сияли уже от одного того, что их не было видно»[29].
Из-за того, что деятельность ученых считается неважной и незначительной, им поручается воспитание детей и юношества, а невнимание, с которым относятся к этому возрасту, распространяется тем самым и на самих учителей. Но сколь несправедливо это принижение ученых. если только смотреть не с точки зрения толпы, а трезво оценив существо дела, можно понять хотя бы из того, что все стремятся скорее наполнить новый, а не старый сосуд и больше озабочены тем, в какую землю посадить молодое, а не взрослое растение. Отсюда ясно, что прежде всего следует заботиться о начале всякого дела. Если угодно, можно сослаться на слова раввинов: «Юноши ваши узрят видения, а старики будут видеть сны»[30]. Из этого текста делают вывод, что молодость — это возраст, заслуживающий большего уважения; действительно, насколько яснее откровение осуществляется в видениях, чем в снах. Особенно же важно отметить, что, хотя воспитатели, подобно обезьянам у тиранов, служат как бы для насмешек и уже давно никто не заботится об их надлежащем подборе, все же с глубокой древности, с самых лучших и самых мудрых веков существует недовольство тем, что государства слишком заботятся о законах, к воспитанию же граждан относятся небрежно. Эта важнейшая часть древней науки вновь возродилась некоторое время тому назад в коллегиях иезуитов, и, когда я вижу, с каким упорством и тонкостью они занимаются как обучением, так и нравственным воспитанием, мне вспоминаются знаменитые слова Агесилая о Фарнабазе: «Ты так великолепен, если бы ты был наш!»[31] Впрочем, об упреках и возражениях, связанных с положением и судьбой ученых, сказано достаточно.
Что же касается особенностей характера и нравов ученых, то это вопрос скорее личности ученого, а не его занятий. Вне всякого сомнения, среди ученых бывают как хорошие, так и плохие люди, совершенно так же, впрочем, как и во всех других слоях и группах общества, и это вовсе не означает неправильности утверждения (а именно это говорят порой), что «занятия сказываются на характере»[32] и что образование, если оно только не оказывается достоянием уж очень плохих людей, исправляет природу человека и улучшает ее.
Однако, тщательно и беспристрастно оценивая положение, я не могу увидеть ни одного недостатка в науке, вытекающего из нравов образованных людей, если они действительно образованы, если только не ставить им в упрек (в чем обвиняют Демосфена, Цицерона, Катона Младшего, Сенеку и многих других) то, что, поскольку обычно времена, о которых читают, лучше тех, в которые живут, а примеры, которым учат, лучше того, что совершается в действительности, они слишком часто стараются моральную испорченность исправить примерами нравственности наставников и моральности их учений, а древние строгие нравы внушить развращенным эпохам (к чему, однако, вполне может привести и собственный опыт). Солон же на вопрос о том, дал ли он своим согражданам самые лучшие законы, ответил: «Самые лучшие из тех, которые они сами захотели получить»[33]. А Платон, видя, что нравы его сограждан хуже, чем он мог это снести, отказался от всех общественных дел, говоря: «С родиной нужно обращаться так же, как с родителями, т. е. уговаривать, а не подвергать насилию, упрашивать, а не ругать»[34]. Этого же самого опасается тот, кто советует Цезарю «не призывать вернуться к древним учреждениям, над которыми уже давно смеется развращенный век». И Цицерон упрекает в такой же ошибке Катона Младшего в письме к Аттику: «У Катона прекрасный образ мыслей, но он иногда приносит вред государству, он говорит так, будто живет в республике Платона, а не среди этих подонков Ромула»[35]. Тот же самый Цицерон старается смягчить в своем толковании слишком суровые требования и предписания философов: «Сами эти наставники и учителя, как мне кажется, продвинули пределы обязанностей несколько дальше, чем требует сама природа, ибо хотя в мыслях мы способны достичь крайнего предела, однако останавливаемся там, где следует»[36]. Но и он мог сказать: «Я сам менее значителен, чем мои предписания»[37], так как он споткнулся о тот же камень, хотя и не так сильно.
Другой недостаток такого же рода, который, быть может в какой-то мере заслуженно, ставится в упрек ученым людям, состоит в том, что они собственные интересы и собственную безопасность приносят в жертву интересам и чести своей родины или своих государей. Ведь именно об этом говорил Демосфен афинянам: «Если вы всерьез поразмыслите, то поймете, что советы мои не таковы, чтобы я благодаря им возвысился среди вас, а вы сами стали предметом насмешек для греков; наоборот, весьма часто они самому мне грозят опасностью, для вас же всегда полезно использовать их»[38]. Точно так же Сенека уже после знаменитого пятилетнего правления, принесшего вечную славу ученым наставникам, не переставал честно и бесстрашно давать советы своему господину, уже запятнанному всеми пороками и преступлениями, несмотря на ту опасность, которая ему грозила и в конце концов привела его к гибели[39]. Да иначе и не может быть: ведь наука вооружает человеческий ум истинным пониманием собственной непрочности, неустойчивости и изменчивости счастья, достоинства души и значения собственных обязанностей, а то, кто помнит обо всем этом, ни в коем случае не дадут себя убедить в том, что увеличение собственного благополучия может считаться превыше всех благ. Поэтому они и живут таким образом, как будто собираются давать отчет сначала перед Богом, а затем уже перед своими господами, т. е. либо перед государями, либо перед государствами, следуя принципу «я принес тебе пользу», а не принципу «я принес себе пользу». А в большинстве своем политические деятели, не воспитанные в духе учения об обязанностях и всеобщем благе, все измеряют собственными интересами, считая себя центром мира, как будто все линии должны сходиться к ним самим и их судьбам, и вовсе не заботятся о корабле государства, даже если его застигла буря, лишь бы им самим удалось спастись на лодке собственного преуспевания и выгоды. Наоборот, тот, кому известны значение обязанностей и границы себялюбия, будет исполнять свои обязанности, свой долг и не покинет своего поста, хотя бы это и грозило его жизни. Ну а если ученым иной раз удается остаться невредимыми во время смут и переворотов в государстве, то это нужно отнести не на счет всяческих их ухищрений и изворотливости, а на счет того уважения, которое честность вызывает даже у врагов. Впрочем, что касается твердости веры и уважения к соблюдению долга, которые воспитывает в ученых образование, то, как бы порой судьба ни бичевала их и как бы их ни осуждали на основании своих неразумных принципов политические деятели, они тем не менее вызывают явное одобрение, так что здесь нет никакой необходимости в подробной защитительной речи.
Другой недостаток, свойственный ученым, который, пожалуй, легче извинить, чем отрицать, состоит в том, что они, как правило, с трудом приспосабливаются и сходятся с теми людьми, с которыми им приходится иметь дело или жить. Этот недостаток возникает по двум причинам. Первая причина -сама возвышенность их духа, из-за которой им очень трудно снизойти до отдельного человека (даже заметить его). Ведь это слова любящего, а не мудреца: «Каждый из нас друг для друга достаточно интересное зрелище»[40]. Но я все же не отрицаю, что тот, кто не может одинаково хорошо сужать или расширять свои духовные интересы, подобно тому как можно сужать или расширять зрачок глаза, лишен весьма важной способности, необходимой для практической жизни. Вторая же причина — это их честность и простота, что, однако, доказывает в них не столько недостаток способности суждения, сколько избирательность этой способности. Ведь истинные и правомерные пределы внимания к другому человеку не простираются дальше, чем это необходимо для того, чтобы познать его характер, с тем, чтобы можно было обращаться с ним, не оскорбляя этим обращением, помогать ему советом, если нужно, и в то же время во всем обезопасить самих себя; но копаться в чужих переживаниях для того, чтобы потом оказывать на человека давление и заставлять его подчиняться чужой воле, — это свойственно людям не очень-то честным, но, напротив, хитрым и двоедушным; и если в дружеских отношениях это позорно, то по отношению к правителям это означало бы также и нарушение долга. Действительно, восточный обычай, по которому считается недопустимым смотреть на царей, хотя внешне и представляется варварским, однако по существу своему очень верен: ведь не подобает подданным с любопытством пытаться проникнуть в мысли своих правителей, которые следуют неисповедимым заповедям Священного писания.
Остается еще один недостаток, весьма часто приписываемый ученым людям, и им я закончу рассмотрение этого вопроса. Речь идет о том, что ученые не всегда заботятся о соблюдении приличий в вещах, по существу незначительных и внешних (выражение лица, жесты, походка, манера разговаривать и т. п.). А на основании этих мелких и несущественных недостатков невежественные люди делают заключение о всей деятельности ученых, затрагивающей вещи гораздо более важные и серьезные. Но подобного рода суждение глубоко ошибочно. Более того, таким людям полезно напомнить относящиеся к ним слова Фемистокла, который, когда его попросили сыграть на лире и спеть что-нибудь, ответил хотя и весьма высокомерно, но в высшей степени удачно: «Я хотя и не умею играть на лире, но достаточно хорошо знаю, как маленький город превратить в великое государство»[4][1]. И вне всякого сомнения, существует много людей, прекрасно владеющих наукой политики, которые, однако же, в повседневной жизни и в частных взаимоотношениях более неопытны, чем кто-либо другой. Вообще всем тем, кто порицает ученых с этой точки зрения, следует напомнить о той похвале, которой удостаивает Платон своего учителя Сократа, по его словам весьма напоминающего баночки торговцев лекарствами, на которых снаружи нарисованы обезьяны, совы, сатиры, внутри же содержатся драгоценные жидкости и великолепные лекарства, иными словами, он заявляет, что в нем, в его внешности есть некоторые несерьезные и даже уродливые черты, которые и бросаются прежде всего в глаза толпе и служат предметом сплетен, но глубины его духа заключают в себе величайшие способности и добродетели[42]. Итак, о нравах ученых сказано вполне достаточно.
Между тем хочется напомнить о том, что мы вовсе не стремимся брать под защиту некоторые недостойные и грязные обычаи ученых, которыми они позорят и бесчестят и самих себя, и
